Итальянская война

Кризис 1857 г. не превратился в пролетарскую революцию, как надеялись Маркс и Энгельс. Но он все же имел революционные последствия, вылившиеся, правда, только в форму династических переворотов. Возникло королевство Италия и затем германская империя; французская же империя бесследно провалилась в пропасть.

Эти перемены объясняются тем двойным фактом, что буржуазия никогда не сражается сама в своих революционных битвах, а со времени революции 1848 г. оказалось неудобным вести борьбу через посредство пролетариата. В этой революции, а именно в парижских июньских боях, рабочие отказались от стародавней привычки служить только пушечным мясом для буржуазии и потребовали по крайней мере некоторую долю плодов победы, которую они одержали своей кровью и своими костями.

Поэтому буржуазия напала уже в революционные годы на хитрую мысль таскать для себя каштаны из огня при помощи другой силы, а отнюдь не пролетариата, который сделался недоверчивым и ненадежным. Так оно было в Германии и Италии, то есть в тех странах, в которых предстояло еще создать сначала национальное государство, в каковом капиталистические производительные силы нуждались для развития своей деятельности. Самым подходящим было вручить какому-нибудь областному правителю власть над всей страной, если он за это обеспечит буржуазии свободное поле деятельности для ее эксплуатационных и захватных стремлений. Во всяком случае, буржуазии пришлось при этом пустить в трубу свои политические идеалы и удовлетвориться голой наживой; призывая себе на помощь правителей, она подчиняла себя их власти.

И буржуазия уже в революционные годы пыталась заигрывать с самыми реакционными из мелких государств. В Италии таковым было королевство Сардиния, то «военно-иезуитское» областное государство, где — так гласило проклятие немецкого поэта — «солдаты и попы высасывали мозг из костей народа». В Германии буржуазия заигрывала с королевством Пруссией, находившимся под тупым гнетом восточноэльбского юнкерства. Вначале эти происки не достигали цели ни в Италии, ни в Германии. Король Сардинии Карл Альберт хотя и сделался «мечом Италии», но был разбит в бою с австрийской армией и умер изгнанником на чужбине. В Пруссии же Фридрих Вильгельм IV отверг германскую императорскую корону, приподнесенную ему немецкой буржуазией, как призрачный обруч из грязи и глины, и сделал неблаговидную попытку ограбить труп революции. За это, однако, ему сильно досталось в Ольмюце не столько от австрийского меча, как от австрийской плети.

Расцвет промышленности, вследствие которого иссякла революция 1848 г., очень способствовал укреплению буржуазии в Германии и Италии, и в связи с этим национальное единство становилось для буржуазии все более настоятельной необходимостью. Когда затем кризис 1857 г. напомнил о превратности всякого капиталистического величия, то шар и покатился. Началось с Италии; это, однако, объясняется не тем, что развитие капитализма пошло там далее вперед, чем в Германии. Напротив того. В Италии еще совершенно не существовало крупной промышленности и потому противоположность интересов буржуазии и пролетариата еще не выразилась так резко, чтобы породить взаимное недоверие. Не менее веское значение имело и то, что раздробленность Италии вызвана была властью чужеземцев, и свержение этой чужеземной власти было общей целью всех классов. Австрия владычествовала непосредственно над Ломбардией и венецианской областью, а косвенным образом и над Средней Италией, мелкие властители которой повиновались приказам венского двора. Борьба против этого чужеземного владычества длилась непрерывно с двадцатых годов и привела к жесточайшим репрессиям, это же, в свою очередь, вы зывало ожесточенную месть со стороны угнетаемых; итальянский кинжал следовал неотвратимо за австрийской палкой.

