Но дальше всего Маркс ушел от традиций «Новой рейнской газеты» в своем отношении к Германии. Он не только перестал сосредоточивать на ней преимущественное свое внимание, но почти совсем изгнал ее со своего политического горизонта. Германия, правда, играла в то время чрезвычайно жалкую роль в европейской политике и являлась как бы русской сатрапией. Это до некоторой степени объясняет отношение Маркса; но самый факт, что он — как и Энгельс — стоял много лет вне тесного общения с развитием немецкой жизни, был для Маркса в некотором смысле роковым. То презрение в особенности, которое они оба, как уроженцы аннексированной рейнской провинции, всегда питали к прусскому государству, чрезвычайно усилилось в дни Мантейфеля — Вестфалена и сильно вредило ясности и остроте их взгляда на реальное положение вещей.
Очень показательным в этом смысле является в особенности тот исключительный случай, когда Маркс удостоил своим вниманием современные ему события в Пруссии, что произошло в конце 1856 г., когда Пруссия сцепилась с Швейцарией из-за нейнбургской торговли. Этот инцидент побудил Маркса, как он писал Энгельсу 2 декабря 1856 г., пополнить свои «крайне недостаточные знания прусской истории»; выводы же, к которым он пришел, Маркс определил словами, что мировая история не создавала ничего более омерзительного. То, что он в связи с этим изложил в самом письме и несколько дней спустя подробнее повторил в чартистской газете People’s Paper, далеко не на высоте свойственного обыкновенно Марксу исторического понимания. Оно, напротив того, опускается почти до низин мещанской ругани, обычной в устах демократов, между тем как в других случаях заслуга Маркса именно в том, что он преодолел подобного рода приемы критики.
Такой твердый кусок, как прусское государство, становится, конечно, поперек горла каждому культурному человеку; но все же его не раскусишь одними только насмешками над «божественным правом Гогенцоллернов», над тремя постоянно возвращающимися «характерными масками» Пруссии: пиетистом, унтер-офицером и шутом, над «нечистоплотной семейной хроникой», сравниваемой с «дьявольским эпосом» австрийской истории и так далее в том же роде. Все это в лучшем случае объясняло ближайшие причины, но оставляло совершенно невыясненными причины причин.
Давид Уркварт, Гарнэ и Джонс
Одновременно с работой в «Нью-йоркской трибуне», и в том же духе, как там, Маркс писал также в урквартовских и чартистских изданиях.
Давид Уркварт был английский дипломат; большая заслуга его заключалась в точном знакомстве и неустанной борьбе с русскими планами мирового господства; но заслуга эта умалялась его фанатической ненавистью к русским и столь же фанатической любовью к туркам. Маркса часто называли последователем Уркварта, но это совершенно несправедливо. Скорее следует сказать, что он, как и Энгельс, гораздо более критиковал нелепые крайности Уркварта, чем ценил его истинные заслуги. При первом же упоминании о нем в своих письмах Энгельс пишет в марте 1853 г.: «У меня теперь в гостях Уркварт. Он доказывает, что Пальмерстон состоит на жалованье у России. Дело объясняется очень просто: Уркварт — шотландский кельт с саксонско-шотландским образованием; по своим склонностям — он романтик, по образованию — сторонник свободы торговли. Он поехал как грекофил в Грецию, три года сражался с турками, потом отправился в Турцию и стал увлекаться теми же турками. Он восторгается Исламом и говорит: „Не будь я кальвинистом, я мог бы быть только магометанином“». В общем, Энгельс находил книгу Уркварта весьма забавной.
Точкой соприкосновения между Марксом и Урквартом была борьба против Пальмерстона. Одна статья Маркса против Пальмерстона, напечатанная в «Нью-йоркской трибуне» и перепечатанная в одной глазговской газете, привлекла внимание Уркварта, и в феврале 1854 г. он виделся с Марксом, причем приветствовал его комплиментом, что статьи его таковы, будто они написаны турком. Маркс ответил ему на это, что он — «революционист», что очень разочаровало Уркварта: одной из его фантазий было, что европейские революционеры служат сознательными или бессознательными орудиями царизма, который пользуется ими, чтобы создавать затруднения европейским правительствам. «Он — форменный маниак», — писал Маркс после этой беседы Энгельсу, прибавляя, что, как он и заявил Уркварту, он ни в чем не согласен с ним, кроме взгляда на Пальмерстона. Но к этому взгляду он пришел, по его словам, не под влиянием Уркварта.
