— Глупая ты голова! Вот, как покажу я эти твои стишки Марко Филипповичу, так он такую тебе выпишет параболу, что до выпуска не забудешь. Чтобы писать стихи, надо иметь для этого особый дар, а кто, не имя его, пописывает их, тот все равно, что попивает, сиречь пьянствует. Пошел, возьми свою тетрадь! Да и впредь прошу всех не подавать мне стихов!..
Выходит Безумов.
— Вы приказали мне, — говорить он, — приготовить басню Крылова.
— Так, ну, говори!
— Беда, коль пироги начнет печи пирожник, а сапоги точать сапожник…
— Врешь! — кричит Г., — вот я скажу, так будет беда, — и он начинает басню сам.
— Да, ведь, и я тоже говорю, — ваше превосходительство, — говорит Безумов.
— Нет, безумная голова, у тебя нет беды!.. Ну, говори?
Безумов опять по-своему. Начинается хохот. Г. опять с жаром декламирует, а время между тем идет и обещанный десять минуть Безумов действительно утягивает.
Наконец Саламахов подает сочинение. Г. читает:
— «История Морского кадетского корпуса, написанная с рассказа товарища, который слышал ее от очевидца основания этого заведения его превосходительства Федора Васильевича Г-ва».
— Да ты, мой милый, хронологии-то, как видно, совсем не знаешь? Ну, как же мог я быть очевидцем, как это событие было более чем за семьдесят лет назад, а мне теперь всего только пятьдесят пять лет от роду?
Подобных закорючек Саламахов наделал много, и верно достиг цели: с сочинением его Г. провозился до окончания класса…
Но довольно о преподавании и преподавателях моих классов. В остальных, за немногими исключениями, было то же самое, ибо все учителя, кроме иностранных языков и закона Божия, были воспитанники одной и той же морской гимназии, которая снабжала корпус хорошими математиками и весьма плохими словесниками. Неуспех происходил еще и от того, что корпусное начальство, по причине весьма ограниченного учительского пенсиона, держало учителей на службе до глубокой старости, или до самой смерти. Такое же сострадание оказывалось и взрослым воспитанникам. Так, например, со мною в классе было до пяти кадет, которые по три раза «оставались в точке», по корпусному выражению, т. е. сидели по три года в классах. Они давно уже брили бороды, и каждому было не менее двадцати лет, а, между тем, они-то и были главными коноводами во всех дурных предприятиях.
Взыскания полагались: за леность в математике — розги, а, по прочим предметам, оставляли в обед на хлебе и супе, ставили за «голодный» стол, где пищей служил только хлеб с водою, вписывали на черную доску, сажали на праздники в карцер, и, наконец, надавали серую арестантскую куртку. Но все эти наказания мало действовали, ибо стыд и совесть были сильно забиты, а физически никто не страдал: всем этим лентяям товарищи их по классу исправно выносили из-за стола части своих порций; кроме того, кто имел деньги, мог свободно купить себе, чего пожелает, а неимущих кормили богатые.
Физическое воспитание кадет было чисто спартанское. Не говоря уже о ротном командире, каждый отделенный офицер имел право сечь, сколько душе его было угодно, и при этом со стороны воспитанника считалось позором просить прощения или кричать от боли. Иной выдержит двести розог, все пальцы себе искусает, но ни разу не пикнет. Гардемарины за провинность били, большие кадеты колотили и обижали маленьких, словом в полной мере преобладало кулачное право. Жаловаться было еще хуже, — отколотят вдвое.
Отделенные офицеры, обязанные дежурить по лазарету и по корпусу, дежурили в роте по неделям, а потому в роту являлись только утром, чтобы разбудить кадетов и отправить в классы, потом приходили к обеду и, наконец, к ужину и перекличке. С уходом офицера, после девяти часов вечера, уходили и кадеты, охотники до приключений, — одни домой, другие в театр, а некоторые «на фуражировку». «Фуражиры» имели даже свои костюмы, например: барин, барыня и лакей идут на Невский в магазин и пока барыня выбирает и торгуется, барин и лакей весьма ловко воруют.
Драки между кадетами случались нередко. Иногда дрались между собою целые роты, а раз даже была генеральная драка двух корпусов: Морского и Горного. Как-то случилось, что воспитанников обоих заведений привели в одно время играть на Смоленское поле. Дело начали маленькое, затрагивая друг друга. Наши кричали:
— Горные, задорные!
А те им: