«…одеть и обуть прилично, вымыть, выстричь, выбрить, дать бодрую осанку и молодецкий взгляд».
На другое утро после этого у нас в корпусе явились уже новые порядки: нам роздали праздничное платье для вседневного употребления и были сняты мерки для постройки нового.
Дежурство по корпусу было отменено, а взамен того дежурство по ротам установлено было, вместо недельного, ежедневное, так что офицер обязывался безотлучно быть при воспитанниках целые сутки. Таким образом, за порядком в классах стали следить все пять дежурных офицеров. Учителя, к нашему сожалению, стали являться в классы по барабану. Покойники заменены были живыми преподавателями. Наши «старины» должны были проститься навсегда с своими ремнями и левиками. Всех нас буквально вымыли и выстригли, а рослых и выбрили. В ротах и классах явилась чистота, какой прежде не бывало. Строго, под угрозой сотни розог, наказано было под тюфяки ничего не класть и в столах, кроме казенных вещей, ничего не иметь. Сапоги даже выдали новые, так что ножных пальцев теперь ни у кого не было видно. Словом, гром грянул!..
Для обучения фронту прислали солдат-саперов, народ молодой, из кантонистов, грамотный, который выражался всегда учтиво и фигурально, например:
— Господа-с, не резонировать, не фантазировать, и через то порядка службы не нарушать! — Господин Воронов-с, — не толкаться! Вы толкнете сего, сей толкнет оного, и через это повалится весь род человеческий!
Или:
— Господа-с, старайтесь подаваться корпусом вперед, но не упираясь на оное!.. Как можно, господа-с, во фронте смеяться! — Это величайший грех и преступление против дисциплины и военного порядка!
И преступники, действительно, строго наказывались за этот грех, но несмотря на это, при следующем ученье, снова впадали в то же преступление. Впрочем, надо отдать справедливость этим солдатам: мастера своего дела! В короткое время они так искусно нас выправили, что в следующем году на майском параде мы были нисколько не хуже других корпусов, и во время церемониального марша заслужили от императора похвалу:
— Хорошо, моряки!
В этот год, по случаю большого ремонта корпуса, каникулы начались в половине мая и я был отпущен домой до 1-го сентября. Гардемарины и кадеты, которым некуда было ехать в отпуск, переведены были в особо для того нанятый огромный дом между 9-й и 10-й линиями по Большому проспекту. Я очень сожалел, что не попал в кампанию, впрочем наш пятый класс весь остался, только шестой и гардемарины отправлены были в начале июня в море, кадеты в Маркизову лужу, как называли тогда моряки часть Финского залива от устьев Невы до Кронштадта, а гардемарины — на эскадру, назначенную для крейсерства в Балтике.
Каникулы я провел дома очень приятно, но они были так продолжительны, что я, наконец, рад был их окончанию. Явившись в корпус, я узнал много нового: директором корпуса, вместо вице-адмирала Рожнова, который получил другое назначение, определен был известный кругосветный мореплаватель И. В. Крузенштерн. Морская гимназия уничтожена. Корабельное училище переведено от нас в здание адмиралтейства, где и поставлено во главе вновь сформированного учебно-рабочего экипажа. Все наши роты переформированы, гардемарины назначены в одну роту под названием гардемаринской, кадеты распределены были в три роты по классам и возрастам, и, наконец, самые маленькие были отделены в 4-ую роту, под названием «резервной» или малолетней. Туда, по моему малому росту, назначили и меня с званием фельдфебеля. Малолетняя рота в здание корпуса еще не переводилась и пока оставалась в наемном доме.
Когда я явился туда, то дежурный офицер объявил, что мне дозволено посещать классы моих товарищей, но не иначе, как тогда, когда рота перейдет в здание корпуса, а до тех пор, около двух месяцев, я должен заниматься один, чтоб не отстать от товарищей. Исполнить это было бы для меня очень трудно, если бы в ротном командире малолетней роты князе Сергее Александровиче Шихматове не нашел я второго отца и превосходного руководителя моих занятий. Он был капитан 2-го ранга гвардейского экипажа и воспитывался в морском кадетском корпусе, но и по выходе из него мичманом в 1800 г. продолжал неусыпно заниматься науками и иностранными языками. Он достиг того, что свободно владел, как новейшими языками: французским, немецким и английским, так и древними — греческим и латинским. В глубоком же знании славянского языка, которого постиг все тонкости, могли с ним сравниться, разве только немногие из тогдашних филологов. Он рано возымел склонность к поэзии и стихи его удостоены были лестного внимания блаженной памяти императора Александра I, выразившегося в пожаловании ему пенсии по 1500 р. в год с переводом его в гвардейский экипаж. В 1809 году Российская Академия избрала князя действительным членом, а в 1811 году, при учреждении «Беседы любителей русского слова», он поступил и в это общество с тем же званием. В том же году, при учреждении императорского Царскосельского лицея, князь был приглашен занять место инспектора этого заведения, но уклонился от такой чести и остался в прежнем звании ротного командира морского корпуса. Впоследствии Академия, в вознаграждение его литературных трудов, присудила ему большую золотую медаль с надписью: «Отличную пользу Российскому слову принесшему». Наконец, в 1824 году он был высочайше назначен членом главного правления училищ, с составлением при прежних должностях. Такая награда, при его чине капитан-лейтенанта, в тогдашнее время была беспримерна.
