Прошло еще много времени, прежде чем рана стала заживать. В ответ на сочувственное письмо Лассаля Маркс писал 28 июля: «Бэкон говорит, что у действительно выдающихся людей столько точек соприкосновения с природой и миром, столько предметов интереса, что они легко переносят всякую потерю. Я не принадлежу к числу таких выдающихся людей. Смерть моего сына глубоко потрясла мне сердце и мозг, и свежесть утраты я чувствую и теперь, как в первый день. Моя бедная жена тоже совершенно убита». А Фрейлиграт писал Марксу 6 октября: «Мне бесконечно грустно, что ты не можешь забыть свою потерю. В этом тебе нельзя ничем помочь, ничего посоветовать. Я понимаю и уважаю твою скорбь — но постарайся преодолеть ее, а то она одолеет тебя. Этим успокоением ты не изменишь памяти твоего сына».
Смерть маленького Эдгара была верхом несчастий, связанных с постоянными болезнями в семье Маркса в те годы. Весной заболел и сам Маркс и с тех пор не переставал болеть всю жизнь. Особенно много страданий ему причиняла болезнь печени, которую он, по его словам, унаследовал от отца. Но ухудшение здоровья семьи вызвано было и тем, что они жили в плохой квартире и в нездоровой части города. Летом 1854 г. там свирепствовала холера, и это приписывали рытью водосточных каналов, которые проходили через места, где были похоронены умершие от чумы в 1865 г. Врач настаивал, чтобы семья покинула «заклятое место около сквера Сохо», воздухом которого Маркс дышал беспрерывно несколько лет. Новое печальное событие в семье дало возможность переселиться в другое место. Летом 1856 г. жена Маркса поехала с тремя дочерьми в Трир, чтобы свидеться еще раз со своей старой матерью. Она приехала как раз вовремя, чтобы закрыть матери после одиннадцати дней страданий усталые глаза.
Наследство, оставшееся от матери, было очень невелико, но все же на долю жены Маркса пришлось несколько сот талеров, и, кроме того, она еще получила маленькое наследство от шотландских родных. Это дало Марксам возможность переехать осенью 1856 г. в маленький домик неподалеку от их излюбленного Хэмпстед-Хиз (9, Graftonterrace, Maitlandpark, Haverstockhill). Они платили за домик 36 фунтов стерлингов в год. «Это прямо княжеское жилище по сравнению с нашей прежней дырой, — писала жена Маркса одной своей приятельнице, — и хотя вся мебель и все устройство дома сверху до низу обошлось немногим более 40 фунтов (довольно много приобретено у старьевщиков — second hand rubbish), но все же вначале я себе казалась очень важной в нашей новой гостиной. Все белье и другие остатки прежнего величия вернулись из ломбарда, и я с большим удовольствием снова пересчитала камчатные салфетки старого шотландского происхождения. Вся эта пышность длилась, однако, недолго, и все опять штука за штукой перекочевало в pop-house (так дети называют таинственные магазины под тремя золотыми шарами[2], но мы очень насладились нашим буржуазным благополучием». Передышка, однако, была очень короткая.
Смерть собирала жатву и среди друзей Маркса. Даниельс умер осенью 1855 г., Веерт — в январе 1856 г. в Гаити, Конрад Шрамм — в начале 1858 г., на острове Джерси. Маркс и Энгельс энергично, но тщетно старались добиться, чтобы печать хоть кратко отметила их смерть, и часто жаловались, что старая гвардия тает, а никакого притока свежих сил нет. Вначале им нравилась их «общественная обособленность», и эти два одиноких человека участвовали в европейской политике с такой твердокаменной уверенностью в победе, точно являлись сами европейской державой. Но они были страстные политики и, конечно, страдали от того, что не имели за собой партии; их немногие сторонники, как однажды сказал и сам Маркс, не составляли еще партии. И среди этих сторонников не было никого, кто дорос до высоты их мыслей — кроме одного, по отношению к которому они никогда не могли преодолеть своего недоверия.
В Лондоне ежедневным гостем Маркса в то время, когда он жил на Дин-стрит, был Либкнехт. Он жил в мансарде и тяжко боролся с нуждой; в таком же положении были и старые товарищи Маркса по союзу коммунистов, Леснер и столяр Лохнер, Эккариус и «раскаявшийся грешник» Шапер. Другие рассеялись по разным городам: Дронке занимался торговыми делами в Ливерпуле и потом в Глазго, Имандт получил кафедру в Денди, Шили сделался адвокатом в Париже, где к тесному кругу преданных друзей принадлежал и Рейнгарт, секретарь Гейне в последние годы жизни поэта.
