Осенью 1861 г. Лассаль совершил путешествие в Швейцарию и Италию и познакомился в Цюрихе с Рюстовом, а на острове Капрере — с Гарибальди; в Лондоне он посетил Маццини. Он, по-видимому, интересовался несколько фантастическим и никогда не осуществившимся планом итальянской партии активистов; согласно этому плану Гарибальди должен был высадиться со своим добровольческим отрядом в Далмации и оттуда вызвать восстание в Венгрии. Сам Лассаль не оставил об этом никаких письменных материалов; быть может, все это было мимолетной затеей. Во всяком случае, у Лассаля голова была в это время занята иными планами, и он начал уже приводить их в исполнение еще до своего прибытия в Лондон и прочел с этой целью два доклада.
Гораздо важнее всех итальянских затей для него было склонить Маркса к содействию этим планам. Но Маркс оказался еще более недоступным, чем в предыдущем году. Он еще соглашался за хорошее вознаграждение быть английским корреспондентом газеты, которую все еще затевал Лассаль; но он не желал брать на себя никакой ответственности или принимать политическое участие в предприятии Лассаля, так как ни в чем не был согласен с ним, кроме некоторых отдаленных конечных целей. Столь же отрицательно Маркс отнесся к плану агитации среди рабочих, который развивал ему Лассаль. Он находил, что Лассаль слишком поддается влиянию условий данного момента и хочет сделать центром своей агитации борьбу против такого карлика, как Шульце-Делич, то есть выдвигает государственную помощь против самопомощи. Этим Лассаль возобновил, по мнению Маркса, лозунг, с которым католический социалист Бухец боролся в сороковые годы против подлинного рабочего движения во Франции. Выдвигая наново чартистский лозунг всеобщего избирательного права, он упускает из виду различие между германскими и английскими условиями, а также уроки Второй империи относительно избирательного права. Отрицая всякую естественную связь с прежним движением в Германии, Лассаль впадает в ошибку сектантства, в ошибку Прудона, который не искал реальной основы в подлинных элементах классового движения, а хотел предписывать их ход согласно доктринерскому рецепту.
Все это, однако, не запугало Лассаля, и он продолжал свою агитацию, которая превратилась с весны 1863 г. в определенную агитацию среди рабочих. Он даже не отказался от надежды убедить Маркса в правоте своего дела и после прекращения переписки с Марксом регулярно посылал ему свои агитационные сочинения. Отношение к ним Маркса было, однако, такое, какого Лассаль не мог ожидать. Маркс критиковал их в письмах к Энгельсу с необычайной резкостью, которая в некоторых случаях доходила до ожесточенной несправедливости. Мы не станем входить в неприятные подробности, с которыми можно ознакомиться по переписке между Марксом и Энгельсом. Достаточно сказать, что Маркс называл эти произведения Лассаля, даровавшие новую жизнь сотням тысяч немецких рабочих, плагиатами гимназиста. Так он говорил, когда читал их, а когда не читал, то писал, что это ученические упражнения, на чтение которых не стоит убивать время.
Только тупые фарисеи могут отделаться по этому поводу глупыми отговорками, что Маркс, как учитель Лассаля, имел право так говорить про него. Маркс не был сверхчеловеком, и сам считал себя только человеком, которому ничто человеческое не чуждо. Бессмысленное преклонение — как раз то, чего он больше всего не выносил. В его собственном духе ему воздается не меньше уважения восстановлением попранной им справедливости, чем обличением несправедливости, свершенной по отношению к нему. Маркс больше выигрывает сам от обоснованной и беспристрастной критики его отношений к Лассалю, чем от следования тем верящим в каждую его букву людям, которые, по сравнению Лессинга, с ночными туфлями в руках плетутся по проложенному им пути.
Маркс был учителем Лассаля, но далеко не во всем. С известной точки зрения он мог бы сказать о Лассале то же, что будто бы сказал перед смертью Гегель о своих учениках: «Только один понимал меня, и этот также не понял». Лассаль был несравненно самый гениальный приверженец, приобретенный Марксом и Энгельсом, но альфы и омеги их нового мировоззрения, исторического материализма он никогда не усвоил себе с полной ясностью. Он во всю жизнь не освободился от «умозрительности» гегелевской философии и, при всем своем понимании всемирно-исторического значения пролетарской классовой борьбы, всегда мыслил ее в идеалистических образах мысли, которые были наиболее свойственны буржуазной эпохе, в образах философии и юриспруденции.
