Ху Яобан на протяжении всего времени, что оставался у власти, был нашим ангелом-хранителем. В 1983 году, когда шла подготовка к открытию дома-музея на родине Ли Лисаня, встал вопрос, чьей рукой будет выведено название музея над главным входом. В Китае этому придается очень большое значение. Организаторам музея очень хотелось видеть каллиграфическую надпись, сделанную Дэн Сяопином. По их просьбе я подготовила письмо и передала по своим каналам. Однако Дэн под предлогом того, что у него плохой почерк, дипломатично отказался, «отфутболив» другим. В итоге нам сообщили, что в ответ на мою просьбу надпись вызвался сделать Ху Яобан. Честно говоря, я была этому несказанно рада, так как считала, что Ху больше всего подходит для этого дела. И не потому, что он тогда занимал пост Генерального секретаря партии, а Дэн вроде бы им не числился. На мой взгляд, Ху по своему характеру больше других походил на Ли Лисаня – такой же прямой, открытый и безоглядный в своих действиях. И тоже жестоко пострадавший от репрессий. По работе он никогда близко не сталкивался с Ли Лисанем и не был ничем ему обязан, не приходился ни родственником, ни свойственником. Но вот, видите, принял в его и в моей судьбе самое искреннее участие.
Летом 1986 года я увиделась с Ху Яобаном в последний раз – и совершенно неожиданно. Связано это было со вторичным появлением Крымова, Го Шаотана. Он приехал опять-таки с дочерью по приглашению Общества китайско-советской дружбы, и Ху Яобан по этому поводу устроил банкет в Доме народных собраний. Приглашенных было немного – всего два стола, то есть человек двадцать. В основном старые друзья Го Шаотана или их вдовы (как я) – все как один пострадавшие из-за этого знакомства в годы «культурной революции». Полагаю, что Ху устроил прием в таком составе неспроста – это была еще одна возможность подчеркнуть, что дело закрыто, или, точнее, что вся эта «шпионская группа, созданная Го Шаотаном» просто была высосана из пальца. Со странным чувством вглядывалась я в знакомые постаревшие лица тех, кто когда-то сидел у нас дома на Бэйцзигэ, за нашим столом. История будто повторялась, только Ли Лисаня с нами не было.
Ху Яобан был очень приветлив со мной, стал расспрашивать, как жизнь, есть ли какие-нибудь проблемы. И тут меня словно что-то толкнуло – я пожаловалась, что есть трудности с отдыхом, а в моем возрасте это крайне важно, я ведь еще работаю.
– Что же вы раньше ко мне не обратились? – пожурил меня Ху. – Если будет еще что, не стесняйтесь.
В то время я после двадцатипятилетнего перерыва как раз собиралась съездить в Москву, оформление выезда и въезда проходило сложно и долго. Но вот в середине июля, когда наконец-то был назначен день моего отъезда, через несколько дней после описанного банкета вдруг появились посланники Ху Яобана и от имени канцелярии ЦК предложили провести лето в цековском доме отдыха в Бэйдайхэ. Что делать? Москва или Бэйдайхэ? Поскорее попасть в Москву было моей страстной мечтой, но я понимала, что от предложения ЦК отказываться нельзя. Спешно переделала билет, и мы отправились к морю всей семьей.
Это было сказочное возвращение в старые места, где мы столько раз бывали вместе с Ли Лисанем. Огромная зеленая территория у Западных гор еще сохранила свой прежний облик: те же старинные дома, невысокие ограды из дикого камня, дорожки, посыпанные песком. В годы «культурной революции» Бэйдайхэ не пострадал от хунвейбинов, так как был полностью закрыт, даже поезда не останавливались. Здесь отдыхал Линь Бяо со своей семьей, отсюда он и бежал на аэродром, отправившись в последний роковой полет. В конце 70-х годов, на пике демократизации, было объявлено, что ЦК отказывается от своей территории в этом курортном месте и передает ее Управлению по делам туризма для привлечения в первую очередь иностранных туристов, чтобы заработать валюту. Сказано – сделано. Охрана была снята, заветные ворота отворились для всех. Возле клуба, где прежде в строжайшем секрете проходили совещания ЦК, зазвучали крики бродячих торговцев, а на всех перекрестках появились указатели с надписями на английском языке: “To the beach”, “To the Post Office” и тому подобные. Но англо-американские туристы не спешили оплачивать валютой отдых у Желтого моря. Если они и ехали в Китай, то чтобы посмотреть на древнюю экзотику, а морских пляжей для них хватало и в других местах. Пропустовав несколько лет, Западный район Бэйдайхэ был снова переведен в управление ЦК.