Но и самые преданные сторонники постепенно уходили от политической борьбы. Вильгельм Вольф, который сносно существовал в Манчестере, давая частные уроки, оставался таким же, каким был, «честнейшей, энергичной плебейской натурой», как про него писала однажды жена Маркса. Только с годами у него умножились капризы холостяка, и «главные битвы» происходили у него с его хозяйкой из-за чая, сахара и угольев. В духовном отношении он уже представлял мало интереса для старых друзей по изгнанию. И Фрейлиграт оставался по-прежнему надежным другом. Летом 1856 г. он получил лондонскую агентуру одного швейцарского банка и с этого времени тем шире пользовался открывшейся возможностью оказывать Марксу финансовую помощь: он выплачивал ему наличными со всей доступной быстротой гонорары «Нью-йоркской трибуны», которая вдобавок ко всему другому еще запаздывала с присылкой денег. Фрейлиграт оставался непоколебимым и в своих революционных убеждениях, но все более отдалялся от партийной борьбы. Он хотя и говорил с искренней убежденностью, что революционеру не подобает быть погребенным нигде, кроме как в изгнании, но все же был немецкий поэт, и ему тяжело было жить изгнанником. Он видел, как тосковала по родине его жена, ему грустно было зажигать на чужбине елку для своих детей, и в этих условиях у него все более иссякал источник поэтического вдохновения. Он сильно от этого страдал и поэтому воспрял душой, когда родина стала постепенно вновь вспоминать о своем знаменитом поэте.
Кроме этих отпавших был еще длинный ряд «заживо умерших». Маркс встретился в Лондоне с некоторыми товарищами своей философской молодости: с Эдуардом Мейеном, таким же язвительным, как прежде, с Фаухером, секретарем Кобдена, уверенным, что он «творит историю» своей причастностью к фритредерству, с Эдгаром Бауэром. Последний, напротив того, разыгрывал роль коммунистического агитатора, причем Маркс называл его всегда клоуном. Бруно Бауэр тоже приехал в Лондон повидаться с братом; он пробыл там довольно долго, и Маркс несколько раз встречался со своим другом молодости. Но Бруно Бауэр восторгался первобытной мощью России, а в пролетариате видел только «чернь»: чтобы управлять ею, говорил он, нужна сила и хитрость, а в крайнем случае рабочих можно всегда удовлетворить прибавкой в несколько грошей. При таких его взглядах не могло быть, конечно, и речи о каком-либо взаимном понимании между ним и Марксом. Маркс нашел его заметно постаревшим — он полысел и усвоил себе манеры педантичного профессора, — но все же в точности писал Энгельсу о своих беседах с «занятным стариком».
«Заживо умерших» было много и среди единомышленников более близкого прошлого Маркса, и число их возрастало с каждым годом. Отошли старые рейнские друзья: Георг Юнг, Гейнрих Бюргерс, Герман Беккер и другие. Некоторые из них, как Беккер и после него простодушный Микель, придумывали «научные» компромиссы. Они доказывали, что нужно, чтобы сначала буржуазия окончательно победила юнкерство, а потом уже может идти речь о победе пролетариата. «Пусть древесный червь подлых материальных интересов, — учил Беккер, — все глубже подтачивает рухлые подпоры юнкерства; оно обратится в прах, и при первом дуновении миро вого духа история, минуя всю внешнюю облицовку, примет чрезвычайно простую резолюцию». Теория сама по себе недурная, и даже теперь соблазнила бы многих лукавцев. Но когда Беккер сделался кёльнским обер-бургомистром, а Микель — прусским министром финансов, оба они настолько увлеклись «подлыми материальными интересами», что упирались ногами и руками против «первого дуновения мирового духа» вместе с его «чрезвычайно простыми резолюциями».
Довольно сомнительною заменой таких людей, как Беккер и Микель, был некий дюссельдорфский купец Густав Леви, он явился к Марксу весной 1856 г. и предложил преподнести ему в виде подарка фабричное восстание в Изерлонэ, Золингене и т. д. Маркс очень резко высказался против этой опасной, бесполезной и глупой затеи; он передал через Леви рабочим, от лица которых Леви, по его словам, явился, чтобы они через некоторое время опять прислали своего представителя в Лондон, но ничего не предпринимали без предварительного соглашения.
