Коммунистический манифест

Тем временем послана была уже к печати в Лондон рукопись Коммунистического манифеста.

Подготовительная работа была сделана отчасти после первого конгресса, который перенес до следующего обсуждение коммунистической программы. Этой задачей естественным образом и занялись теоретики движения. Маркс и Энгельс, а также Гесс сделали несколько первых набросков.

Из них сохранился только набросок, о котором Энгельс следующим образом писал Марксу 24 ноября 1847 г., то есть незадолго до второго конгресса: «Подумай немного о нашем символе веры. По-моему, лучше не писать его в форме катехизиса, а назвать всю штуку Коммунистическим манифестом. Так как придется более или менее касаться истории, то прежняя форма совсем неподходящая. Я привезу составленный мною здесь проект. Я держался повествовательной формы, но мой набросок отвратительный: он написан в страшных попыхах». Энгельс прибавил также, что проект еще не представлен на обсуждение парижским общинам, но он надеется — за исключением нескольких мелочей — провести его.

Проект Энгельса написан еще вполне в форме катехизиса, и форма эта скорее способствовала бы, нежели повредила, общепонятности изложения. Для непосредственно агитационных задач проект Энгельса был более целесообразный, нежели позднейший Манифест, с которым он совершенно тождествен по внутреннему содержанию. Если Энгельс с самого начала все же пожертвовал своими двадцатью пятью вопросами и ответами ради исторического изложения, то это доказывает его добросовестность. Он исходил из того, что Манифест, в котором коммунизм выступает как явление мировой истории, должен быть — согласно определению греческого историка — произведением постоянного значения, а не полемической брошюрой для поверхностного чтения.

Классическая форма Коммунистического манифеста и дает ему прочное место в мировой литературе. Это не значит, что правы те чудаки, которые выхватывали отдельные фразы и пытались на основании их доказать, что авторы Манифеста обворовали Карлейля или Гиббона, Сисмонди или еще кого-то. Такие обвинения чистейшее шарлатанство, и в этом отношении Манифест абсолютно самостоятельное и подлинное произведение. Несомненно лишь то, что Манифест не содержит ни одной мысли, которую Маркс или Энгельс не высказали бы раньше в своих писаниях. Манифест не был новым откровением; он только отразил новое миросозерцание авторов в зеркале безупречной ясности и самых сжатых размеров. В окончательной редакции, насколько можно судить по стилю, Марксу принадлежала, вероятно, преимущественная роль, хотя Энгельс, как видно по его наброску, стоял не на более низкой ступени понимания, и его должно считать равноправным сотрудником Маркса по Манифесту.

Со времени выхода в свет Манифеста прошло две трети века, и эти шесть-семь десятков лет были временем огромнейших экономических и политических переворотов, не прошедших бесследно для Манифеста. Во многих отношениях историческое развитие свершалось иначе, и прежде всего гораздо медленнее, чем предполагали авторы Манифеста.

Чем дальше их взгляд проникал в грядущее, тем ближе оно казалось им. Можно сказать, что без такой тени не могло быть и света. Уже Лессинг подметил это чисто психологическое явление у людей, «которые очень верно видят будущее»: «то, для чего природе нужны тысячелетия, созревает для них в момент их существования»; Маркс и Энгельс ошиблись, правда, не на тысячелетия, но, во всяком случае, на добрые десятки лет. При составлении Манифеста они приписывали капиталистическому способу производства уже ту высоту развития, которой он едва достиг в настоящее время. Еще резче, чем в самом Манифесте, об этом говорит Энгельс в своем проекте. Он утверждает, что в культурных странах почти все отрасли труда сведены к фабричному производству и что почти во всех отраслях труда ремесленное производство и ручной труд вытесняются крупной промышленностью.

Такому утверждению противоречили сравнительно жалкие зачатки рабочих партий, отмеченных в Коммунистическом манифесте. Самая значительная из них, английский чартизм, была еще проникнута в большой степени мелкобуржуазными элементами — не говоря уже о социал-демократической партии во Франции. Радикалы в Швейцарии и те польские революционеры, для которых крестьянская эмансипация была необходимым условием национального освобождения, были тогда лишь китайскими тенями на стене. Авторы Манифеста сами указывали впоследствии на то, как ограничены были пределы распространения пролетарского движения, и отмечали отсутствие его в России и Соединенных Штатах. Это было время, когда Россия образовала последний сильный резерв европейской реакции и когда переселение в Соединенные Штаты поглощало избыточные силы европейского пролетариата. Обе страны снабжали Европу сырьем и служили одновременно рынками для сбыта продуктов ее промышленности. Как все это изменилось уже в следующем поколении и тем более в настоящее время! Но разве Манифест опровергается тем, что «в высшей степени революционная роль», которую он приписывает капиталистическому способу производства, оказалась еще гораздо более живучей, чем предполагали авторы Манифеста?

В связи с этим захватывающее и великолепное изображение классовой борьбы между пролетариатом и буржуазией (оно составляет первую главу Манифеста) хотя и проникнуто неоспоримой правдой, но передает в слишком общих чертах ход этой борьбы. В настоящее время нельзя выставлять вообще как факт, что современный рабочий — в отличие от прежних угнетенных классов, у которых были обеспечены условия по крайней мере их рабского существования, — вместо того чтобы подниматься вместе с развитием промышленности, все более опускается ниже условий существования своего собственного класса. Хотя капиталистический способ производства и ведет к такого рода последствиям, все же широкие слои рабочего класса обеспечили себе и на почве капиталистического общественного строя условия существования, стоящие даже выше жизненных условий мелкобуржуазных слоев.

