– Москва, Москва, я москвич, хочу в Москву.

Вскоре после этого Инну вызвали на проработку. Партийное руководство факультета намылило ей голову за то, что она учит сына «языку ревизионистов» и воспитывает его в непатриотическом духе. Но Инна продолжала держаться своего, и ее упорство дало плоды: Павлик на втором году жизни уже был билингвом.

Разговоры с дочерью были неиссякаемы. Мы ходили по дорожкам фруктового сада, гуляли среди хлопковых и кукурузных полей, по вечерам сидели при тусклой свечке (электричество постоянно отключали) и говорили, говорили… Потрясением было услышать, что обе мои девочки тоже отсидели два года в Циньчэне, в том же самом корпусе, что и я. А ведь Ляля была еще школьницей! Теперь Циньчэн стал нашей общей темой, мы с Инной обсуждали подробности тюремной жизни, сравнивали поведение надзирателей. Оказалось, мы обе про себя давали им схожие клички. Самого грубого, с неизменной трубкой во рту, Инна называла Трубокуром, а я – Паровозом.

Конечно, я спросила Инну об отце.

– Нет, ничего не слышно, – сдержанно ответила она.

В глубине души я насторожилась, но больше допытываться не стала. Надежда на встречу с мужем становилась все более призрачной. Инна, видимо, боялась сказать мне правду.

Только в следующий приезд, в феврале 1976 года, она собралась с духом и начала разговор:

– Мама, я хочу рассказать о папе.

– Что с ним?

– Его давно уже нет на свете.

– Когда это произошло?

– Накануне твоего ареста, 22 июня 1967 года.

Вот этого я не ожидала! Я всегда думала, что Ли Мин рядом со мной в Циньчэне, может быть, прямо за стеной моей камеры, и эти мысли поддерживали меня. Я согревала себя тем, что когда-нибудь мы оба все-таки выйдем из тюрьмы, и пусть все, даже родные дочери, от нас отвернутся, но мы будем вместе, поддерживая и утешая друг друга, как мы это делали на протяжении всей жизни.

Все повернулось по-другому – он ушел из жизни так рано!

Помолчав, я сказала дочери:

– Я чувствовала, что его уже нет.

Подавив боль, надо было жить дальше.

Теперь моей опорой стала Инна. В тот первый приезд в Юньчэн она показалась мне более зрелой и разумной, чем когда мы с ней расстались на волне хунвейбинского безумства. Самостоятельное преодоление жизненных препятствий пошло ей на пользу. Но для Ляли, очень эмоциональной, домашней девочки, тюремное заключение стало страшным ударом, вызвавшим психический шок, от которого ей пришлось долго оправляться.

Очевидно, что-то изменилось и во мне, и это не укрылось от Инны. Едва переступив порог и окинув взглядом мое аскетически убогое жилище, она воскликнула:

– Не узнаю тебя, мама! Где твое умение обустраивать дом? Ты ведь даже занавесок не повесила!