Не столь отрицательно, однако, Маркс отнесся к другому поручению, с которым Леви явился к нему тоже будто бы от дюссельдорфских рабочих: рабочие, по словам Леви, предостерегают Маркса от Лассаля, который, выиграв процесс графини Гацфельд, постыдно подпал под ее власть, живет у нее на содержании и хочет поехать с нею в Берлин и окружить ее двором из литераторов; будто бы он бросил рабочих, как ненужное ему больше орудие, и перешел к буржуазии и т. п. Приходится с полным правом усомниться, что рейнские рабочие посылали такого рода наказ Марксу: те же рабочие несколько лет спустя заверяли в торжественных адресах и горячих приветствиях, что дом Лассаля в Дюссельдорфе был «надежным убежищем самой бесстрашной и решительной партийной помощи во времена белого ужаса пятидесятых годов». Более чем вероятно, что Леви сам все это выдумал; он был взбешен против Лассаля за то, что тот согласился на заем ему только 500 талеров вместо 2000, о которых просил Леви.
Если бы Маркс это знал, то, конечно, отнесся бы с величайшей осмотрительностью к словам Леви и к нему самому. Но сообщение Леви должно было само по себе вызвать сильное недоверие. Маркс был хотя и не в частой, но все же в постоянной переписке с Лассалем; он всегда считал его, как в политическом, так и в личном отношении, надежным другом и партийным товарищем. Маркс даже сам боролся против недоверия рейнских рабочих, еще действительно существовавшего в дни союза коммунистов против Лассаля, когда он запутался в историю процессов графини Гацфельд. Еще за год до того, получив письмо от Лассаля из Парижа, Маркс очень сердечно ответил ему. «Я поражаюсь, — писал он, — что ты так близко от Лондона и не собираешься приехать сюда хоть на несколько дней. Надеюсь, что ты одумаешься и сообразишь, как быстро и дешево можно съездить из Парижа в Лондон. Если бы для меня не был закрыт въезд во Францию, я бы сам нагрянул к тебе в Париж».
Довольно странно поэтому, что Маркс сообщил Энгельсу пустую болтовню Леви в письме от 5 марта 1856 г. и прибавил от себя: «Все это только отрывки того, что я слышал от него и передаю частично. Все сообщение в целом произвело на меня и на Фрейлиграта вполне определенное впечатление, хотя я был очень расположен в пользу Лассаля и отношусь с недоверием к сплетням рабочих». Маркс сказал Леви, как он сообщает Энгельсу, что нельзя принять какое-либо решение, выслушав только одну сторону, но что, во всяком случае, подозрительность полезна ввиду всех этих обстоятельств; пусть следят за Лассалем, избегая пока всякой огласки дела. Энгельс с этим согласился и сделал несколько замечаний, которые с его стороны не столь удивительны: он не так хорошо знал Лассаля, как Маркс. Жалко его, писал Энгельс. Он очень талантливый человек; но все это, конечно, ужасно. Лассаль всегда был таков, что за ним нужно было чертовски следить; как настоящий еврей из славянских пограничных мест, он всегда готов под партийными предлогами использовать всякого для своих личных целей.
Маркс же оборвал переписку с человеком, который немного лет спустя с полным правом писал ему: «У тебя в Германии нет друга, кроме меня».
Кризис 1857 г.
Устранившись осенью 1850 г. от открытой партийной борьбы, Маркс и Энгельс заявили: «Новая революция возможна только как следствие нового кризиса. Но она наступит с такой же неизбежностью, как этот кризис». С этого времени они с каждым годом все нетерпеливее следили за признаками наступающего кризиса. Либкнехт рассказывает, что Маркс иногда пророчествовал на эту тему, и потом друзья дразнили его, когда пророчества не сбывались. Когда же кризис действительно наступил, Маркс передал Вильгельму Вольфу через Энгельса, что нормальным образом кризис должен был разразиться на два года раньше, как он это и докажет.
Кризис начался в Соединенных Штатах — и уже предвестники его печально отразились на обстоятельствах Маркса: «Нью-йоркская трибуна» понизила его гонорар наполовину. Удар этот был тем более тяжелый, что в новом доме Маркса уже водворилась старая нужда, еще, пожалуй, более безысходная, чем прежде: «Перебиваться со дня на день, как на Дин-стрит», на новом месте нельзя было, а впереди ничего не предвиделось, и расходы на семью увеличивались. «Положительно не знаю, как мне быть; я в более отчаянном положении, чем пять лет тому назад», — писал Маркс Энгельсу 20 января. Эта весть поразила Энгельса как «удар грома при ясном небе», и он поспешил помочь другу, пожалев только, что Маркс не написал ему на две недели раньше о своих затруднениях. Он как раз купил себе лошадь на деньги, присланные ему отцом в подарок на Рождество. «Мне чрезвычайно больно, — писал Энгельс, — что я здесь держу лошадь, а ты с семьей нуждаешься в Лондоне». Он поэтому очень обрадовался, когда несколько месяцев спустя Дана предложил Марксу сотрудничество в издаваемом им энциклопедическом словаре, также специально и по военным вопросам. Энгельс написал, что это «большая удача» и «бесконечно его радует», так как поможет Марксу выпутаться из вечных денежных затруднений. Пусть только Маркс берет на себя побольше статей, и постепенно можно будет организовать целое бюро.
