Однако ж, ожидания их не исполнились: на годовом экзамене, после математики, французский язык в двух младших классах, где только и преподавал Чижов, сошел лучше всех прочих предметов.
Все прочие преподаватели иностранных языков в корпусе были иностранцы: немцы, французы и англичане, коверкавшие русский язык на разные манеры. Замечательно, что с первого урока, некоторые из них становились потехою для воспитанников, в то время как другие, также с первого же разу, умели поставить себя так высоко во мнении кадет, что никому даже и в голову не приходило сыграть с ними какую-нибудь штуку, как ни было это легко при их незнании русского языка.
В пятницу у нас был рисовальный класс; учитель, некто А., — идиот, или, лучше сказать, полоумный господин. Он страшно боялся кадет, и чего только они с ним не выделывали. Бывало, рисовальную кисточку вымажут перцем, нюхательным табаком, словом, всякой гадостью, а он, по привычке своей, обмакнет ее в воду и оближет. И ничего, разве уж очень горько покажется, — выплюнет и что-то проворчит про себя. Если, случалось, зашумят в классе, а он закричит «тише!» — беда ему неминуемая. Все сейчас набрасываются на него:
— Ах, ты сапожник! Это на дворян-то ты так смеешь кричать, пошел вон!..
И он, без всякого возражения, собирает все рисунки, запирает в шкаф и смиренно уходит в табельную, ждать там окончания класса. Раз, наконец, и он вошел в азарт, хотел жаловаться инспектору классов, но его за эту дерзость прокатили по лестнице с третьего этажа, после чего он уже и не являлся в классы. Место его заступил г. Погонкин, очень хороший художник и человек с характером, державший класс в строгой дисциплине, но занимавшийся только с теми, кто имел способности и охоту учиться искусству рисования.
Проходили дни за днями, недели за неделями, и я все более и более свыкался с корпусною жизнью. Наконец, наступили и каникулы. Гардемарины и старших классов кадеты отправились в плавание, в поход, а младшие классы были отпущены по домам. Те кадеты, которые, за неимением родных, оставались в корпусе, были отправлены на лето в Ораниенбаум. Эти два месяца я провел дома очень весело; впрочем, в будни мы почти ежедневно занимались с отцом повторением пройденного, а по утрам ходили с братом к учителю математики М. Н. Божерянову, жившему очень близко от нас и которого отец взял преимущественно для брата, чтобы тот повторил геометрию. На этих уроках и я ознакомился с началами этой науки, и это предварительное знакомство с предметом оказалось мне впоследствии настолько пригодным, что у Шишкина по геометрии я сделался первым учеником.
По окончании каникул, когда пришло время являться в корпус, я-таки порядком поплакал и с грустью в сердце отправился с братом в свою роту.
Скоро однако ж все вошло в свою обычную колею и скучать было некогда, потому что весь день был занят: в пять часов нас будили, в семь — вели в классы, откуда в одиннадцать часов, после двух утренних лекций, приходили в роты и сейчас же начиналось фронтовое ученье. Через полчаса после ученья — обед, а после него в два часа — опять в классы на две вечерние лекции. В шесть часов, после раздачи булок, было: один раз в неделю танцы, один раз — гимнастика, то есть лазанье по вантам на мачту, и один раз — баня. В восемь часов шли опять в столовую к ужину, так что едва поспевали приготовлять уроки, и зачастую готовили их после ужина.
6-го ноября, в день исповедника Павла, был храмовой корпусный праздник. В этот день, во-первых, нас разбудили в семь часов; после молитвы дали по булке из белой муки; потом в девять часов повели к обедне, где после литургиии были проповедь и молебен; после церковной службы все офицеры и учителя отправились к Марку Филипповичу на пирог, куда потребовали и нас с братом. В столовой зале, за обедом, был суп с пирожками, вместо говядины на жаркое — телятина с огурцами, а взамен обыкновенного пирожного — торты с вареньем, из коих каждая была разрезана на двенадцать довольно порядочных порций. На хорах гремела музыка. Говорю: гремела, потому что, на этот раз, участвовал полный хор корпусных музыкантов, в промежутках же между пьесами пели певчие, — хор корпусных кантонистов. Тогда кадет не заставляли петь, а потому во всех церковных службах участвовали кантонисты, считавшиеся тогда лучшими певчими на всем Васильевском острове. В шесть часов вечера нас снова привели в столовую залу для танцев. Тогда не было еще обычая приглашать на вечера посторонних, и даже корпусные дамы не являлись на этот праздник. Присутствовали только: дежурный капитан, пять дежурных офицеров и учитель танцев М-ий, но тут он уже не шлепал по коленам, а с приятною улыбкою составлял пары и распоряжался танцами. Танцы продолжались до девяти часов вечера и в продолжение их нам роздали по яблоку, по нескольку грецких орехов и по горсти изюму, а по окончании их дали нам ужинать, чем и заключился праздник.
Около половины ноября начались экзамены. Первым, и самым главным был — из математики. Экзаменаторами были корпусные офицеры. Я назначен был к лейтенанту Ю-у, который призывал меня к себе на квартиру три раза и больше поил чаем и кормил лакомствами, нежели экзаменовал. Тогда баллов еще не употребляли, а заменяли их простыми отметками: весьма хорошо, очень хорошо, хорошо, изрядно, посредственно и худо. Ю. дал мне отметку весьма хорошую.
По прочим же предметам экзаменовали нас учителя, которые имели обыкновение не показывать своих отметок, а потому узнать их мы не могли ранее, как после святок, при выпуске и переводе воспитанников из, класса в класс.
Святки я провел дома и, разумеется, очень весело. Явившись в корпус, я получил новую табель, в которой мне были поставлены отметки из всех предметов хорошая, и я был переведен в 3-й класс восьмым учеником. По этой табели, как предметы преподавания, так и учителя, остались прежние.
В феврале нас посетил директор корпуса, полный адмирал Карцев, старик лет семидесяти, человек больной, редко выходивший из своей квартиры. К его приходу готовились так, как бы ждали самого почетного гостя. Все учителя и офицеры были в полных мундирах; в ротах все было вымыто и вычищено; одеяла на кроватях были положены новые; нас также нарядили в праздничное платье. Ждали его в классы, однако ж он пришел только к обеду и обошел роты. Все мы стояли у кроватей. По нашему отделению он проходил, ни к кому не обращаясь, но, увидев меня, сказал:
— Какой малютка! Что, ты скучаешь здесь?
— Нет, не скучаю, — отвечал я.
— А хочешь домой?
— Очень бы желал, да ведь до субботы не отпустят!..
— Ну, отпустите его до понедельника! — вымолвил директор, обращаясь к ротному командиру.
Затем, повели нас в столовую, где был улучшенный против обыкновенного стол. Директор попробовал пробу, которая была, конечно, еще лучше нашего обеда и, поблагодарив начальство за порядок, простился с нами. Таким образом, я видел директора, во все два с половиною года пребыванья моего при нем в корпусе, один только раз. После обеда я явился с Иосифом Прекрасным домой, к великому удивлению родителей.
В апреле случилось со мною печальное приключение.