Но он, конечно, думал выполнить ее совсем не так, как предполагал Лассаль. Лассаль хотел быть редактором вместе с Марксом и допускал участие Энгельса в качестве третьего редактора, при условии, однако, чтобы Маркс и Энгельс не имели больше голосов, чем он; иначе он в каждом случае окажется в меньшинстве. Такой фантастический план, превращавший газету с самого начала в мертворожденного младенца, был, вероятно, лишь вскользь набросан Лассалем во время разговора. Но это не имело значения, так как Маркс вообще не был склонен предоставить Лассалю какое-либо руководящее влияние. Ослепленный уважением, которое он снискал себе в кругах некоторых ученых благодаря своему „Гераклиту“, а в кругах паразитов — благодаря своему хорошему вину и хорошей кухней, Лассаль не подозревал — таково было мнение Маркса, — что у него дурная слава среди большой публики. „А сверх того опасна его страсть к спорам, его умозрительная философия“ (он мечтает даже написать новую гегелевскую философию второй потенции), его зараженность старым французским либерализмом, его размашистая манера письма, назойливость, бестактность и т. д. Лассаль мог бы быть полезным сотрудником, если его подчинить строгой дисциплине. Иначе он только осрамит нас». Так писал Маркс Энгельсу о своих переговорах с Лассалем, прибавив, что для того, чтобы не обидеть Лассаля, у которого он жил гостем, он отсрочил свой окончательный ответ до тех пор, пока не посоветуется с Энгельсом и Вильгельмом Вольфом. Энгельс разделял колебания Маркса и отклонил предложение Лассаля.

Весь план к тому же был воздушным замком, как это и предвидел Лассаль. Одной из ловушек прусской амнистии было то, что эмигрантам революционных лет разрешали безнаказанно возвращаться на родину в более или менее приемлемых условиях, но при этом не возвращали права отечественного гражданства, которые они, согласно прусским законам, утрачивали, пробыв более десяти лет за границей. Поэтому эмигранта, вернувшегося сегодня на родину, могли завтра же снова выслать за границу по злой прихоти какого-нибудь полицейского паши. Для Маркса дело осложнялось еще тем, что он уже за несколько лет до революции, правда под влиянием удручавшей его возни с прусской полицией, но все же на основании его собственной определенной просьбы, вышел из прусского подданства. В качестве уполномоченного им представителя Лассаль всячески старался добиться для него прав прусского гражданства. Он обхаживал с этой целью президента берлинской полиции фон Цедлица и министра внутренних дел графа Шверина, который считался столпом новой эры; но все усилия были тщетны. Цедлиц заявил, что единственное препятствие к натурализации Маркса — его «республиканские или, по крайней мере, не роялистические убеждения», а Шверин был еще менее податлив. Когда Лассаль убеждал его не продолжать «инквизиции мыслей и преследований за политические убеждения», которые он так резко порицал в своих предшественниках, Мантейфеле и Вестфалене, Шверин сухо заявил, «что в настоящее время, по крайней мере, нет никаких особых оснований, говорящих за то, чтобы разрешить натурализацию Марксу». Совершенно верно, что Маркс не мог быть терпим в таком государстве, как Пруссия; в этом отношении министры-обскуранты были правы — граф Шверин, так же как его предшественники Кюльветтер и Мантейфель.

Уехав из Берлина, Маркс побывал в рейнской провинции, посетил старых друзей в Кёльне и свою престарелую мать в Трире, доживавшую там свои последние дни, а в первых числах мая вернулся в Лондон. Он надеялся, что семья его перестанет наконец бедствовать и что ему удастся закончить свою книгу. В Берлине он после неоднократных неудач завязал сношения с «Венской прессой». Редакция обещала ему платить по одному фунту стерлингов за передовые статьи и по полуфунту за корреспонденции. По-видимому, вновь оживлялась и связь с «Нью-йоркской трибуной». Печатая его статьи, газета часто сопровождала их указаниями на их достоинства; «удивительная манера у этих янки, — говорил Маркс, — выдавать аттестаты своим собственным корреспондентам». И «Венская пресса» «тоже очень носилась с его статьями». Но все же старые долги еще не были погашены, и когда во время болезни и поездки в Германию не было никаких получек, то снова «всплыла старая дрянь». Свое новогоднее приветствие Энгельсу Маркс облек в форму проклятия и писал, что посылает новый год ко всем чертям, если он будет похож на старый.