С того незапамятного 1986 года, когда нас встретили на этой привилегированной территории как VIP-гостей, я каждый год ездила на одну и ту же старую дачу (постройки, видимо, еще 20-х годов), сохранившуюся словно островок прежней жизни среди вырастающих год от года современных вилл. Сидела на каменной террасе, вдыхая полной грудью чистейший морской воздух, наслаждаясь тишиной и покоем, и мысленно благодарила Ху Яобана. По жестокой несправедливости его вдову на много лет лишили права отдыха в этом благодатном месте – на ней, как и на имени Ху, лежала тень событий 1989 года, хотя Ху Яобан был к ним совершенно не причастен по той причине, что скоропостижно умер накануне массовых волнений и не мог отвечать за то, что его похороны взорвали Пекин.
Траурный митинг
Странное настроение царило в Пекине в течение 1979 года. Люди пристально следили за газетными полосами и радовались каждый раз, когда появлялось сообщение о каком-либо траурном собрании. Звонили друг другу или, что чаще (телефонов тогда было мало), забегали, чтобы пораньше сообщить «хорошую новость». Газеты буквально пестрили такими новостями. И это не мор какой напал на пекинцев – шла волна реабилитаций, вершиной которых становились траурные церемониалы в память тех, кто не дожил до светлого дня. Китайская традиция уравнивает важнейшие события человеческой жизни, именуя свадьбу «красной радостью», а похороны – «белой». Но если раньше я никак не могла с этим согласиться, то теперь понятие «белая радость»[113] было очень к месту.
При подготовке траурного митинга придавалось большое значение деталям: когда, где, кто. Сколько человек и кто именно будет присутствовать, кто зачитывает текст некролога, утверждаемого ЦК, и, конечно, каково его содержание. По этим тонкостям определяли, насколько последовательна реабилитация, какое место умершему отводится посмертно в партийной иерархии. Крайне важной была формулировка в самом начале некролога: «великий», «ведущий», «выдающийся», «замечательный» и тому подобное; «пролетарский революционер» или просто «коммунист». Из-за этих формулировок вдовы и дети покойного бились насмерть, отстаивая честь погибшего и получение соответствующей компенсации.
Меня же больше всего волновали обстоятельства гибели Ли Лисаня 22 июня 1967 года, которая в свое время породила немало странных слухов. Утверждали, что он принял большую дозу снотворного. Откуда же взялась смертельная доза? Отлично помню, что в пузырьке, который он захватил с собой, когда его увозили хунвейбины, оставалось совсем немного таблеток. Но слухи, распущенные неизвестно кем, указывали на меня: мол, эта советская шпионка-резидентка подала Ли Лисаню тайный знак, чтобы он покончил с собой. Чудовищное обвинение!
Странным было и то, что люди, сторожившие Ли Лисаня, недосмотрели, дали проглотить все таблетки. Ведь его держали под строгим надзором в небольшой частной квартире (что само по себе необычно), в комнате с ним находились еще двое: студент-хунвейбин и человек постарше. Как выяснилось, ведущий сотрудник Управления общественной безопасности города Тяньцзиня. Тут уж вообще непонятно, как этот «зубр» мог допустить такой прокол!
Говорили, что стражники на минутку отлучились, а когда вернулись, Ли Лисань был уже мертв, склонившись над столом с бумагами, в руке у него дымилась еще не потухшая сигарета. Но ведь известно, что снотворное не действует так быстро, – или это было что-то другое? По другой версии, обнаружив, что с узником творится что-то неладное, его повезли в больницу, но по дороге, уже в машине, он скончался. И опять же здесь многое не сходится. Во-первых, по времени: он был привезен в Пекинскую больницу с явной задержкой. Во-вторых, в медицинском заключении о смерти многое было указано неточно. Например, рост 163 сантиметра – это на пятнадцать сантиметров меньше реального роста Ли Лисаня. На посмертной фотографии лицо его предстало настолько искаженным, что мои дочери, увидев это фото в орготделе ЦК, не осмелились показать его мне.
В орготделе нам передали предсмертную записку, написанную большими дрожащими иероглифами, отличающимися от нормального почерка Ли Лисаня:
Как только смерть Ли Лисаня была установлена, доложили о случившемся Чжоу Эньлаю. Не знаю, кто и как распорядился, но все дальнейшее проходило в строжайшем секрете. И хотя, помимо меня и дочек, сразу же взятых под арест, оставались родственники даже в самом Пекине, никого из них о смерти Ли Лисаня не известили. Он был кремирован под именем «самоубийцы Ли Мина», и прах тут же передан как «невостребованный» для безымянного захоронения в общей могиле где-то в восточном пригороде города.
Сколько я с дочерьми ни просила отыскать прах мужа для достойного захоронения, ответ был один: «Мы старались, но безрезультатно. Вы поймите, в таких глубоких захоронениях ничего не найдешь».
Дочерям позволили познакомиться с некоторыми свидетельскими показаниями из архива орготдела ЦК. Выяснилось, что в 1970 году по указанию Чжоу Эньлая проводилось расследование обстоятельств смерти Ли Лисаня, которые уже тогда выглядели «загадочными».