Не следует, однако, делать из этого вместе с буржуазными критиками вывода о несостоятельности «теории обнищания», будто бы провозглашенной Коммунистическим манифестом. Эта теория, утверждающая, что капиталистический способ производства ввергает в нищету массы тех стран, где он господствует, существовала задолго до появления Коммунистического манифеста, даже до того, как Маркс и Энгельс впервые стали водить пером по бумаге.

Эту теорию развивали социалистические мыслители, радикальные политики, даже буржуазные экономисты. Мальтусовский закон о народонаселении пытался прикрасить «теорию обнищания», выдавая ее за вечный закон природы. «Теория обнищания» отражала практическую истину, о которую спотыкалось даже законодательство господствующих классов. Они сочиняли законы бедности и возводили Бастилии для бедняков, в которых обнищание рассматривалось как вина обнищавших и каралась как таковая. Маркс и Энгельс были далеки от того, чтобы выдумать эту «теорию обнищания», и, напротив, с самого начала восставали против нее. Они хотя и не оспаривали сам по себе несомненный и всеми признанный факт массового обнищания, но доказывали, что обнищание не закон природы, а историческое явление, вполне устранимое, которое будет устранено следствиями того самого способа производства, который его породил.

В этом отношении Манифесту можно поставить в упрек лишь то, что он недостаточно освободился от взглядов буржуазной «теории обнищания». Манифест исходил еще из закона заработной платы, каким его развивал Рикардо по мальтусовской теории народонаселения, и поэтому относился слишком пренебрежительно к борьбе за наемную плату и к ремесленным организациям рабочих: он видел во всем этом, по существу, только упражнения и маневры для классовой борьбы. В английском билле о десятичасовом рабочем дне Маркс и Энгельс не признавали еще, как признавали впоследствии, «победу принципа». В условиях капитализма этот билль представлялся им лишь реакционными путами крупной промышленности. Словом, Манифест не признавал еще фабричные законы и ремесленные организации этапами пролетарской борьбы за эмансипацию, которой необходимо преобразовать капиталистическое общество в социалистическое и дойти до осуществления своей цели, а не то будут утеряны результаты и первых, с трудом достигнутых, успехов.

Сообразно с этим Манифест слишком односторонне рассматривал только в свете политической революции реакцию пролетариата против порождения нищеты капиталистическим способом производства. У авторов были перед глазами примеры Английской и Французской революций; они предполагали, что пройдут несколько десятилетий среди гражданской войны и войны народов, и в этом оранжерейном тепле пролетариат быстро достигнет политической зрелости. Взгляды авторов выступают с полной ясностью, когда они говорят о задачах коммунистической партии в Германии. Манифест стоит за совместную борьбу пролетариата с буржуазией — как только буржуазия выступает революционно против абсолютной монархии, феодального землевладения и мелкого мещанства, причем, однако, не следует ни на минуту переставать внушать по возможности ясное сознание враждебной противоположности между буржуазией и пролетариатом.

Дальше в Манифесте говорится: «На Германию коммунисты устремляют главное свое внимание, потому что Германия стоит накануне буржуазной революции и потому что она совершит этот переворот при более прогрессивных условиях европейской цивилизации вообще и при наличности гораздо более развитого пролетариата, нежели Англия в XVII и Франция в XVIII в., и, следовательно, немецкая буржуазная революция должна стать непосредственным прологом пролетарской революции». Буржуазная революция действительно произошла в Германии непосредственно после появления в свет Манифеста, но условия, в которых она свершилась, возымели как раз обратное действие: они остановили буржуазную революцию на полпути, и несколько месяцев спустя июльская битва в Париже отбила у буржуазии и специально у немецкой буржуазии всякие революционные поползновения.

Так время подточило кое-какие отдельные, точно высеченные из мрамора, утверждения Манифеста. Уже в 1872 г. в предисловии к новому изданию авторы сами признали, что их программа «местами устарела»; но они могли бы с полным правом прибавить, что изложенные в Манифесте основные положения в общем по-прежнему совершенно верны и останутся верными до тех пор, пока не будет доведена до конца мировая борьба между буржуазией и пролетариатом. Решающие теоретические положения этой борьбы изложены с несравненным мастерством в первой главе Манифеста, а во второй главе с таким же совершенством изложены основные мысли современного научного коммунизма. Критика социалистической и коммунистической литературы, составляющая третью главу, хотя и доходит только до 1847 г., но очень основательно разрабатывает весь имевшийся тогда материал, и с тех пор не возникло ни одного социалистического или коммунистического течения, которое не было бы уже разобрано в этой части Манифеста. И даже предсказания четвертой и последней глав о развитии движения в Германии оказались верными, но в другом смысле, чем полагали авторы. Буржуазная революция в Германии, хотя она и зачахла в зародыше, — только пролог к мощному развитию пролетарской классовой борьбы.

Непоколебимый в своих основных истинах и поучительный в своих заблуждениях, Коммунистический манифест является документом мировой истории, и всю мировую историю огласил боевой клич, которым заканчивается Манифест: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Глава 6. Революция и контрреволюция