Но всякие покушения, восстания и заговоры не могли преодолеть габсбургское могущество, и об него разбивались в революционные годы также все итальянские восстания. Обет Италии, что она добьется самостоятельности (Italia fara da se), оказался иллюзией. Италия нуждалась в иностранной помощи для того, чтобы освободиться от австрийского гнета, и она обратила взоры на родственную ей французскую нацию. Правда, расчленение Италии, как и Германии, составляло старый принцип французской политики; но авантюрист, занимавший в то время французский престол, был человек, с которым можно было столковаться. Вторая империя превращалась в фарс, поскольку она оставалась в границах, определенных другими странами для французских владений после падения первой империи. Франция нуждалась в завоеваниях, а лже-Бонапарт не умел идти путями подлинного Бонапарта. Ему пришлось поэтому довольствоваться тем, что он стянул у своего мнимого дядюшки так называемый «национальный принцип» и выступил мессией угнетаемых народов в надежде получить за свои услуги богатую подачку землей и людьми.

Но общее положение Бонапарта лишало его возможности предпринять что-либо крупное. Ему нельзя было вести никакой европейской, не говоря уже о революционной, войны; он мог только в лучшем случае обрушиться, с начальственного согласия Европы, на общего козла отпущения, каковым в начале пятидесятых годов была Россия, а в конце их Австрия. Постыдное хозяйничанье Австрии в Италии сделалось европейским скандалом. Дом Габсбургов перессорился со старыми товарищами по священному союзу, с Пруссией из-за Ольмюца, а с Россией из-за Крымской войны, и Бонапарт твердо рассчитывал именно на русскую помощь при нападении на Австрию.

Кроме того и внутреннее положение Франции побуждало Бонапарта освежить свой престиж активностью внешней политики. Торговый кризис 1857 г. парализовал французскую промышленность, а вследствие принятых правительством мер против острого развития кризиса бедствие приняло затяжной характер, и застой французской торговли длился годами. Это вызывало мятежное настроение в буржуазии, как и в пролетариате; даже крестьянский класс, истинная опора государственного переворота, начал роптать. Сильное падение цен на зерновые продукты в 1857–1859 гг. вызвало жалобы крестьянства на то, что при столь низких ценах и при высоком обложении земледелие становится невозможным во Франции.

Пользуясь таким положением Бонапарта, на него очень старался воздействовать влиятельный министр Сардинии, Кавур, который воспринял традиции Карла Альберта, причем проявлял гораздо больше умелости в осуществлении их. Но его ограничивала беспомощность дипломатических средств, и он почти ничего не мог добиться, тем более что всякое быстрое решение тормозилось медлительно-нерешительным характером Бонапарта. В противоположность Кавуру, итальянские активисты сумели очень быстро растормошить этого освободителя народов. 14 января 1858 г. Орсини и его сообщники бросили в Париже ручные гранаты в карету импера тора, и карету изрешетили 76 осколков гранат. Сидевшие в карете остались невредимыми, но, как свойственно таким людям, Бонапарт отомстил террором за свой смертельный испуг. Этим, однако, он только обнаружил, что власть его после семи лет все еще стоит на глиняных ногах, и письмо, которое Орсини написал ему из тюрьмы, снова нагнало на него страх. Орсини писал ему: «Не забывайте, что спокойствие Европы и ваше собственное будут призрачны, пока Италия не сделается независимой». И второе письмо Орсини было, как есть основание предполагать, еще более ясное. Среди приключений своего жизненного пути Бонапарт очутился однажды и среди итальянских заговорщиков и знал, что их месть не шутка.

Он пригласил поэтому летом 1858 г. Кавура в курорт Пломбьер и сговорился с ним относительно войны с Австрией. Условлено было, что Сардиния получит Ломбардию и Венецианскую область и закруглит свои владения в королевство Верхней Италии, а за это уступит Савойю и Ниццу Франции. Это была дипломатическая сделка, в сущности имевшая мало общего с независимостью и свободой Италии. Относительно Средней и Южной Италии не было ничего решено, хотя обе эти части имели свои виды. Бонапарт не мог изменить традициям французской политики в такой степени, чтобы содействовать созданию единой Италии. Он желал — уже ради того, чтобы сохранилась папская власть, — союза итальянских династий, которые обессиливали бы одна другую и тем самым обеспечили преобладание французского влияния. При этом он носился также с мыслью создать для своего кузена Жерома среднеитальянское королевство. Расчеты Кавура, напротив того, связаны были с национальным движением; он надеялся с его помощью осилить все династически-сепаративные стремления, когда Верхняя Италия сольется в более значительную державу.