Но из этого ничего не вышло из-за недостатка в людях. К тому же и условия работы оказались не такими блестящими, как предполагал Энгельс. Гонорар в конце концов был меньше пенни (4 к.) за строчку, и хотя относительно многих слов ничего не требовалось, кроме компилятивного заполнения строчек, но Энгельс был добросовестный работник и не делал ничего кое-как. То, что просочилось в переписку относительно этой словарной работы, совершенно не оправдывает позднейшего пренебрежительного суждения Энгельса о статьях, написанных отчасти им, отчасти Марксом: «Чисто ремесленная работа для денег, и больше ничего; их можно спокойно предать забвению». Постепенно эта, во всяком случае, побочная работа свелась на нет, и, по-видимому, постоянное сотрудничество Энгельса и Маркса в энциклопедии Дана не пошло дальше третьей буквы алфавита — С.
С самого начала работе сильно помешало то обстоятельство, что Энгельс заболел болезнью желез летом 1857 г. и вынужден был уехать к морю на довольно продолжительное время. Здоровье Маркса было тоже плохое. Болезнь печени проявилась у него в новом, очень сильном припадке, и ему лишь с величайшим напряжением удавалось выполнять самые необходимые работы. В июле жена его разрешилась от бремени нежизнеспособным ребенком; это произошло при ужасных обстоятельствах и так потрясло Маркса, что ему было мучительно вспоминать о пережитом. «Я представляю себе, как тебе тяжело, если ты так пишешь», — ответил испуганный Энгельс; но Маркс отложил всякие объяснения до личной встречи, говоря, что писать об этом не в силах.
Все личные невзгоды были, однако, забыты, когда кризис перебросился осенью в Англию, а затем и на континент. «Хотя я сам и терплю нужду в деньгах, но никогда с 1849 г. не чувствовал себя так хорошо, как при начале этого кризиса», — писал Маркс Энгельсу 13 ноября. Энгельс же был озабочен тем, чтобы развитие движения не пошло слишком быстрым ходом. «Желательно, — писал он, — чтобы сначала наступило „улучшение“ в сторону затяжного кризиса, прежде чем последует второй и решительный удар. Затяжной гнет нужен на некоторое время для того, чтобы разжечь дух населения. Пролетариат будет тогда лучше бороться, с большим знанием дела и с большим единодушием — совершенно так же, как кавалерийская атака гораздо лучше удается, если лошади должны пробежать рысью 500 шагов, прежде чем пускаются каррьером на врага. Я бы не хотел, чтобы что-нибудь разразилось слишком рано, прежде чем движение охватит всю Европу; борьба сделалась бы тогда более трудной, более длительной и колеблющейся. Май или июнь еще почти что слишком ранний срок. Массы, наверное, сделались чертовски безучастными, благодаря долгому благополучию… Я, однако, в таком же настроении, как и ты. С тех пор как лопнуло надувательство в Нью-Йорке, прямо не сидится в Джерси, и мне страшно весело среди общего краха. Буржуазная грязь последних лет до некоторой степени пристала ко мне; теперь я ее смываю и становлюсь другим человеком. Кризис благотворно действует также на мое здоровье и принесет мне не меньшую пользу, чем морские купания; я уже теперь это замечаю. В 1848 г. мы говорили: теперь наступает наше время. Оно действительно наступило тогда в известном смысле. А на этот раз оно наступает вполне: теперь речь идет о завершении дела».
О завершении, однако, еще дело не шло. Кризис имел свои революционные последствия, но другого рода, чем предполагали Маркс и Энгельс. Они, впрочем, не предавались ни на чем не основанным утопическим надеждам, а с величайшим вниманием следили за ходом кризиса день за днем, и Маркс писал 18 декабря: «Я страшно много работаю, большею частью до четырех часов ночи. Работа у меня двоякая: 1) Разработка основных положений экономии (чрезвычайно необходимо для публики понять суть дела, а для меня лично сбросить эту гору с плеч). 2) Теперешний кризис. Относительно него я только веду точную запись, но это отнимает много времени. Думаю, что к весне мы составим вместе брошюру обо всей этой истории, чтобы вновь заявить немецкой публике, что мы все еще на своем посту и такие же, как были». Из брошюры ничего не вышло, так как кризис не вызвал брожения в массах; но именно благодаря этому у Маркса остался досуг для выполнения теоретической части своего плана.