Реабилитация

12 декабря 1978 года я снова очутилась на Пекинском вокзале. Многое надо было строить заново. У меня не было ни работы, ни квартиры, ни даже заключения по следственному делу. Точнее, как выяснилось, оно было, но следователи по непонятным причинам его не зачитали, а там черным по белому значилось, что я «советская агентка». Наш «особняк в переулке», мое любимое гнездышко, давно уже был передан другому важному лицу, вещи были тщательно проинвентаризованы и вывезены на склад в помещение Северного бюро ЦК, откуда их выдавали моим дочерям по особому разрешению. Так, когда Инна собралась замуж, то составила список хозяйственных вещей, которые ей хотелось бы получить. Мотивацию сочли достаточной, но прошение удовлетворили далеко не полностью. Просила шесть ложек – выдали четыре. Просила чайник (кипятить воду) – выбрали самый старый, с отваливающимся донышком. А настольную лампу и занавески вообще отказались дать, да еще прочитали нотацию: мол, это все принадлежности буржуазной жизни, у пролетариата такие вещи не водятся.

Лю Хэчжун, не выдержав, дал отпор:

– А что, у пролетариата принято жопу жены в окно показывать?!

Сотрудники бюро ЦК, выдававшие вещи, потупив глаза промолчали. Положение спас сын Ани Чжао Сюнь Вова. Снял прямо с окон маминой квартиры занавески: «Бери!» Эти пожелтевшие от времени занавески стали единственным украшением Инниной комнатушки.

Все эти годы после замужества Инна продолжала жить в общежитии института – общий туалет на пол-этажа, общая кухонька на шесть семей, вдоль стен в коридоре штабелями сложена китайская капуста, припасенная на зиму. Хорошо еще, что в период неразберихи, когда выпускники разъезжались, а новые студенты еще не прибыли, Инна с мужем под сурдинку заняли лишнюю комнатку через коридор напротив. А то теперь всем нам – четверо взрослых (с Инной жила еще родственница, помогавшая нянчить Диму) плюс двое малых детей – пришлось бы ютиться на одиннадцати квадратных метрах институтского жилья.

«Вот я и снова в коммуналке!» – мелькнула мысль, но она не была тягостной. Ведь туалет в конце концов находился в самом здании, а не за пятьсот метров от дома, как в Юньчэне. И самое главное – это ведь был не Юньчэн, а Пекин!

И здесь ко мне тоже началось паломничество. Новость о моем возвращении разнеслась быстро, и мы на протяжении трех недель каждый день принимали гостей. Люди шли по двое, по трое и целыми группами. Самыми радостными были, конечно, встречи с близкими подругами – Аней Чжао Сюнь и Линь Ли, которые тоже отбыли в Циньчэне семи – восьмилетние сроки, а затем побывали в ссылке. Вообще, как оказалось, почти все мои близкие знакомые проходили по одному и тому же делу о шпионаже. Не все сохранили здоровье в одиночной камере. У Линь Ли обнаружился рак груди, она долго отказывалась от лечения, требуя, чтобы ее прежде всего выпустили из тюрьмы. Но потом все-таки согласилась, и, я думаю, правильно: ее прооперировали, и она благополучно дожила до очень преклонного возраста. Бедная Фифи (Оуян Фэй) вышла из Циньчэна с помутненным рассудком, так и ушла из жизни, никого не узнавая.

Самой трагичной оказалась судьба Сунь Кеин. Ее держали не в Циньчэне, а в каком-то другом месте чуть ли не в кандалах, издевались как могли. Довели до полубезумия. Так и замучили до смерти. Когда «Банда четырех» была разгромлена, история Сунь Кеин получила широкую огласку. Говорили, что Цзян Цин, не желая открыто трогать приемную дочь Чжоу Эньлая, втайне договорилась с Е Цюнь, сказав: «Ты помоги убрать моих врагов, а я рассчитаюсь с твоими». Так Сунь Кеин оказалась в военной тюрьме, куда уже никакая рука не могла дотянуться. За что же Цзян Цин так невзлюбила несчастную Сунь Кеин? Версии были разные. Одни утверждали, что Цзян Цин хотела собрать компромат на Чжоу Эньлая или спровоцировать его (кстати, я не слышала, чтобы Чжоу Эньлай хоть как-то заступился за «приемную дочку»). Другие считали, что она старалась убрать нежелательных свидетелей – всех, кто был причастен к ее артистическому прошлому, а Сунь Кеин вращалась в шанхайском театральном мире в те же годы и, конечно, знала обо всех сплетнях и скандалах вокруг молодой артисточки Лань Пин (таков был сценический псевдоним Цзян Цин). И, наконец, говорили, что виной всему обычная женская зависть – к красоте, обаянию, успеху. Мол, выступая на сцене в Яньани, Сунь Кеин привлекла больше внимания, чем Цзян Цин, и та не могла этого простить. Возможно, правы и те, и другие, и третьи. Одним из главных «преступлений» Сунь Кеин стала связь с нашей семьей. Ее обвиняли даже в том, что она приглашала меня с Ли Лисанем на свои премьеры! Дружба с нами тяжело ударила по всем близким нам людям.

Очень у меня болело сердце за Граню. Ее взяли из дома в один день со мной, в домашнем халате и тапочках. Сажали в машину на глазах у сбежавшихся соседей. Граня, видимо, чтобы доказать свою невиновность, кричала: «Да здравствует Сталин!» В одиночке у нее появились галлюцинации. При первой нашей встрече после разлуки она стала на полном серьезе рассказывать, что в камеру к ней являлась «царевна», которая крутилась и плясала, разбрасывая снопы искр. Тяжело было это слушать. К счастью, наладившаяся жизнь, внимание сына и невестки постепенно выровняли ее душевное состояние. Граня практически выздоровела и даже съездила в Москву навестить родных. Ей так хотелось навсегда остаться на Родине! Но это были еще советские годы. Гране дали разрешение, а ее сыну, китайскому гражданину, отказали и даже прямым текстом заявили, что пора ему возвращаться домой. Расставаться с единственным сыном Граня не захотела. Из СССР они вернулись разочарованными и вскоре всей семьей эмигрировали в Австралию. В то время австралийские власти охотно принимали последних русских, оставшихся в Китае.

Граня, не очень разбиравшаяся в географии, да и вообще в том, что ее ждет в новой стране, перед отъездом восторженно мне говорила:

– Вот мы там обустроимся немного, а потом каждый год будем ездить в Москву, а по дороге будем заглядывать в Пекин.

– Да ты знаешь, какая это даль! Сколько денег потребуется!

– Ничего, там все хорошо живут.

В далекой Австралии жизнь у Грани пошла спокойно, но ни на родину, ни в Пекин она так больше и не вернулась. И похоронили ее там, на чужбине.

Конец 70-х – начало 80-х годов – это было время, когда в Китае никто уже не верил, что «у этой страны» может быть какое-то будущее. Все, кто мог, старались уехать подальше, особенно молодежь. Меня многие спрашивали: «Чего же вы не уезжаете?» А меня никуда не тянуло. Я как-то сказала Ане Чжао Сюнь:

– Вот странно! Все стремятся за границу, а меня никуда не тянет.

Аня засмеялась:

– А куда тебе стремиться? Ты ведь и так за границей.

– И верно! А я ведь совсем об этом забыла.