В первый день нового 1859 г. Бонапарт разоблачил свои планы в обращении к австрийскому посланнику в Париже, а несколько дней спустя сардинский король заявил, что не может оставаться глухим к страдальческому крику Италии. Эта угроза была понята в Вене, и война быстро надвигалась, причем австрийское правительство неуклюжим образом дало себя вовлечь в роль нападающей стороны. Наполовину обанкротившаяся, подвергаясь нападению со стороны Франции и угрозе со стороны России, Австрия очутилась в очень затруднительном положении, из которого ее не могла выручить довольно равнодушная дружба английских тори. Австрийское правительство пыталось поэтому привлечь на свою сторону германский союз; по договору он не был обязан выступать в защиту внегерманских владений союзного государства, но его надеялись соблазнить военно-политическим лозунгом, что нужно защищать Рейн на берегах По, то есть, другими словами, что поддержка австрийского владычества в Италии национальный жизненный интерес Германии.

В Германии тоже началось национальное движение после кризиса 1857 г. и его последствий. Но это движение отличалось от итальянского не в свою пользу. Ему недоставало стимула борьбы против чужеземного владычества, и, кроме того, немецкую буржуазию одолевал с 1848 г. бесконечный страх перед пролетариатом, хотя он в то время был еще очень неопасен для нее. Но парижские июньские бои казались ей очень поучительными. До 1848 г. идеалом немецкой буржуазии был французский строй, но после того она стояла всецело за пример Англии, где буржуазия и пролетариат, по-видимому, уживались очень мирно друг с другом. Уже женитьба прусского наследника престола на английской принцессе привела немецкую буржуазию в полное восхищение, а когда осенью 1858 г. заболевший душевным расстройством король вынужден был передать правление своему брату, а тот составил очень умеренно либеральное министерство — сделав это отнюдь не из либеральных побуждений, — то буржуазия пришла в «бычачий коронационный восторг», над которым очень злобно издевался Лассаль. Этот почтенный класс отрекался от своих собственных героев 1848 г., чтобы не раздражать принца-регента. Он не только не оказывал давления в прогрессивном смысле, когда министерство, в сущности, оставляло все по-старому, но бросил пресловутый лозунг «только не торопить» из страха, как бы немилость нового господина не согнала как тень со стены «новую эру», существующую только по его милости.

С наступлением военной непогоды волны стали выше вздыматься в Германии. Германскую буржуазию очень прельщал кавуровский способ проводить объединение Италии, так как она уже давно предназначала для Пруссии ту роль, которую взяла на себя Сардиния. Однако нападение наследственного германского врага, Франции, на первенствующую державу Германского союза пробудило опасения и воспоминания. Уж не пойдет ли этот лже-Бонапарт по следам настоящего? Не вернутся ли дни Аустерлица и Иены, не загремят ли снова в Германии цепи чужеземного господства? Австрийские продажные перья неустанно рисовали воображению эти призраки и набрасывали картину райского будущего «среднеевропейской великой державы», которая, под гегемонией Австрии, обнимет собою германский союз, Венгрию, славянско-румынские придунайские земли, Эльзас-Лотарингию, Голландию и еще невесть что. В противовес этой пропаганде и Бонапарт, конечно, выпустил своих чернильных поденщиков. Они клятвенно заверяли, что ничто так не чуждо незлобивой душе их хозяина, как притязание на берега Рейна, и что в своей войне с Австрией он преследует только самые возвышенные культурные цели.

Мелкая буржуазия разбиралась лишь весьма смутно в этом хаосе мнений, но все же она постепенно стала больше прельщаться габсбургскими, нежели бонапартовскими приманками. Они соответствовали запросам мещанского патрио тизма в то время, как требовалась очень уж большая наивность, чтобы верить в цивилизаторское призвание героя декабрьского переворота. Положение дел было, однако, крайне запутанное: и настоящие, к тому же революционные политики, вполне сходившиеся между собою во всех основных вопросах, не могли столковаться относительно практической политики, которую Германии следовало вести по отношению к итальянской войне.

Спор с Лассалем