Базельский издатель Шабелиц хотел взять на себя дальнейшее издание журнала, но из этого ничего не вышло; с Германом Бекером, который жил в Кёльне и стоял сначала во главе «Западногерманской газеты», а потом, когда ее закрыли, вел небольшое издательское дело, Маркс начал переговоры об издании собрания своих сочинений, а также об издании трехмесячника, причем предполагалось, что он будет выходить в Льеже. Эти планы рушились с арестом Бекера в мае 1851 г., но из «Сборника статей, издаваемого Германом Бекером» все же вышел в свет один выпуск. Подписавшиеся на сборник до 15 мая получали десять выпусков, по восьми зильбергрошей за каждый; после этого срока цена повышалась до одного талера и пятнадцати зильбергрошей за том. Первый выпуск был очень быстро распродан, но утверждение Вейдемейера, будто он разошелся в 15 000 экземпляров, вероятно, ошибочное: даже десятая часть такой цифры представляла бы в тогдашних условиях значительный успех.
Во всех этих планах большую роль играла для Маркса также «настоятельная необходимость в заработке». Маркс жил в крайне тяжелых материальных условиях. В ноябре 1850 г. у него родился четвертый ребенок, сынок Гвидо. Мать сама кормила грудью ребенка и так писала о нем: «Бедный ангелочек испил у меня из груди вместе с молоком столько забот и безмолвного горя, что беспрерывно хворал и мучился днем и ночью сильными болями. Со времени своего появления на свет он не проспал ни одной ночи целиком, а только, самое большее, два-три часа». Несчастный ребенок умер через год после рождения.
С первой их квартиры в Челси Маркса с семьей выселили самым грубым образом, так как хотя они и платили квартирной хозяйке, но она не уплатила домовладельцу. Тогда они с большим трудом и хлопотами нашли себе пристанище в одном немецком отеле на Лейстер-стрит, близ Лейстерсквера, а оттуда вскоре переселились на Дин-стрит, 28, в районе Сохо-сквера. Там они основались в двух маленьких комнатках и прожили в них около шести лет.
Но это не избавило их от нужды, которая, напротив того, все более и более одолевала их. В конце октября 1850 г. Маркс написал Вейдемейеру в Франкфурт, прося его выкупить и продать заложенные в тамошнем ломбарде серебряные вещи, оставив только детский столовый прибор, принадлежащий маленькой Женни. «Мое положение таково, — писал Маркс, — что необходимо во что бы то ни стало достать деньги, а то я не смогу даже продолжать работу». Как раз в эти дни Энгельс переселился в Манчестер, чтобы заняться «собачьей коммерцией» — и, наверное, прежде всего сделал это с тем, чтобы помочь своему другу.
Других друзей у Маркса становилось все меньше в это тяжелое время. «Что меня действительно печалит до глубины души и отчего у меня сердце обливается кровью, — писала жена Маркса в 1850 г. Вейдемейеру, — это то, что у моего мужа столько мелочных забот; так немного нужно, чтобы помочь ему, а между тем у него, так охотно и радостно помогавшего другим, нет поддержки ниоткуда. Не думайте, милый г. Вейдемейер, что мы требуем помощи от кого-либо. Единственное, чего мой муж мог бы ожидать от тех, которые обязаны ему многими мыслями, вдохновениями, а также частой поддержкой, — это чтобы они проявили больше деловой энергии и сочувствия по отношению к журналу. У меня достаточно гордости и смелости, чтобы сказать правду. Это немногое он заслужил. Мне очень больно, но мой муж не так на все это смотрит. Он никогда, даже в самые тяжелые минуты, не терял веры в будущее или даже веселости и был всегда доволен, когда видел, что я в хорошем настроении и наши милые детки ласкаются к своей любимой мамочке». И так же, как она тревожилась о муже, когда молчали друзья, и он беспокоился о ней, когда слишком громко шумели враги.
Тому же Вейдемейеру Маркс писал в августе 1851 г.: «Ты понимаешь, что мое положение очень невеселое. Жена моя погибнет, если будет долго так длиться. Постоянные заботы, бесконечно мелкая житейская борьба убивают ее. И к этому еще присоединяется бесстыдство моих врагов; они никогда даже не пытались напасть на меня по существу и стараются отомстить за свое бессилие тем, что возбуждают против меня житейские подозрения и распространяют непередаваемую грязь… Я бы, конечно, смеялся над всей этой мерзостью, и она меня ни на минуту не отвлекает от моей работы. Но жена моя слабого здоровья; она с утра до вечера погружена в тяжелые житейские заботы, нервы у нее расшатаны, и понятно, что ей не становится лучше от того, что глупые сплетники являются к ней каждый день с испарениями из демократических чумных клоак. Бестактность некоторых людей в таких случаях невообразима». За несколько месяцев до того (в марте) у Маркса родилась дочь Франциска, и жена Маркса, хотя самые роды были легкие, лежала долго тяжелобольная, «скорее вследствие житейских, нежели физических причин»; в доме не было ни гроша, «и при этом еще эксплуатируют рабочих и стремятся к диктатуре», как писал Маркс с большой горечью Энгельсу.