Но 1862 г. не только уподобился своему предшественнику, а даже превзошел его своими ужасами. «Венская пресса» хотя и устраивала себе рекламу статьями Маркса, но была при этом еще более прижимиста, чем американская газета. Уже в марте Маркс писал Энгельсу: «Мне все равно, что они не печатают моих лучших статей (хотя я пишу всегда так, что их можно печатать. Но в денежном отношении немыслимо, чтобы из четырех-пяти статей печатали только одну, и одну только оплачивали. Всякий построчный писака в бесконечно лучшем положении, чем я». С «Нью-йоркской трибуной» в течение этого года прекратились вообще всякие сношения; трудно установить, в частности, почему это произошло, но общая причина заключалась в американской гражданской войне.

Хотя эта война принесла, таким образом, Марксу величайшие невзгоды, все же он приветствовал ее с живейшим сочувствием. «Не следует обманываться в том, — писал он несколько лет спустя в предисловии к своему главному научному труду, — что американская гражданская война была набатом для европейского рабочего класса, подобно тому как американская война за независимость послужила в восемнадцатом столетии таким набатом для европейских средних классов». В переписке с Энгельсом Маркс с глубоким интересом следил за ходом войны. По всем чисто военным частностям он охотно учился у Энгельса, так как считал себя невеждой в военных науках, и все, что было сказано по этому предмету Энгельсом, до сих пор полно не только исторического, но и политического интереса. Так, Энгельс осветил до глубины вопросы об армии и о милиции в следующем замечании: «Только общество, организованное и воспитанное на коммунистических началах, может приблизиться к милиционной системе, но и оно едва ли дойдет до нее». Тут оправдались — но в другом смысле, чем это сказал поэт, — слова, что мастер познается лишь в умении ограничивать себя.

Мастерство, которое Энгельс проявлял в обсуждении военных вопросов, ограничивало его общий горизонт. Наблюдая, как жалко вели войну северные штаты, он временами думал, что они потерпят поражение. «Я не верю в успехи янки, — писал он в мае 1862 г., — и дело не в их военном положении как таковом. Оно лишь результат вялости и тупости, которая проявляется на всем Севере. Где революционная энергия в этом народе? Они дают колотить себя и как бы даже гордятся колотушками, которые им достаются. Где на всем Севере хоть один признак серьезного отношения к делу? Я не наблюдал ничего подобного в Германии, даже в самые худшие времена. Янки, по-видимому, радуются больше всего тому, как они надуют своих государственных кредиторов». Так, в июле Энгельс полагал, что дело Севера проиграно, а в сентябре представители южных штатов, которые, по крайней мере, знали, чего хотят, казались ему героями по сравнению с халатностью северян.

Маркс, напротив того, непоколебимо верил в победу Севера. Он отвечал в сентябре: «Что касается янки, то я по-прежнему уверен, что Север окажется победителем… Другого способа войны, конечно, нельзя ожидать от буржуазной республики, в которой так долго царило надувательство; Юг более приспособлен к войне как олигархия, и такая олигархия, в которой вся производительная работа падает на негров, а четыре миллиона белых только пользуются их трудом. Несмотря на это, я даю голову за то, что дело обернется против них». Маркс оказался правым, предсказывая, что война в конечном итоге определится экономическими условиями, в которых живут воюющие стороны.

Эта ясность понимания тем более поразительна, что из того же письма видно, в какой гнетущей нужде жил тогда Маркс. Он пишет Энгельсу, что сделал шаг, на который не мог решиться ни до, ни после этого: он стал искать буржуазной службы и имел кой-какие виды на место в одном английском железнодорожном бюро. Дело, однако, не состоялось — он сам не знал, радоваться этому или печалиться, — из-за неразборчивости его почерка. Нужда, однако, все возрастала. Маркс все время прихварывал; кроме приступов его старой болезни печени, начались мучившие его многие годы карбункулы и фурункулы, и при полной безвыходности положения была опасность, что жена Маркса снова не выдержит и заболеет. У детей не было обуви и одежды, чтобы ходить в школу, и, в то время как их подруги веселились в этот год на всемирной выставке, они, из-за своей бедности, избегали, чтобы к ним кто-нибудь приходил в гости. Старшая дочь, уже взрослая, понимала положение родителей и очень страдала; она даже без их ведома сделала попытку готовиться к сцене.

Ввиду таких обстоятельств Маркс все более склонялся поступить так, как ему уже давно приходило в голову. Прежде он это откладывал из-за воспитания дочерей. Он хотел оставить свою обстановку в уплату домохозяину, который уже направил к нему судебного пристава, объявить себя несостоятельным должником по отношению ко всем остальным кредиторам, найти обеим старшим дочерям, при содействии знакомой английской семьи, места гувернанток, Ленхен Демут пристроить на другое место, а самому с женой и с младшими дочерьми поселиться в одном из казарменных домов, построенных для нужд беднейшего населения.

