В два часа, по повестке барабана, мы отправились в классы. Янышев привел меня в самый отдаленный класс верхнего этажа, куда войти надо было поднявшись на три ступеньки и говорит:

— Ну, вот, помни, в понедельник и в среду надо в эти часы приходить сюда, — это класс учителя русского языка, Севастьяна Тимофеевича Ф-а, а после обеда в другие дни недели тут бывает черчение и рисование…

Едва успел он это проговорить, как закричали «Марко, Марко!..» и все бегом бросились на места. Вошел Марк Филиппович, а за ним и учитель.

— Вот, даю вам еще одного ученика, новичка, — сказал Горковенко, указывая на меня учителю, — прошу любить да взыскивать, чтоб вышел добрый малый, — и приказал мне занять место возле Янышева.

Севастьян Тимофеевич Ф., был небольшого роста старичок, весь седой. Знания его, как я узнал впоследствии, были весьма ограничены. Уроков он нам никогда не объяснял, а целый класс, — тогда лекции были по два часа, — или спрашивал, или заставлял нас писать под диктовку, но сам тетрадей наших никогда не просматривал, а поручал просмотр их четверым кадетам, оставшимся в этом классе на второй год, которые и сами не отличались в правописании. Вообще воспитанники не любили этого учителя, и другого названия ему не было, как: «Савоська — пьяная моська». Бывало он, только придет в класс, сейчас же выложит на стол свою огромную табакерку, которая многих избавляла от записи ленивыми, — и начинает вызывать учеников.

— Что, знаешь сегодняшний урок? — Отвечай!..

— Не совсем хорошо, Севастьян Тимофеевич, — говорил обыкновенно вызванный, и, между тем, преспокойно вынимал из кармана грош и клал в табачный сундук учителя.

— Ну, смотри у меня, в следующий класс знать!.. Непременно спрошу! — обыкновенно говаривал тот. Но и в следующее разы маневры продолжались те же и Ф…. уходил из класса всякий раз очень довольный, ибо тавлинка его всегда наполнялась гротами и пятаками. Мы тогда считали эту методу преподавания русского языка отличною, потому что и овцы были целы и волки — сыты.

В перемену классов Янышев привел меня в средний этаж, в класс географии. Тут учитель был молодой человек М…., только что вышедший из морской гимназии. Это был господин, следовавший во всем современности и в преподавании придерживающийся нового метода. Тогда только что вошло в употребление изучать географию пением, и хотя новатору очень трудно было ввести эту методу, по особому взгляду на нее инспектора классов, однако ж его настойчивость восторжествовала в конце концов. Получив желанное разрешение, он вооружился огромною палкой и велел нам петь те реки и горы, на которые будет указывать.

С первого раза пение наше как-то не ладилось, но потом пошло отлично. Кадеты сами разделились на голоса и, следуя палке учителя, орали на все здание:

Случалось, Марк Филиппович, запыхавшись, влетит к нам в класс и начнет нас бранить и болванами, и дураками, и олухами за наш рев, который не дает возможности заниматься другим учителям; но так как мы нисколько не унимались, то географию с пением перевели в отдельную залу танцев, где мы могли уже свободно задавать какие угодно концерты.

Не знаю, насколько полезна эта метода, но помню очень хорошо, что когда меня спрашивали назвать отдельно указанную реку, то я должен был пропеть в уме всю песню, начиная с Оби, и только попавши в такт верно называл указанное.

По возвращении из классов, нам роздали по булке из муки второго сорта, величиною с блюдечко; такую же булку мы получали и по утрам, с тою только разницею, что тогда она была нисколько мягче, чем вечером. Не вкусен показался мне этот хлебец.

— А что, — спросил я брата, — дают здесь когда-нибудь чаю?

— Как же, — отвечал он, — поди в умывальную, там стоит курган с водой, — почерпни ковшом и пей сколько душе угодно, вот тебе и чай! Другого нам не дают.

Но, видя, что глаза мои полны слез, он прибавил:

— Э, милый Петя, полно горевать! Через неделю привыкнешь и забудешь об чае.

Слова, его меня мало утешили, мне неудержимо хотелось плакать и, чтоб не заметили другие, я вышел в стеклянную галерею-коридор, соединявший роты и там, на какой-то рухляди, как Марий на развалинах Карфагена, принялся оплакивать свое горе. Однако ж, мороз заставил меня вскоре вернуться в роту, но в то время как я только подходил к двери, оттуда вышел Липкин, кадет пятого класса, и заметив, при свете фонаря, мое измазанное лицо, спросил:

— Митуркин, о чем ты плачешь? Верно тебя кто-нибудь поколотил?

— Нет, так, скучно! — отвечал я.