Князь Сергей Александрович был самый ревностный христианин; он не скрывал, в угождение Mиpy, своей привязанности к церкви и уважал лиц духовного, и в особенности монашеского, звания. Для детей своей роты он был отличнейший воспитатель, наставник и педагог; деятельность его была по истине изумительна: с утра до вечера он был с своими питомцами, или в роте, или в классах; в конце каждого месяца он экзаменовал всю роту, знал недостатки каждого воспитанника и старался исправить их; он руководил преподаванием учителей и занятиями воспитанников; он научил нас молиться. Каждую субботу он опрашивали следующее воскресное евангелие и объяснял нам его значение; молитв церковных мы изучили много и умели перевести каждую из них на русский язык. Ежедневно утром и вечером читались вполне все утренние и вечерние молитвы, который, по истечении года, почти все воспитанники знали наизусть. В праздничные дни, перед обеднею, читались акафисты Спасителю или Божьей Матери; они и до сих пор остались твердо в моей памяти.
И замечательно, что все это делалось, не то, чтобы по приказанию и с неохотою, а напротив, все наперерыв старались угодить тому, кого любили и уважали, как отца, и князь действительно довел свою роту до того, что она во всех отношениях была образцовая.
По воскресеньям князь приходил в роту к чтению акафиста, а потому я обязан был в этот день являться к нему после утреннего чая с рапортом и всегда заставал в его обширной прихожей множество всякого народа, получавшего от него вспомоществование. Занятие нескольких должностей и пения давали ему в год до семи тысяч рублей, которые, при готовом казенном помещении, при скромной жизни, и при самом строгом соблюдении постов, употреблялись преимущественно на дела благотворительности и на детей его роты. Так, в праздничные дни, летом, он водил воспитанников гулять по островам и там угощал их чаем и лакомствами; кроме того, покупал и дарил им мячи, коньки, серсо, лото и другие игрушки.
Ходил я в классы этой роты и занимался продолжением курса моих товарищей под руководством самого князя, который тотчас же увидел, что кроме математики, во всех прочих предметах я очень слаб, а потому занялся со мною и повторением. Имея такого руководителя, я удвоил старание и в два с половиною месяца, которые провели мы в наемном доме, приобрел несравненно более знаний, чем во все предыдущие года. Много занимал меня князь также чтением, которое, при его пояснениях, принесло мне не малую пользу и развило большую охоту к ученью.
Наконец, мы перебрались в корпус. Рота наша была отделана, как игрушечка, а когда я пошел в классы к своим товарищам, то не нашел ничего похожего на прежнее: коридоры все крытые, теплые, везде паркет, чистота всюду необыкновенная! И куда девались все наши старички!.. ни одного не осталось: из тридцати пяти бывших моих товарищей по классу я нашел только двадцать пять. Порядки совсем другие, учителя почти все новые и при том лучшие преподаватели того времени: русской словесности — Плаксин, истории — известный историограф Шульгин, географии — Максимович, начертательной геометрии — Остроградский, Закона Божия — священник Березин, академик и прекраснейший человек, которого все кадеты любили и уважали.
При поступлении моем в класс, каждый из этих преподавателей старался испытать меня, что я знаю и на чем хромаю, и тут я вполне уразумел, насколько обязан занятиям со мною князя Сергея Александровича, ибо это испытание показало, что я не только не отстал от класса, но и развит более своих товарищей. Директор корпуса, справившись обо мне, спросил меня, сам ли я готовился, или занимался кто со мною? Я, разумеется, объяснил ему, кто был моим руководителем, и на это он мне сказал, что я должен усердно благодарить Бога за своего наставника, который, при многих своих обязанностях, нашел еще время отдельно заниматься со мною.
Осматривая в свободное время классы и залы, я немало подивился: в прежнее время, бывало, после ремонта недели через две, много через три, нельзя было порядочного человека ввести в класс, — все уже было испачкано, изрезано, исцарапано; между тем как теперь, прошла целая треть, а все выглядело, как новое. Все одеты чисто, платье и обувь приличные, все умыты и причесаны, выглядят весело. Вот какую огромную перемену произвела могучая воля того, кто вытащил нас из грязи и направил таким путем, чтобы мы могли быть впоследствии полезными сынами отечеству.
Перед Рождеством государь удостоил своим посещением малолетнюю роту. Князь по обычаю был с нами и встретил императора. Мы встали, каждый у своей кровати. Войдя, его величество сказал: