— Морские, воровские!
Пошла перепалка. За маленьких вступились большие и, таким образом, произошла общая свалка, которую офицеры никоим образом остановить не могли, пока сами кадеты не прекратили ее.
С этого побоища многие вернулись с пробитыми головами и разными ушибами, но никому, никогда — ни полслова! все было шито-крыто.
Одевали нас в куртки такого сукна, которое с ворсом было не менее полутора пальца толщины; и эта одежда служила нам одинаково, и летом, и зимою. Ежедневное же наше платье было всегда в лохмотьях и заплатах, кроме тех воспитанников, которые носили собственное платье.
Существовали различный и своеобразный моды. Например, «старины», т. е. те, которые сидели в корпусе по десять, или около того лет, расставляли свои брюки внизу клиньями, так, чтобы ими были закрыты носки сапогов; кроме того, у каждого из них был кожаный пояс с бронзовыми левиками и цепочкою. Другие же, вместо прямых бортов пуговиц, нашивали их, как у гвардейцев на лацканах, и на все это самодурство никто не обращал ни малейшего внимания.
В залу, в классы, и особенно в баню, не смотря на значительное расстояние, водили зимою по дворам и открытым галереям без шинелей, которые берегли и выдавали только увольнявшимся в отпуск. Известные места отстояли от рот довольно далеко, и для этого, зимою, в ночное время валялись в прихожих несколько старых, холодных шинелей, до того изорванных и испачканных, что не только надеть, но и взглянуть на них было тошно.
Фронту учили старые кадеты, возведенные в звание ефрейторов, которые, согласно тогдашним военным обычаям, колотили учащихся вдоволь, и по щекам, и по зубам, и все смотрели на это, как на самое необходимое при обучении фронту.
Я описал всю черную сторону нашего заведения, которое считалось первоклассным, и по своим финансовым средствам было далеко выше второклассных или, так называемых, — средних учебных заведений. Что же было тогда у них, трудно даже себе и представить! Помню только одно; когда в 1826 году все наши «старины», отъявленные лентяи, были переведены в Дворянский полк, то большая часть из них сделаны были там учителями!
Но, довольно об этом!
В день апостола Марка, 25-го апреля, отец пошел поздравить Марка Филипповича Горковенко с днем его ангела. У него застал он много гостей, в числе коих был и Николай Бестужев. С этим последним отец часто встречался и у Задальевских, и у Носковых, а потому они сошлись, как знакомые, и Бестужев, поздоровавшись, сказал, указывая на Горковенко:
— Что это, Василий Павлович, вы не жените этого лысого? Ведь он скоро останется совсем без волос!
— Нам с вам нечего об нем хлопотать, — отвечал отец, — он уже сам позаботился о себе.
— Как, у него уж есть невеста, ах он лысый! Пойду сейчас разбраню его!.. а ведь мне, своему приятелю и товарищу, — ничего не сказал,
— Нет, — продолжал отец, — теперь не говорите, сконфузите: он разговаривает с князем Шихматовым.
— Как, опять новость!.. Так неужели он посватался на княжне?
— Да, — отвечал отец.
Тут разговор прекратился, потому что пригласили всех к столу. После закуски, или, лучше сказать, после целого обеда, когда вей стали откланиваться, Марк Филиппович сказал отцу:
— Останьтесь, Василий Павлович, на пару слов.
По уходе гостей, он пригласил батюшку в кабинет и говорит:
— Мне давеча Бестужев предложил по секрету: не хочу ли я быть членом комиссии для улучшения государственных дел, куда предварительно приглашаются лица, желающие и могущие принести пользу. Впоследствии, говорит он, эта комиссия разделится на комитеты, в коих, по его предположению, я могу быть полезен по части учебной и педагогической. Заручившись моим согласием, он обещал внести имя мое в общий список уже многих лиц, туда вписавшихся.