Эти конфиденциальные суждения не следует, однако, понимать дословно. Публично Маркс, при всех своих критических оговорках, неоднократно заявлял о заслугах Уркварта и не скрывал также, что Уркварт если и не убедил его, то, во всяком случае, укрепил в нем его взгляды. Маркс давал, не видя в этом ничего предосудительного, статьи в газеты Уркварта, в лондонскую «Фри пресс», и разрешил также распространять в виде брошюр несколько своих статей из «Нью-йоркской трибуны». Эти брошюры о Пальмерстоне выходили в изданиях от 15 до 30 000 экземпляров и производили большое впечатление. Но в остальном у Маркса было столь же мало общего с шотландцем Урквартом, как и с янки Дана.
Прочные отношения между Марксом и Урквартом были немыслимы уже потому, что Маркс стоял за чартизм, а Уркварт ненавидел чартизм вдвойне — и как сторонник свободы торговли, и как ненавистник России; в каждом революционном движении ему мерещился звон рубля. Чартизм не смог более оправиться от тяжкого поражения, постигшего его 10 апреля 1848 г.; но пока обломки его пытались возродиться, Маркс и Энгельс мужественно и преданно поддерживали последних чартистов. Они безвозмездно сотрудничали в органах, издававшихся в пятидесятых годах Джорджем Юлианом Гарнэ и Эрнстом Джонсом. Гарнэ издавал быстро следовавшие один за другим «Красного республиканца», «Друга народа» и «Демократическое обозрение», а Джонс — «Заметки для народа» и «Народную газету», которая существовала дольше других изданий — до 1858 г.
Гарнэ и Джонс принадлежали к революционной фракции чартистов и были из всех чартистов наиболее свободны от узости, свойственной островитянам; в международном сообществе «Фратернэль демократе» они считались главарями. Гарнэ был сын матроса и вырос в пролетарских условиях. Он самоучкой воспитал себя на французской революционной литературе, причем идеалом его был Марат. Он был на год старше Маркса, и в то время, когда Маркс издавал «Рейнскую газету», он уже состоял в редакции «Северной звезды», главного органа чартистов. Там к нему явился в 1843 г. Энгельс, «стройный молодой человек, с виду почти мальчик, уже тогда говоривший поразительно хорошо по-английски». В 1847 г. Гарнэ познакомился и с Марксом и сделался его восторженным сторонником.
Гарнэ напечатал в своем «Красном республиканце» перевод Коммунистического манифеста, сделав к нему примечание, в котором говорил, что это самый революционный документ, когда-либо дарованный миру, а в «Демократическом обозрении» он поместил перевод статей «Новой рейнской газеты» о Французской революции, считая их «истинной критикой» французских событий. Во время эмигрантской борьбы он вернулся к своей старой любви и вступил в ожесточенную распрю и с Джонсом, так же как с Марксом и Энгельсом. Вскоре после того Гарнэ переселился на остров Джерси, а затем в Соединенные Штаты, где Маркс посетил его еще в 1883 г. Вслед за тем Гарнэ вернулся в Англию и умер там в преклонном возрасте, оставшись последним свидетелем великой эпохи.
Эрнст Джонс происходил из старого нормандского рода, но родился и воспитывался в Германии. Отец его жил там в качестве адъютанта герцога Кумберлендского, позднейше гановерского короля Эрнста Августа. Этот ультрареакционный развратник, которому английская пресса приписывала все преступления, за исключением самоубийства, был крестным отцом маленького Эрнста; но ни это духовное родство, ни придворные связи семьи Джонса не отразились на нем самом. Он уже мальчиком обнаружил безудержную любовь к свободе и потом, в зрелые годы, устоял против всех попыток уловить его в золотые цепи. Джонсу было около двадцати лет, когда семья его вернулась в Англию, где он стал изучать юридические науки и был принят в адвокатуру. Но он пожертвовал всеми перспективами, которые открывались ему благодаря его блестящим способностям и аристократическим связям семьи, и посвятил себя всецело делу чартизма. Джонс служил ему с таким пылким рвением, что в 1848 г. был приговорен к двум годам тюремного заключения. В наказание за измену своему классу он был подвергнут в заключении общеуголовному режиму, но вышел из тюрьмы в 1850 г. совершенно неисправившимся. С тех пор, с лета 1850 г., Джонс был двадцать лет близок с Марксом и Энгельсом, занимая по возрасту середину между ними.
И эта дружба, правда, была не без размолвок — таких же, как с Фрейлигратом, с которым у Джонса была общность поэтического дарования, как и с Лассалем. О Лассале Маркс отзывался даже несравненно резче, но в том же духе, как о Джонсе, когда писал о последнем в 1855 г.: «При всей энергии, выдержке и преданности работе — эти качества за ним следует признать — Джонс все портит своим базарным криком, тем, что он бестактно хватается за всякий предлог для агитации и так нетерпелив, что хочет перепрыгнуть через время». И позже тоже происходили иногда резкие стычки, когда чартистская пропаганда неудержимо шла на убыль и Джонс стал сближаться с буржуазным радикализмом.