Энгельс удержал его от этого крайнего шага. Весною 1860 г. он потерял отца и занял более высокое положение в фирме «Эрмен и Энгельс», правда, с большими обязательствами в смысле представительства. Он мог даже рассчитывать, что сделается участником фирмы. Но американский кризис тяжело отзывался на делах и значительно ограничивал его доходы. В начале января 1863 г. его постигло несчастье — умерла Мэри Бэрнс, та ирландская крестьянская девушка, с которой он был в течение десяти лет связан свободной любовью. Глубоко потрясенный ее смертью, он писал Марксу: «Не могу сказать тебе, как мне тяжело. Бедная девушка любила меня всем сердцем». Маркс ответил ему — и это всего яснее показывает, как ему подступила вода к горлу, — не с тем участием, какого мог ожидать Энгельс. Он коснулся в нескольких довольно холодных словах смерти подруги Энгельса и затем перешел к подробному описанию своего отчаянного положения: если ему не удастся получить довольно значительной суммы, то его дом не продержится и две недели. Он сам признавал «чудовищно эгоистичным» говорить обо всем этом другу в такую минуту. «Но в конце концов, что мне делать. Во всем Лондоне нет ни одного человека, с кем я мог бы откровенно говорить о своем положении, а дома я разыгрываю роль молчаливого стоика, для противовеса вспышкам отчаяния с другой стороны». Энгельс был задет «холодным отношением» к его несчастью со стороны Маркса и не скрыл этого в своем ответе, причем ответил с запозданием на несколько дней. Не располагая крупными суммами, он все же сделал несколько предложений, как выручить Маркса из нужды.

Маркс также не сразу ответил, но только с целью дать успокоиться взволнованным чувствам, а не потому, что он упорствовал в своей неправоте. Он честно покаялся и только отклонил обвинение в «бессердечии»; в этом и в позднейших письмах он откровенно и вместе с тем в тактичной примиряющей форме рассказал, почему у него голова пошла кругом. Жена Маркса ни звуком не откликнулась на смерть подруги Энгельса, и Маркс понимал, как глубоко это должно было огорчить Энгельса. «Женщины странные создания, — писал он, — даже самые умные. Утром моя жена плакала о смерти Мэри и о твоей потере, так что совершенно забыла о собственных несчастиях, достигших высшей точки как раз в этот день. А вечером она думала, что во всем мире никто так не страдает, как мы, если ему не грозит приход судебного пристава и нет детей в доме». Энгельс сразу успокоился ввиду выраженного Марксом раскаяния. «Прожив столько лет с женщиной, ощущаешь, конечно, очень тяжело ее смерть. Я чувствую, что вместе с нею похоронил последний остаток молодости. Когда я получил твое письмо, она еще не была похоронена. Скажу тебе прямо, что твое письмо в течение целой недели не выходило у меня из головы. Но твое последнее письмо изгладило это впечатление, и я рад, что одновременно с потерей Мэри не потерял своего старейшего и лучшего друга». Это был первый и последний случай натянутых отношений между Марксом и Энгельсом.

Энгельс «необычайно смелым способом» собрал 100 фунтов стерлингов, с помощью которых Маркс настолько оправился, что отказался от мысли о переселении в казарменный дом. Так он продержался в течение 1863 г., к концу которого умерла его мать. Наследство, полученное от нее Марксом, было, вероятно, небольшое. Некоторое облегчение ему принесли только 800 или 900 фунтов, завещанные ему Вильгельмом Вольфом, как главному наследнику.

Вольф умер в мае 1864 г., глубоко оплакиваемый Марксом и Энгельсом. Ему еще не было 55 лет; он не берег себя среди бурь и непогод тяжелой жизни, а упорная преданность своему призванию педагога ускорила его смерть. Благодаря популярности, которой он пользовался среди немцев в Манчестере, Вольф устроился там довольно хорошо после испытаний первых лет изгнания; к тому же незадолго до смерти он получил наследство от отца. Маркс посвятил позднее первый том своего бессмертного главного произведения этому «своему незабвенному другу, смелому, преданному и благородному передовому борцу пролетариата»; последняя дружеская забота о нем Вольфа значительно облегчила Марксу беспрепятственную работу над главным его трудом.

Конечно, заботы не окончательно покинули Маркса, но уже никогда нужда не подступала к нему более в такой раздирающей душу и сердце форме, как в эти последние годы. В сентябре 1864 г. Энгельс заключил новый контракт с Эрменсом на пять лет, в силу которого он сделался участником фирмы, и с этого времени у него явилась возможность с прежней неустанностью, но более полной рукой помогать, когда нужна была его помощь.