Лично для себя Маркс находил неисчерпаемое утешение в научной работе. Он сидел с девяти часов утра до семи вечера в Британском музее. По поводу пустого шатания Кинкеля и Виллиха он писал: «Демократические простаки, у которых „озарение является свыше“, конечно, не имеют надобности работать с таким упорством. Зачем им, счастливчикам, корпеть над собиранием экономического и исторического материала! Все ведь так просто, говорил мне, бывало, честный Виллих. Все так просто! Да, в их пустых головах. Вот уж действительно простаки». Маркс надеялся в то время, что закончит свою «Критику политической экономии» в течение нескольких недель, и начал уже искать издателя, что тоже приносило ему одно разочарование за другим.
В мае 1851 г. в Лондон приехал верный друг, на которого Маркс мог вполне положиться, рассчитывать в трудную минуту, и с ним он действительно поддерживал близкие отношения в последующие затем годы. Это был Фердинанд Фрейлиграт. Но вслед за его приездом пришла печальная весть. 10 мая в Лейпциге арестовали портного Нотъюнга, эмиссара Союза коммунистов. Он приехал в Лейпциг с агитационными целями, и по забранным у него бумагам полиция узнала о существовании Союза. Вслед за тем были немедленно арестованы члены центрального управления в Кёльне, и Фрейлиграт едва только успел избежать такой же судьбы, когда уехал в Лондон, не подозревая о грозившей ему опасности. При его появлении в Лондоне все мелкие фракции немецкой эмиграции стали тянуть каждая к себе знаменитого поэта, но Фрейлиграт заявил, что будет держаться только Маркса и его тесного круга. Он отклонил поэтому предложение принять участие в собрании, назначенном на 14 июля 1851 г. На этом собрании предполагалось сделать еще одну попытку объединения немецких эмигрантов в одно целое. Попытка не удалась, как и все прежние, и вызвала только новую рознь. 20 июля основан был «агитационный союз» под руководством Руге, а 27-го «эмигрантский клуб», во главе которого стоял Кинкель. Эти два союза вступили немедленно в ожесточенную борьбу, которая велась также в немецко-американской печати.
Маркс отнесся, конечно, с едкой насмешкой к этой «войне мышей и лягушек», главари которой были ему оба одинаково противны по общему своему образу мыслей. Попытки Руге «управлять разумом событий» в 1848 г. «Новая рейнская газета» критиковала с особым искусством и увлечением, выступая при этом и с тяжелой артиллерией против «Арнольда Винкельрида Руге», «мыслителя из Померании», сочинения которого — «сточный желоб», куда «стекаются вся нечисть фразеологии и все противоречия немецкой демократии». Но при всей своей политической спутанности Руге все же был совсем другого рода человек, чем Кинкель; последний, бежав из шпандауской тюрьмы в Лондон, пытался разыгрывать там светского льва «то в кабаке, то в салоне», как про него острил Фрейлиграт. Для Маркса он представлял, однако, в то время особый интерес, ввиду того, что в компанию с Кинкелем вошел Виллих, затеяв высшего рода мошенническую проделку — устройство новой революции на акциях. 14 сентября Кинкель высадился в Нью-Йорке, и миссия его заключалась в том, чтобы заручиться содействием эмигрантов, пользующихся почетом, и выставить их поручителями для немецкого национального займа «в два миллиона долларов, на организацию предстоящей республиканской революции», а также для сбора предварительного фонда в 20 000 талеров. Правда, первый, кому пришла в голову гениальная мысль переправиться через океан с кошельком для сбора денег на революцию, был Кошут. Но в более скромных размерах Кинкель проделывал это с таким же усердием и бесцеремонностью; учитель, а потом ученик проповедовали в северных штатах
В противоположность такому шутовству Маркс завязал серьезные отношения с Новым Светом. Ввиду все возраставшей нужды — «почти немыслимо продолжать жить, как теперь», — писал он 31 июля Энгельсу, — Маркс задумал издавать вместе с Вильгельмом Вольфом литографированную «Корреспонденцию» для американских газет; но несколько дней спустя он получил предложение постоянного сотрудничества от «Нью-йоркской трибуны», самой распространенной североамериканской газеты. Приглашение исходило от редактора газеты Дана, которого он знал в Кёльне. Маркс не владел еще в то время в достаточной степени английским языком, чтобы писать на нем, и вначале ему помогал Энгельс, который написал ряд статей о немецкой революции и контрреволюции. Марксу же вскоре после того удалось издать в Америке одно свое сочинение на немецком языке.