Но по существу они оставались искренними и подлинными друзьями. В конце жизни Джонс был адвокатом в Манчестере и умер внезапно в 1869 г., еще в расцвете зрелых лет. Энгельс спешно сообщил об этом в Лондон в краткой записке: «Опять не стало одного из старых!» Маркс ответил на это: «У нас дома все, конечно, глубоко потрясены этой вестью. Он был одним из немногих старых друзей». Энгельс сообщил после того, что Джонса, при огромном стечении народа, похоронили на том же кладбище, где уже покоился один из их друзей, Вильгельм Вольф. «Джонса действительно очень жалко, — писал Энгельс. — Его буржуазные фразы были притворством, а среди политиков он единственный образованный англичанин, который стоял на нашей стороне».
Семья и друзья
Маркс держался в те годы вдали от всяких политических связей и почти от всякого общества. Он всецело ушел в работу и отвлекался от книг только для того, чтобы проводить время среди своей семьи, которая в январе 1855 г. увеличилась еще одной дочерью — Элеонорой.
Маркс, как и Энгельс, очень любил детей, и если он урывал час от своей неустанной работы, то лишь для того, чтобы поиграть со своими детьми. Они его обожали, хотя — или, быть может, именно потому, что он не проявлял по отношению к ним никакого родительского авторитета. Они обращались с ним как с товарищем и называли его «Мавром» за его черные волосы и смуглый цвет лица. Маркс часто говорил, что вообще «дети должны воспитывать родителей». Его дети прежде всего запретили ему работать по воскресеньям, считая, что по праздникам отец принадлежит только им одним; воскресные загородные прогулки, отдых в простых ресторанчиках, куда они заходили выпить имбирного пива и закусить хлебом с сыром, были скудными солнечными лучами, выглядывавшими из-за тяжелых туч, которые постоянно висели над домом Маркса.
Самыми любимыми были прогулки на Хэмпстед-Хиз — хэмпстедское поле, не застроенный в то время холм на севере Лондона, поросший деревьями и диким кустарником. Либкнехт очень привлекательно описал эти экскурсии. Теперь Хэмпстед-Хиз уже не то, чем был шестьдесят лет тому назад. Но из старого ресторана «Замок Джэка Стро», в котором Маркс часто сидел за столиком, все еще открывается прелестный вид на холмы и долины, особенно живописные, когда по воскресеньям там собирается веселая толпа. С юга виден гигантский город, громады домов, увенчанные куполом собора Святого Павла и башнями Вестминстера; в смутной дали обрисовываются холмы Сэррея, на севере густонаселенная, плодородная полоса, усеянная множеством деревень, а на западе — соседний хэйгетский холм, где Маркс покоится вечным сном.
Скромное семейное счастье Маркса вдруг омрачилось сразившим его громовым ударом: в страстную пятницу 1855 г. смерть отняла у него его единственного сына, девятилетнего Эдгара, или Муша, как его звали в семье. Мальчик обнаруживал уже большие способности и был общим любимцем. «Это горестная, ужасная потеря, и у меня нет слов выразить, как я скорблю душой», — писал Фрейлиграт на родину.
Страшное горе звучит в письмах Маркса о болезни и смерти сына. 30 марта он писал Энгельсу: «Жена моя уже неделю более больна, чем когда-либо, от душевного потрясения. У меня самого сердце обливается кровью и горит голова, хотя, конечно, я должен сохранять самообладание. Мальчик за всю болезнь не изменился характером; он такой же оригинальный, кроткий и вместе с тем самостоятельный, как и прежде». А 6 апреля он снова пишет: «Бедного Муша не стало. Он уснул (в буквальном смысле) у меня на руках сегодня между пятью и шестью. Никогда не забуду, как твоя дружба облегчила нам это тяжелое время. Мою печаль о мальчике ты, конечно, понимаешь». И затем в письме от 12 апреля он писал: «Дом наш, конечно, опустел и осиротел со смертью дорогого ребенка, который был оживляющим духом в семье. Нельзя описать, до чего нам всегда недостает нашего мальчика. Я пережил много неудач, но теперь только я знаю, что значит истинное горе… Среди всех страшных мук, которые я испытал за эти дни, меня всегда поддерживала мысль о тебе и твоей дружбе, и у меня остается надежда, что нам с тобой еще нужно свершить кое-что разумное на свете».