Следствием этого было то, что Лассаль как экономист был далеко не на высоте Маркса; экономические взгляды Маркса он недостаточно усвоил и даже неверно понимал. Маркс сам иногда даже слишком мягко, но чаще — слишком резко попрекал его этим. В изложении своей теории ценности Лассалем он находил лишь «значительные недоразумения», а между тем вернее было бы сказать, что Лассаль совершенно не понял этой теории. Лассаль воспринял из нее только то, что подходило к его философски-правовому мировоззрению: доказательство, что общественно необходимое рабочее время, которое образует ценность, приводит к необходимости общественного производства, при котором только и будет обеспечен рабочему полный продукт его труда. Но для Маркса развитая им теория ценности была разгадкой всех загадок, заключающихся в капиталистическом способе производства; она была нитью, по которой можно проследить образование ценности и прибавочной ценности, как общеисторический процесс, который должен превратить капиталистическое общество в общество социалистическое. Лассаль просмотрел различие между трудом, производящим потребительные ценности, и трудом, создающим ценности меновые, ту двоякую природу заключенного в товарах труда, которая была для Маркса центральной точкой зрения, определяющей понимание политической экономии. В этом решительном пункте и вскрывается глубочайшее различие, существовавшее между Лассалем и Марксом, различие между философски-правовым и экономическо-материалистическим воззрением.
В других экономических вопросах Маркс слишком резко судил о слабостях Лассаля. Так, он резко критиковал главные экономические столпы лассалевской агитации: названный им «железным» закон заработной платы и производственные товарищества с государственным кредитом. Маркс считал, что свой «железный» закон Лассаль заимствовал у английских экономистов Мальтуса и Рикардо, а производительные товарищества взял у французского католического социалиста Бухеца. На самом деле, однако, Лассаль взял и то и другое из Коммунистического манифеста.
Из теории населения Мальтуса, утверждавшего, что люди размножаются быстрее, чем идет увеличение средств пропитания, Рикардо вывел закон, согласно которому средняя заработная плата ограничивается минимумом средств, необходимых для удовлетворения жизненных потребностей, согласно привычно установившемуся в народе уровню для поддержания существования и для размножения. Этого обоснования закона заработной платы якобы естественными законами Лассаль не принимал; он столь же резко боролся против теории населения Мальтуса, как Маркс и Энгельс. Свой «железный» закон заработной платы он утверждал только для капиталистического общества «при существующих обстоятельствах, при господстве спроса и предложения работы». В этом он шел по следам Коммунистического манифеста.
Только спустя три года после смерти Лассаля Маркс доказал растяжимость закона заработной платы, как он формулируется при высшем развитии капиталистического общества. Он указал, что его высшим пределом является потребность капитала в своем превращении, а низшим — те страдания, которые может вынести рабочий, не умирая немедленно от голодной смерти. В этих пределах высота заработной платы определяется не естественным движением населения, а тем противодействием, которое оказывают рабочие постоянному стремлению капитала выжать из рабочих возможно большее количество неоплачиваемого труда. Вследствие этого профессиональная организация рабочего класса приобретает для пролетарской освободительной борьбы совсем другое значение, чем то, которое приписывал ей Лассаль.
Если в этом пункте Лассаль лишь отстал от Маркса по своему экономическому пониманию, то со своими производительными товариществами он впал в сплошное непонимание. Он не перенял их от Бухеца и не считал их панацеей, а видел в них начало обобществления производства; с такой точки зрения Коммунистический манифест рассматривал централизацию кредита в руках государства и учреждение национальных фабрик. Но эти мероприятия перечислялись в Коммунистическом манифесте лишь среди ряда других; они все признавались «экономически недостаточными и несостоятельными, но способными, при дальнейшем развитии движения, выйти за свои пределы и неизбежными как средства для переворота всего способа производства». Лассаль же видел в своих производительных товариществах «органическое горчичное зерно, неудержимо стремящееся к дальнейшему развитию и выделяющее это развитие из самого себя». Этим Лассаль, конечно, и обнаруживает «заражение французским социализмом», допуская возможность устранить законы товарного производства на почве товарного же производства.
Слабые стороны экономических воззрений Лассаля — мы указали только на несколько основных пунктов, — конечно, раздражали Маркса. То, что он давно уже выяснил, снова подвергалось сомнению. Некоторые его резкости по этому поводу были поэтому вполне объяснимы. Но, поддаваясь понятному чувству досады, Маркс упускал из виду, что Лассаль проводил по существу его политику при всех своих теоретических промахах. Маркс сам всегда советовал примыкать к конечной цели уже существующего движения для того, чтобы двигать его вперед, и в 1848 г. он сам следовал этой практике. Лассаль поддавался «непосредственным условиям времени» не в большей мере, чем сам Маркс в революционные годы. А когда Маркс утверждал, что Лассаль, как основатель секты, отрицал всякую естественную связь с прежними движениями, то это верно лишь в том отношении, что в своей агитации Лассаль никогда не упоминал о союзе коммунистов и о Коммунистическом манифесте. Но тщетно было бы искать ссылки на Союз и манифест и в нескольких стах номерах «Новой рейнской газеты».