Восемнадцатое брюмера
Иосиф Вейдемейер, старый брюссельский друг Маркса, мужественно боролся в революционные годы на редакторском посту одной демократической газеты во Франкфурте-на-Майне. Но обнаглевшая контрреволюция закрыла газету, а после того, как полиция обнаружила существование Союза коммунистов, к числу самых ревностных членов которого принадлежал Вейдемейер, ему пришлось скрываться от гнавшихся за ним ищеек.
Сначала он укрылся в «тихом кабачке в Саксенгаузене»; он думал переждать там бурю и тем временем написать популярную политическую экономию для народа, но атмосфера становилась все более удушливой, и «кой черт вынесет нескончаемое скитание и укрывательство». У него была жена и двое маленьких детей, и он не мог надеяться, что пробьется с семьей в Швейцарии или Лондоне; поэтому он решил эмигрировать в Америку.
Марксу и Энгельсу очень не хотелось утратить верного сотрудника. Маркс всячески напрягал мозг, измышляя — но совершенно тщетно — планы, как бы доставить Вейдемейеру место инженера, железнодорожного служащего или что-нибудь в таком роде: «Стоит тебе попасть за океан, и как поручиться, что ты не затеряешься для нас где-нибудь на дальнем западе? А у нас так мало сил, и мы должны чрезвычайно беречь наши таланты». Но уж если Вейдемейеру необходимо было уехать, то все же была и некоторая выгода в том, чтобы иметь толкового представителя коммунистических интересов в столице Нового Света. «Нам именно недоставало в Нью-Йорке такого деловитого человека, как он, и в конце концов Нью-Йорк не на краю света, а относительно Вейдемейера мы можем быть уверены, что в нужную минуту он будет у нас сейчас же под рукой». Так рассуждал Энгельс. Они поэтому дали свое согласие и благословение Вейдемейеру; он выехал 29 сентября из Гавра и после бурного переезда, длившегося около 40 дней, прибыл в Нью-Йорк.
Маркс уже 31 октября отправил письмо Вейдемейеру, в котором предлагал ему начать книжное дело и издавать в виде отдельных сочинений лучшее из того, что печаталось в «Новой рейнской газете» и в «Обозрении». Потом Маркс сразу загорелся воодушевлением, когда Вейдемейер, проклиная в письме торгашество, которое нигде не выступает в такой отвратительной наготе, как в Новом Свете, сообщил ему, что собирается с начала января издавать еженедельник, под заглавием «Революция», и просил по возможности скорее прислать ему статьи. Маркс поспешил запрячь в дело всех коммунистических писателей, прежде всего Энгельса, потом Фрейлиграта, стихи которого Вейдемейеру особенно хотелось получить, затем Эккариуса и Веерта, а также обоих Вольфов; он был недоволен тем, что Вейдемейер не назвал и Вильгельма Вольфа в объявлении о своем еженедельнике. «Никто из нас не обладает такой популярной манерой изложения, как он, — писал Маркс. — Вильгельм Вольф необычайно скромный человек, и тем более нехорошо, если бы казалось, что сотрудничество его считают излишним». Сам Маркс обещал, кроме обстоятельного разбора нового произведения Прудона, статью «Восемнадцатое брюмера Людовика Бонапарта», посвященную бонапартистскому государственному перевороту 2 декабря. В то время это было великим событием европейской политики, и вскоре о нем создалась огромная литература.
Из всех книг о декабрьском перевороте прославились более всего две, и они принесли авторам богатое вознаграждение. Отличие их от своего произведения Маркс характеризовал впоследствии следующим образом: «Napoleon le Petit Виктора Гюго ограничивается озлобленными и остроумными обвинениями, направленными против ответственного редактора государственного переворота. Само событие является у него неожиданным, точно удар грома при ясном небе; он видит в нем лишь акт насилия со стороны отдельной личности. Гюго не замечает, что этим он не принижает, а возвеличивает личность Наполеона, приписывая ему беспримерную в мировой истории силу личной инициативы. Прудон в своем Coup d’Etat стремится представить переворот как результат всего предшествовавшего исторического развития; но историческое построение переворота превращается у него попутно в историческую апологию героя переворота. Так он впадает в ошибку наших так называемых объективных историков. Я, напротив того, показываю, как в тогдашней Франции классовая борьба создала условия и обстоятельства, в которых средняя и комичная личность сыграла роль героя». Произведение Маркса появилось в свет точно Золушкой наряду со своими более удачливыми сестрами; но те книги уже давно покрылись пылью забвения, а книга Маркса сияет и по сегодняшний день в своей неувядаемой свежести.
