Существует старое, но и некрасивое, и неверное предание, будто немецкие лассалевцы отказались от вступления в Интернационал и вообще держали себя враждебно по отношению к нему.

Прежде всего нельзя понять, что бы их к этому побуждало. Их строгая организация, которой они правда придавали большое значение, ни малейшим образом не затрагивалась уставом Интернационала; вступительное же воззвание они могли по своим убеждениям подписать от начала до конца, в особенности то, что говорилось о кооперативном труде, который только тогда спасет массы, когда будет доведен до национального масштаба и получит поддержку от государства.

В действительности немецкие лассалевцы с самого начала отнеслись сочувственно к Интернационалу, хотя во время его возникновения были очень заняты своими внутренними делами. После смерти Лассаля, согласно содержавшейся в его завещании рекомендации, председателем общегерманского рабочего союза был избран Бернгард Беккер; но он оказался крайне несостоятельным председателем и довел дела до безнадежной путаницы. Союз держался только благодаря партийному органу «Социал-демократ», который стал выходить с конца 1864 г. под духовным руководительством И.Б. фон Швейцера. Швейцер был очень энергичный и способный человек; он усердно добивался сотрудничества Маркса и Энгельса, принял — к чему его никто не принуждал — в состав редакции Либкнехта и напечатал уже во втором и третьем номере своего издания вступительное воззвание Маркса.

Правда, что Мозес Гесс, который писал в «Социал-демократ» корреспонденции из Парижа, заподозрил независимость Толэна и назвал его другом Пале-Рояля, где Жером Бонапарт разыгрывал роль красного демагога. Но Швейцер напечатал это письмо только с определенного согласия Либкнехта. Когда Маркс высказал свое недовольство этим, Швейцер пошел еще дальше и постановил, чтобы сам Либкнехт лично редактировал все то, что будет касаться Интернационала. 15 февраля 1865 г. он написал Марксу, что предложит резолюцию, в которой общегерманский рабочий союз заявит о своем полном согласии с принципами Интернационала и даст обещание послать своих представителей на конгресс; от формального же присоединения союз воздержится только ввиду германских союзных законов, воспрещающих соединение различных обществ. На это заявление Швейцер не получил никакого ответа; Маркс же и Энгельс в публичном заявлении отказались от сотрудничества в «Социал-демократе».

Из этого достаточно ясно, что разрыв с Швейцером не имел ничего общего с раздорами по поводу Интернационала. Причины, вызвавшие его, открыто изложены в разъяснении Маркса и Энгельса. По их словам, они ни на минуту не упускали из виду трудного положения «Социал-демократа» и не предъявляли никаких претензий, невыполнимых на меридиане Берлина. Но они несколько раз выставляли требование, чтобы с министерством и феодально-абсолютистической партией говорили столь же по крайней мере смелым языком, как с прогрессистами. Тактика же «Социал-демократа» исключала возможность дальнейшего сотрудничества их в газете. Они говорили, что и теперь от слова до слова подписываются под тем, что прежде писали в «Немецкой брюссельской газете» относительно королевско-прусского правительственного социализма и отношения рабочей партии к подобному обману, в ответ «Рейнскому наблюдателю», который рекомендовал «союз» «пролетариата» с «правительством» против «либеральной буржуазии».

С таким «союзом» или с «прусским правительственным социализмом» тактика «Социал-демократа» не имела ничего общего. После того как не осуществилась надежда Лассаля на мощный подъем немецкого рабочего класса, Всеобщий германский рабочий союз со своими несколькими тысячами членов оказался защемленным между двумя противниками, из которых каждый был достаточно силен, чтобы раздавить его. При тогдашнем положении вещей молодая рабочая партия не могла ничего ждать для себя от тупоумной ненависти буржуазии, а от лукавого дипломата Бисмарка она ждала по крайней мере того, что ему нельзя будет проводить свою великопрусскую политику без некоторых уступок народным массам. Швейцер не предавался особым иллюзиям ни относительно значения, ни относительно цели таких уступок; однако в то время, когда немецкий рабочий класс был совершенно лишен всех законных условий для своей организации, когда у него не было действительного избирательного права, а свобода печати и собраний была предоставлена бюрократическому произволу, никакое развитие движения не было бы возможно, если бы «Социал-демократ» одинаково сильно нападал на обоих противников; более целесообразно было натравливать одного противника на другого. Непременной предпосылкой такой политики было лишь ограждение со всех сторон независимости молодой рабочей партии и постоянная поддержка сознания этой независимости в рабочих массах.

Это Швейцер проводил с большим старанием и неменьшим успехом. Тщетно было бы искать в «Социал-демократе» хотя одного слова, которое отзывалось бы «союзом» с правительством против прогрессивной партии. Если проследить тогдашнюю публичную деятельность Швейцера в связи с общим политическим развитием, то встретится довольно много промахов, которых, впрочем, не отрицал и сам Швейцер; но в общем политика его была умная и последовательная: исключительной ее целью были интересы рабочего класса, и никак нельзя сказать, что она продиктована была Бисмарком или каким-либо другим реакционером.

Преимущество Швейцера перед Марксом и Энгельсом заключалось, во всяком случае, в его точном знании прусской действительности. Они же ее видели лишь через окрашенные очки, а Либкнехт не оказался на высоте осведомляющего посредничества, которое требовалось от него по ходу обстоятельств. Он вернулся в Германию в 1862 г. по зову красного революционера Брасса, который тоже вернулся из изгнания и основал «Северогерманскую всеобщую газету». Но как только Либкнехт вступил в состав редакции, выяснилось, что Брасс продал свою газету министерству Бисмарка. Либкнехт тотчас же ушел из газеты; этот первый опыт на германской почве был очень печальный — и в житейском смысле, так как Либкнехт очутился на улице, как и в долгие годы своего изгнания. Это, однако, менее всего опечалило его: идейные интересы были для него всегда выше личных. Но опыт работы с Брассом помешал ему свободно осмотреться в новом положении дел, создавшемся в Германии.