После смерти Маркса и Лассаля Энгельс, правда косвенно, но тем решительнее, оправдывал тактику Лассаля. Когда в 1886 и 1887 гг. стало развиваться в Соединенных Штатах пролетарское массовое движение с очень неопределенной программой, Энгельс написал своему старому другу Зорге: «Первым крупным шагом, необходимым во всякой стране, вступающей в новое движение, является образование из рабочих самостоятельной политической партии, — все равно как — лишь бы это была особая рабочая партия. Если первая программа этой партии будет вначале спутанная и чрезвычайно невыработанная, то это неизбежное, но скоропреходящее зло». В таком же смысле он писал и другим партийным товарищам в Америке. Марксистская теория не единственно спасительная догма, говорил он им; она лишь излагает процесс развития; не следует усиливать хаотичность первого выступления навязыванием людям насильственным путем таких вещей, которых они теперь не в состоянии понять, но которым они скоро научатся.
Энгельс ссылался при этом на пример себя и Маркса в революционные годы: «Когда мы весною 1848 г. вернулись в Германию, то примкнули к демократической партии, так как это был единственный путь, чтобы привлечь внимание рабочего класса; мы были самым передовым крылом партии, но все же только крылом ее». И так же как «Новая рейнская газета» молчала о Коммунистическом манифесте, так и Энгельс предостерегал от того, чтобы выдвигать его в американском движении; этот манифест, как и все мелкие работы, написанные Марксом и им, говорил Энгельс, еще непонятны для Америки; американские рабочие еще только вступают в движение; они еще несведущие и очень отсталые в теоретическом отношении: «нужно непосредственно обращаться к практике, а для этого необходима совершенно новая литература. Когда они попадут более или менее на правильный путь, то манифест не преминет оказать свое действие; теперь же он воздействовал бы только на немногих». И когда Зорге указывал, возражая ему, как глубоко манифест подействовал при своем появлении на него, когда он еще был мальчиком, Энгельс ответил: «Вы были сорок лет тому назад немцем и обладали немецким теоретическим смыслом, поэтому манифест и оказал на вас такое действие, между тем, хотя его и перевели на английский, французский, фламандский, датский и другие языки, он не имел никакого влияния на все другие народы». В 1863 г. в германском рабочем классе осталось лишь немного этого теоретического смысла после долгих лет тяжкого гнета, и он также нуждался в продолжительном воспитании, чтобы снова понять манифест.
Агитация Лассаля была безукоризненна в том, что Энгельс, постоянно и вполне правильно ссылаясь на Маркса, определял как «главное» в начинающемся рабочем движении. Если Лассаль, как экономист, стоял далеко позади Маркса, то как революционер он равный ему. Порицать Лассаля можно только за то что бурный порыв революционной энергии перевешивал в нем неустанное терпение научного исследователя. Все его писания, за одним исключением «Гераклита», были рассчитаны на немедленное практическое действие.
Он строил свою агитацию на широком и прочном фундаменте классовой борьбы и ставил своей неизменной целью завоевание политической власти рабочим классом. Он совершенно не прописывал этому движению доктринерских рецептов, как его упрекал Маркс, а примыкал к «элементам действительности», которые сами по себе вызвали движение среди германских рабочих, а именно к всеобщему избирательному праву и к вопросу об ассоциациях. Лассаль гораздо правильнее оценил значение всеобщего избирательного права, чем в свое время Маркс и Энгельс, а что касается его производительных ассоциаций с государственным кредитом, то, что бы против них ни возражать, в основе их лежит верная мысль о том — цитируем подлинные слова Маркса, сказанные им несколько лет спустя, — «что кооперативный труд для того, чтобы оказаться спасительным для рабочих масс, должен разрастись до национальных размеров и, следовательно, его должно поддерживать государственными средствами». «Главарем секты» Лассаля делало — и то лишь по видимости — чрезмерное преклонение его приверженцев, и в этом отношении нельзя, во всяком случае, винить непосредственно его самого. Лассаль достаточно старался предупредить, чтобы «бараньи головы не принимали все движение за дело одного человека»; он привлекал к своей агитации не только Маркса и Энгельса, но Бухера, Родбертуса и некоторых других. Если же ему не удалось привлечь к работе духовно равного ему товарища, то вполне естественно, что благодарность к нему рабочих приняла безвкусную форму личного культа. Но Лассаль не был, конечно человеком, который оставляет свой светильник под спудом. Он не отличался самоотверженностью Маркса, для которого все личное отступало на второй план перед делом.
