В классах как-то нечаянно разбили мою аспидную доску, а потому, после фронтового ученья, я отправился в табельную, чтобы взять новую.
Надо сказать, что тогда всякий, кто терял какую-либо книгу, или разбивал доску, мог беспрепятственно получить новую, расписавшись в табельной книге, а потом, при выпуске, все сосчитывалось вместе и зараз вычиталось. То же самое было и в ротах: кто разобьет, например, стекло, — распишется только в книге, и так как за это никакого взыскания не полагалось, то считалось стыдом утаить это от начальства. Чаще, впрочем, богатые воспитанники принимали это на себя и расписывались в книге за бедных.
Получив новую доску, я спокойно возвращался в роту, как вдруг бежавший по коридору гардемарин третьей роты, желая задержать другого, догонявшего его, толкнул меня на него, а тот со всего разбега швырнул меня в сторону, и я затылком так ударился об стену, что тут же растянулся. Возвращаясь назад, эти господа увидали, что я лежу в бесчувственном состоянии, тотчас подняли меня и принесли в роту, где приняли во мне полное участие наши отделенные гардемарины: послали сию же минуту за фельдшером, а сами, между тем, беспрестанно прикладывали мне к голове холодные компрессы. Пришел, наконец, старший фельдшер, но все труды его привести меня в сознание остались тщетными. Все пошли обедать, а бедный брат мой до того был огорчен, считая меня почти умершим, что не пошел к столу, и, сидя около меня, горько плакал, но послать к родителям не смел. Ему это строго запретили старшие, чтобы даром не пугать отца и мать, — уверяя, что я очнусь и все пройдет.
Однако ж, все вернулись из залы, а я все лежал, как пласт. Тогда гардемарины уговорили кадета Забудского послать за его братом, который считался хорошим медиком и жил подле корпуса. Сначала Забудский, как посторонний медик, положительно отказался прийти, говоря, что не имеет никакого права распоряжаться в корпусе, где есть свои врачи; но, по усиленной просьбе всех, пришел, велел фельдшеру принести мушку и горчичники, и сам поставил мне на спину мушку, а к ногам горчицу. Это подействовало, и к двум часам я открыл глаза. Все обрадовались, особенно брат, — он плакал, целовал и обнимал меня, точно воскресшего из мертвых. После этого, все ушли в классы, и я остался с неизменным мне Осипом Зыковым, который по приказанию Забудского менял у меня на голове беспрестанно компрессы.
Так пролежал я в роте три дня; и странно, никто не заметил моего отсутствия на занятиях, даже в классном журнале я не был помечен больным. После этого невольно верится, что некоторые воспитанники уходили из корпуса на целые дни, и это проходило им безнаказанно. При этом нельзя не отметить, как велика была сила товарищества в корпусе: ни я, ни брат, не говорили дома ни слова о случившемся, и родители узнали об этом приключении со мною только в каникулы, и то случайно от Осипа Зыкова.
Корпусный праздник этого года прошел тем же порядком, как и предыдущей. Мы веселились напропалую, не предчувствуя, какая гроза готовилась разразиться на завтра.
Чуткие уши некоторых воспитанников слышали еще ночью пальбу и утром сообщили нам об этом. Мы все знали, что пушечные выстрелы означают прибыль воды, но так как подобный явления в Галерной гавани случались не редко, то особенного внимания на это никто не обратил.
Однако ж, когда рассвело, и мы, придя в классы, бросились к окошкам, выходившим на набережную, то увидели зрелище необычайное: наша величественная река бушевала страшно; по ней ходили морские волны с барашками, и вода была значительно на прибыли.
— Господа! — сказал какой-то кадет, войдя в класс, — мост разведен и перевозы прекращены, значит — «язычники не будут». Язычниками воспитанники звали преподавателей иностранных языков, которые большею частью жили на той стороне Невы.
Потом кто-то еще сообщил, что в табельной нет ни одного учителя, — даже и свирепого старика 3-а. Все эти вести расположили нас с какой-то особенной веселости.
Мы немало шутили над проходившими и проезжавшими, с которых жестокий ветер срывал шляпы, шапки, плащи и салопы. Но вот из-за решеток начала выступать на мостовую вода.
С моря дул настоящей ураган, который и останавливал течете реки; наконец вода стала быстро заливать мостовую и разливаться по набережным Невы, Фонтанки и всех каналов.