При своем возвращении в Германию Либкнехт все еще оставался старым революционером 1848 г., человеком 1848 г. в смысле «Новой рейнской газеты», для которой социалистические теории и даже пролетарская классовая борьба стояли далеко на заднем плане — а главным была революционная борьба народа против господства отсталых классов. Социалистическая теория со всем ее ученым аппаратом никогда не увлекала Либкнехта, хотя он вполне усваивал себе ее основные мысли. В долгие годы изгнания он заимствовал у Маркса главным образом склонность освещать обширное поле международной политики в поисках зародышей революционных движений. При этом для Маркса и Энгельса, как уроженцев рейнской провинции с ее презрением ко всему восточноэльбскому, прусское государство казалось совершенно ничтожным; в особенности же оно было таковым для Либкнехта, уроженца Южной Германии, который работал в революционные годы только на баденской и швейцарской территории, где в центре стояла кантональная политика. Пруссия была для него все еще домартовским вассальным государством русского царизма, которое противится историческому прогрессу презренными средствами подкупа. Он считал, что Пруссия должна быть сметена, прежде чем может идти речь о классовой борьбе в Германии. Либкнехт не отдавал себе отчета, насколько экономическое развитие пятидесятых годов преобразовало прусское государство, какие отношения создались в нем и как под влиянием их освобождение рабочего класса от буржуазной демократии становилось исторической необходимостью.

Прочное согласие между Либкнехтом и Швейцером сделалось таким образом невозможным; в глазах Либкнехта дело окончательно испортилось, когда Швейцер опубликовал пять статей о министерстве Бисмарка, которые хотя и проводили мастерскую параллель между великопрусской и пролетарско-революционной политикой по вопросу о германском единстве, но страдали тем «недостатком», что слишком красноречиво изображали могущество великопрусской политики; могло показаться, что они почти прославляют ее. Маркс же, с своей стороны, сделал «промах» в письме к Швейцеру от 13 февраля, говоря, что от прусского правительства можно ждать скорее всякого заигрывания с производительными товариществами, но никак не снятия запрета, тяготеющего над правом стачек, так как это повлекло бы за собою крушение бюрократизма и полицейского владычества. Маркс забыл при этом то, что когда-то столь красноречиво доказывал, возражая Прудону, а именно, что не правительства управляют экономическими отношениями, а, наоборот, экономические отношения управляют правительствами. Прошло немного лет, и министерству Бисмарка пришлось волей или неволей отменить запрет права стачек. В своем ответе от 15 февраля — в том именно письме, в котором Швейцер обещал содействовать присоединению общенемецкого рабочего союза к Интернационалу и еще раз подчеркивал, что все относящееся к Интернационалу самостоятельно редактируется Либкнехтом, — Швейцер заметил, что охотно примет к сведению всякое теоретическое разъяснение, которое ему даст Маркс, но для того, чтобы правильно судить о практических вопросах тактики момента, нужно стоять в центре движения и в точности знать все обстоятельства. Вслед за этим и произошел разрыв с ним Маркса и Энгельса.

Полностью, однако, все эти перипетии могут быть объяснены лишь роковыми происками графини Гатцфельд. Старая приятельница Лассаля совершила тогда тяжкий грех по отношению к памяти человека, который когда-то защитил ее жизнь от смертельного позора. Она хотела сделать из создания Лассаля нечто вроде верующей секты, которая бы свято чтила каждое слово учителя, и даже не в том виде, как он действительно сказал его, а как его толковала графиня Гатцфельд. Как далеко она в этом заходила, видно из письма Энгельса к Вейдемейеру от 10 марта. После нескольких слов об основании «Социал-демократа» в письме говорится: «Но вот в газетке водворился невыносимый культ Лассаля, в то время как мы достоверно узнали (старуха Гатцфельд рассказала об этом Либкнехту и убеждала его действовать в этом духе), что Лассаль стоял гораздо ближе к Бисмарку, чем это до сих пор было нам известно. Между ними существовал формальный союз, который дошел даже до того, что Лассаль собирался поехать в Шлезвиг-Гольштинию и там выступать за аннексию герцогств, в то время как Бисмарк дал неопределенные обещания относительно введения чего-то вроде всеобщего избирательного права и более определенные относительно права стачек и социальных уступок, государственной поддержки рабочим ассоциациям и т. п. Глупый Лассаль не имел никаких гарантий того, что Бисмарк выполнит свои обещания; напротив того, его бы без всяких церемоний засадили в тюрьму, как только он сделался бы неудобным. Господа из „Социал-демократа“ знали это и тем не менее все более и более развивали свой культ Лассаля. К тому же эти ребята дали запугать себя Вагенеру (из „Крестовой газеты“), начали ухаживать за Бисмарком, заигрывать с ним. Мы отдали наше заявление в печать и выступили из редакции, так же как Либкнехт». Трудно понять, каким образом Маркс, Энгельс и Либкнехт, которые все знали Лассаля и все читали «Социал-демократ», верили басням графини Гатцфельд; но если они поверили им, то вполне понятно, что отстранились от движения, начатого Лассалем.

Практического влияния на это движение их отказ, однако, не имел. Даже старые члены союза коммунистов, как, например, Рэзер, когда-то столь красноречиво защищавший положения Коммунистического манифеста перед кёльнскими присяжными, высказались за тактику Швейцера.