Следует обратить внимание еще на одно обстоятельство — на резкую по видимости борьбу либеральной буржуазии с прусским правительством, из которой и развилась агитация Лассаля. С 1859 г. Маркс и Энгельс стали уделять больше внимания немецким делам, но все же недостаточно вникали в сущность их, как это видно по их переписке до 1866 г. Несмотря на опыт, вынесенный ими из революционных лет, они все еще рассчитывали на возможность буржуазной и даже милитаристской революции; переоценивая германскую буржуазию, они недооценивали великопрусскую политику. Они не могли отрешиться от впечатлений своей молодости, когда их рейнская родина, гордясь своей причастностью к новой культуре, смотрела сверху вниз на старопрусские коренные области. Чем более их главное внимание обращено было на царские планы создания мирового господства, тем более они видели в Пруссии только русскую сатрапию. В Бисмарке они склонны были видеть только орудие одного русского орудия, того «таинственного человека в Тюильри», о котором они говорили уже в 1859 г., что он пляшет под дудку русской дипломатии. Они были очень далеки от мысли, что великопрусская политика, при всех своих недостатках в других отношениях, может привести к последствиям, которые будут в одинаковой мере неприятным сюрпризом как для Парижа, так и для Петербурга. Но так как они считали, что в Германии еще возможна буржуазная революция, то борьба Лассаля против этой буржуазии казалась им совершенно несвоевременной; если бы суждения их были верные, никто не согласился бы с ними охотнее Лассаля.
Лассаль стоял ближе к действительности и вернее судил о ней. Он исходил из того — и под этим знаком победил, — что филистерское движение прогрессивной буржуазии никогда не приведет ни к чему, «хотя бы прождать столетия и даже целые геологические периоды существования земли». Но если отпадает возможность буржуазной революции, то национальное объединение Германии, по предвидению Лассаля, поскольку оно вообще будет возможно, явится делом династического переворота, и в нем, по его мнению, рабочая партия будет выталкивающим клином. Конечно, когда он уже в своих переговорах с Бисмарком хотел заманить великопрусскую политику на скользкий путь, то этим нарушил требования политического такта, если и не принципа; Маркс и Энгельс имели основание винить его за это, что они и сделали.
То, что в 1863 и 1864 гг. разъединяло их с Лассалем, были, по существу, как и в 1859 г., «противоположные суждения относительно фактических предпосылок». Этим устраняется кажущийся оттенок личной вражды в резких суждениях Маркса о Лассале именно в эти годы. Маркс все же не мог преодолеть своих предубеждений к этому человеку, имя которого история германской социал-демократии всегда будет упоминать одновременно с именами Маркса и Энгельса. Даже примиряющая сила смерти ненадолго смягчила отношение Маркса.
Известие о смерти Лассаля Маркс получил от Фрейлиграта и 3 сентября телеграфировал об этом Энгельсу. Энгельс на следующий день ответил: «Ты можешь себе представить, как меня поразила эта весть. Чем бы ни был Лассаль в личном, литературном и научном отношении, но в политическом он был, несомненно, один из самых значительных умов в Германии. Для нас он в последнее время был очень ненадежным другом, а в будущем мог даже оказаться довольно несомненным врагом, но все же тяжело видеть, как Германия губит всех сколько-нибудь способных людей крайней партии. Какое поднимется ликование среди фабрикантов и прогрессивных плутов; Лассаль ведь был единственный человек в Германии, которого они боялись».
Маркс ответил не сразу, а написал 7 сентября: «Несчастная смерть Лассаля не выходит у меня из головы все эти дни. Он все-таки был одним из старой гвардии и враг наших врагов… В особенности меня огорчает, что в последние годы наши отношения были омрачены, правда по его вине. Между тем я доволен, что устоял против подстрекательств с разных сторон и не нападал на него в год его „торжества“. Наша кучка все редеет, а новых не прибавляется». Графине Гатцфельд Маркс написал сочувственное письмо: «Он умер молодым, в борьбе, как Ахилл». Когда вскоре после того болтун Блинд хотел придать себе важности на счет Лассаля, Маркс очень резко отчитал его: «Я далек от того, чтобы разъяснять такого человека, как Лассаль, и действительный смысл его агитации подобному комическому клоуну, за которым не стоит ничего, кроме его собственной тени. Напротив того, я убежден, что г. Карл Блинд только выполняет свое природное назначение, лягая мертвого льва». И еще несколько лет спустя Маркс, в письме к Швейцеру, подтверждал «бессмертную заслугу Лассаля», который вновь вызвал к жизни германское рабочее движение после пятнадцатилетней спячки, несмотря на совершенные им при агитации «крупные промахи».