— Ну, скажи мне правду! — продолжал он… Липкин этот был доброй души воспитанник; обласкав меня, он заставил открыть ему настоящую причину моих слез и сказал:

— Так пойдем со мною! Правда, у меня нет чаю, но есть молоко, которым я с тобой поделюсь.

Я ужасно обрадовался и сейчас же юркнул за ним в людскую подвального этажа. Комната, в которую мы вошли, несмотря на тяжелый воздух, пропитанный запахом кожи, сала и каким-то особенным казарменным смрадом, показалась мне тогда раем.

— Осип Зыков, — вскричал Липкин, — давай молока!

— Сейчас, сударь, — отвечал кто-то, и тут только я разглядел человека, занимавшегося сапожным мастерством, сидя как на троне, на двух поставленных друг на друг табуретах, чтобы быть поближе к огарку на высоком подоконнике. Он быстро спустился, и я увидел пребезобразную фигуру, которую, как я после узнал, кадеты прозвали Иосифом Прекрасным. Подав Липкину молоко, он, обратись ко мне, сказал:

— Ваш тятенька нанял меня к вам в дядьки, а потому, сударь, не беспокойтесь: к побудке завсегда ваше платьице и сапожки будут вычищены и починены.

Утолив здесь свой голод и жажду, и поблагодарив Липкина, я отправился в роту, где уже строились к ужину.

На другой день первые утренние часы мы сидели в классе дьякона Н-о, известного своею необыкновенною силою. Он легохонько ломал пополам пятаки и гривны, свертывал в узлы кочерги, и относительно его силы в корпусе ходили бесчисленные анекдоты. Но, как учитель, он был такой же, как и Ф., заставлял нас также долбить и также никогда ничего не объяснял, ссылаясь обыкновенно на руководство. «Краткая священная история церкви Ветхого и Нового завета, изданная для народных училищ» была так, по его мнению, хороша и понятно изложена, что всякое толкование было излишне.

С ленивыми он большею частью расправлялся сам, говоря:

— Вот, как я дам тебе тумака, так ты улетишь у меня на небеса и сотворишь там чудеса! И «тумак» его каждой спине был очень долго памятен. Мною он был постоянно весьма доволен, ибо вряд ли кто зубрил так усердно, как я, зато священная история до такой степени впилась в мою память, что могу и теперь проговорить ее на память от начала до конца.

Вторые часы была у нас арифметика; преподаватель — Шишкин, отличный математик, превосходно объяснял свой предмет, но был к нам необыкновенно строг и взыскателен. Он редко записывал ленивых, а, по тогдашнему общему обычаю, расправлялся с ними сам. За каждую ошибку полагалась «кокоска» в затылок, приноровленная так ловко, что получивший ее непременно стукался лбом в классную доску. Такие удары, от коих зараз вырастали две шишки, кадеты называли обыкновенно дуплетами. Мне тоже один раз выпала на долю подобная «кокоска», при отыскании общего наибольшего делителя, но дуплет не удался, вероятно из снисхождения к моим летам и росту. Впрочем, благодаря гардемаринам нашего отделения, которые усердно занимались со мною арифметикой, я стал вскоре у Шишкина четвертым учеником по классу.

В первые послеобеденные часы мы были на чистописании у самого свирепого учителя, семидесятилетнего 3-а, вооруженного оселком, на котором он обыкновенно точил свой перочинный ножик. Этот учитель не столько обращал внимание на чистописание, сколько на порядок и тишину в классе, а потому, как только нарушалось спокойствие, он тотчас же награждал шалунов своим оселком, которым и гвоздил по головам направо и налево, приговаривая свою обычную поговорку: «грешным делом, прости Господи!» и эти «загвоздки» надолго оставались в памяти удостоившихся их получить.

Последние часы была история; учитель, старик В., очень любил рассказывать, но говорил так вяло и монотонно, что его почти никто не слушал, при том же он был к нам весьма снисходителен, а потому наша «краткая русская история» шла до крайности плохо.

В среду преподаватели были те же, что и в понедельник, но едва только роздали нам вечерние булки, как закричали: «строиться!» и повели нас в залу для танцев. Тут я увидел учителя М-скаго, тоже старика лет шестидесяти, который едва волочил ноги, а припрыгивать уже никак не мог. Занятия его состояли в выправлении наших ног и в указании нам шассе вперед и назад, и глиссе в бок. Для выправления ног, он изрядно шлепал по коленам, так что мои товарищи помельче сильно морщились и чуть не плакали. Видя это, и желая избежать шлепков, я надумал сам, глядя как учили их, выправлять свои ноги. И вот я начал развертывать свои носки все более и более, в момент приближения моей очереди предстать пред учителем. Наконец, я растопырился до того, что едва держался на ногах. Подошедши ко мне учитель сказал «прекрасно!», закричал музыкантам «играй перегурдим!» и, взяв меня за руки, повлек за собою шассе вперед. Но, от неестественного положения ног, я с первого же шага повалился, и, конечно, ударился бы об пол, ежели б учитель не поддержал меня. Все засмеялись и даже музыка стихла. М-ский, поставив меня снова в надлежащую позицию, взял за руки, и мы с ним, при звуках перегурдима, опять начали шассе. На этот раз оно сошло сносно, но глиссе никак не удавалось, а потому учитель, позвав всезнающего Янышева, приказал ему учить меня отдельно, мне же сказал: «Надеюсь, г. Митурич, что вы, при вашем желании и старании, скоро догоните нас!» Это непривычное «вы» повлияло на меня так сильно, что через несколько же классов я уже отплясывал не хуже Янышева и получил от учителя похвалу.

Воспитанники кадетского корпуса в зале во время урока танцев.

Фото (конец XIX — начало XX вв.)

В четверг я был в первый раз в классе французского языка. Преподаватель, Чижов, мужчина средних лет, с самыми изящными манерами и чрезвычайно деликатный, благородный человек. Его так любили воспитанники, что даже самые отъявленные лентяи, которые у прочих преподавателей ровно ничего не делали, ему исправно готовили уроки. Занятия наши состояли в чтении и переводе французских анекдотов, в изучении слов и начальных грамматических правил. Все это я проходил уже дома, и здесь мне пришлось только повторять старое.

Нередко в начале занятия Чижова в корпусе, учителя-товарищи упрекали его в том, что он никого не записывает за леность.

— Да, помилуйте, господа, кого же я буду записывать, когда все воспитанники готовят мне исправно уроки! — отвечал он.

— Да, знаем мы их, — говорили все, — вот посмотрите, на экзамене они исправно провалят вас, а вы не имеете даже и оправдания, ибо журнал ваш чист…