Марксу удалось с несравненным мастерством выяснить до самой глубины современное ему событие в свете исторического материализма, и книга его сверкает умом и остроумием. Форма столь же поразительна, как и содержание. Приведем великолепное сравнение из самого начала: «Буржуазные революции, каковыми были революции восемнадцатого века, неслись быстрее от успеха к успеху, их драматические эффекты более ярки, люди и события точно окружены сиянием огненных алмазов, экстаз является в них духом каждого дня; но они недолговечны, быстро достигают высшей своей точки, и обществом овладевает долгое похмелье — прежде чем оно успевает трезво воспринять итоги „бури и натиска“. Пролетарские же революции, каковы революции девятнадцатого века, постоянно сами себя критикуют; они постоянно прерываются в своем течении, возвращаются назад к уже, казалось бы, свершенному, чтобы снова начать с начала, немилосердно и основательно высмеивают половинчатость, слабость и ничтожность своих первых попыток, как будто лишь для того повергают наземь своего противника, чтобы он почерпнул из земли новые силы и с еще более исполинской силой поднялся против них, каждый раз в ужасе наново отступают перед неопределенной огромностью своих собственных целей, пока, наконец, не создается положение, когда всякое возвращение вспять становится невозможным и сами обстоятельства взывают: Hic Rhodus, hic saltal. Здесь роза, тут и танцуй». В заключение же мы читаем уверенные пророческие слова: «Если императорская мантия падет наконец на плечи Луи Бонапарта, то бронзовая статуя Наполеона упадет с высоты Вандомской колоны».
И при каких обстоятельствах написана была эта изумительная книга! Наименьшим еще горем было то, что Вейдемейеру пришлось из-за недостатка средств «забастовать» уже после первого номера еженедельника. Вот что он писал об этом: «Безработица, которая неслыханным образом свирепствует здесь с осени, ставит большие препятствия на пути каждого нового предприятия. А затем еще здесь идет в последнее время эксплуатация рабочих самыми различными способами. Сначала появился Кинкель, затем Кошут, и масса настолько глупа, что охотнее дает доллар на враждебную ей пропаганду, чем цент на действительную защиту ее интересов. Американская почва действует на людей крайне развращающим образом, и вместе с тем они начинают воображать, что стоят значительно выше своих товарищей в Старом Свете». Вейдемейер, однако, не отчаивался в том, что ему удастся воскресить свой еженедельник в виде ежемесячного журнала; он надеялся, что ему достаточно будет для этого каких-нибудь жалких 200 долларов.
Гораздо хуже было то, что Маркс заболел сейчас же после первого января и лишь с большим трудом мог работать: «Меня уже много лет ничто так не угнетало, как этот проклятый геморрой — даже самое крепкое французское словцо не так сшибает с ног». Но более всего ему отравляла существование постоянная нужда в «презренном металле». «Вот уже целая неделя, — писал он 27 февраля, — как я дошел до приятного положения, что не выхожу из дому за отсутствием сюртука, отправленного в ломбард, и не ем мяса ввиду отказа в кредите». Наконец он 25 марта отправил последнюю часть рукописи Вейдемейеру вместе с поздравлением по случаю возвещенного ему Вейдемейером рождения маленького революционера: «Лучшего времени, чем теперешнее, и желать нельзя для того, чтобы родиться на свет. К тому времени, когда будут ездить в семь дней из Лондона в Калькутту, у нас ведь уже давно снимут головы, или же мы будем трясти ими от старости. А Австралия, Калифорния и Тихий океан! Новым гражданам мира будет непонятно, как мы жили в таком тесном свете». Думая о широких перспективах человеческого развития, Маркс сохранял бодрое душевное равновесие среди всех личных испытаний.
Но ему предстояли еще очень печальные дни в ближайшем будущем. В письме от 30 марта Вейдемейер сообщал, что нет никакой надежды напечатать присланную ему рукопись. Самое письмо не сохранилось, но отголосок его слышится в резком письме Вильгельма Вольфа от 16 апреля. Письмо написано было в тот день, когда хоронили ребенка Маркса, «среди неудач и несчастий со всех сторон и страшной нужды всех знакомых». Письмо полно горьких упреков Вейдемейеру, который, однако, тоже не почивал на розах и всегда готов был сделать все, что было в его силах.