В одну минуту суда и барки очутились на улицах и площадях. И это казалось тем ужаснее и страшнее, что случилось, можно сказать, мгновенно и неожиданно. Огромные бедствия, причиненные этим наводнением, хорошо известны. В гавани, на Васильевском острове, на Петербургской стороне и в Коломне они были особенно значительны. Сотни людей потеряли в этот день почти все имущество; иные лишились половины своего семейства, другие получили смертельные болезни; наконец, были и такие, которые не находились в это время в столице и, возвратясь, не нашли и следов жилищ своих, унесенных волнами.
Все катера адмиралтейские и дворцовые были пущены в ход по повелению императора для спасения несчастных. Один из таких катеров на наших глазах с величайшим трудом пристал к избе, несомой волнами и снял с крыши несколько человек. Эти несчастные давно уже кричали и простирали руки, моля о помощи.
Видя такую ужасную картину, какое сердце не дрогнуло бы и не пожелало бы от души скорейшего прекращения этого бедствия! Но… в нас не было сострадания к ближнему, мы, напротив, желали, чтобы вода все возвышалась, чтобы нам, подобно кадетам пятой роты, пришлось перетаскивать в верхний этаж самим свои столы и кровати. В этой заботе мы сновали беспрестанно, то к окнам, мимо которых быстро проносились: мебель, бревна, дрова, ладьи, платформы, городские будки, словом, все плавающее, то бежали на галереи любоваться дворами, по которым плавали корыта, ушаты, швабры, бочонки, бочки. Некоторые кадеты начали даже устраивать плот для катанья, но это предприятие, к сожалению их, разрушил дежурный по корпусу капитаны.
Не знаю, каким образом уцелел наш обед, ибо кухня была затоплена водою; нас, однако ж, в обычный час накормили по положению. При этом, к чести кадет, не могу умолчать, что во время стола каждый из нас уделял изрядную часть своей порции, чтобы отдать детям наших служителей, которые сидели на галереях с матерями около своего скарба, дрожа от холода и совершенно голодные, так как из подвального этажа едва только кое-что успели спасти.
Вечерних классов не было, и все, с этой радости, бегали то любоваться рекою, то разливом воды на дворах. И я, безумец, радовался вместе с другими и ни разу не подумал о родителях, которые были, можно сказать, на волосок от смерти. Никогда не прощу себе этой моей беспечности и глупейшего забвения.
Надо сказать, что местность Среднего проспекта Васильевского острова гораздо ниже набережной, так что, в то время, когда около корпуса самое большое возвышение воды не достигало и семи футов, — у дома Румеля вода была девять футов.
Из рассказа батюшки я узнал следующее; в этот день он, по обычаю, отправился в должность, в девять часов утра, но, дойдя с большим трудом, по причине сильного ветра, до набережной, увидел, что переправа через реку невозможна, а между тем из мостовых решеток вода стала уже понемногу пробиваться на улицу. Это заставило его поспешить домой. Кое-как дошел он до Большого проспекта, далее же пришлось ему идти по воде, которая около дома доходила ему почти по колена. Он застал мать в большом испуге. Она была одна: кухарка не возвратилась еще с рынка, а горничная ушла куда-то без спросу. Но приход отца оживил ее; она тотчас побежала на кухню, чтоб захватить чего-нибудь съестного, потом бросила несколько подушек и одеяло на высокую лежанку, находившуюся в спальной, хотела еще кое-что захватить, но вода стала уже вливаться в комнаты, а потому, отец и мать вместе с маленьким моим братишкою взмостились на лежанку. Между тем, вода прибывала все более и более. Бревна и доски, разбив рамы, врывались в комнату и ломали в ней столы, стулья, комоды и прочие вещи. Наконец, вода до того возвысилась, что до поверхности лежанки оставалось не более вершка. Мать в ужасном страхе стала молить Господа о помиловании, отец, в отчаянии, придумывал средства к спасению. Как утопающий хватается за соломинку, так отец, поймав подплывшую к самой лежанке доску, составил план добраться на этой доске, через открытые двери сеней на чердак и там проломать возле лежанки потолок. Он хотел уже приводить этот план в исполнение, как вдруг он и мать услышали над своими головами шорох, будто кто-то отгребал песок на чердаке. Отец с радостью закричал:
— Спаситель!