Но на мои вопросы сопровождающие отвечали уклончиво:
– Придет время – мы все вам сообщим. Ждите.
В глубине души меня неотвязно точило сомнение, жив ли муж. Ведь если бы он был жив, хоть что-нибудь мне бы сказали! Но расставаться с надеждой не хотелось. С дочерьми переписываться запретили, самовольно уезжать из городка я не могла, да у меня и в мыслях этого не было – ехать куда-то. Поэтому я старалась просто не думать о своей судьбе. Будь что будет! Хотя мой статус не был ясно обозначен, я понимала, что живу на положении ссыльнопоселенки, находящейся под надзором местных властей.
Надзор этот вскоре принял осязаемые формы. В том же домике, в соседней комнате, поселили двух молоденьких девушек. По непонятному совпадению у них были почти русские имена: Лина работала медсестрой в медпункте НИИ, а Яся – библиотекаршей. Обе комсомолки, как они признались позднее, были приставлены ко мне со спецпоручением – следить за моим поведением, контактами и связями (с кем, спрашивается?) и обо всем докладывать начальству.
Несмотря на это у нас установились дружеские отношения. Девушки были милые, отзывчивые, старались помочь мне по хозяйству, и мне было приятно с ними общаться, особенно после долгих лет тюремного одиночества.
Похожие отношения сложились у меня и с другим соглядатаем, более высокого ранга. Это был начальник местного отделения милиции, которому тоже выделили комнату в моем дворе. Он появлялся по вечерам, после работы, заходил ко мне запросто, как это принято у соседей в китайской деревне. Мы болтали, играли в настольную игру «тяоци». Для меня это служило развлечением среди однообразных будней. Милиционер, веселый разговорчивый парень, в отличие от девушек, очень интересовался моей прошлой жизнью, задавал самые разные вопросы, и я охотно рассказывала, потому что скрывать мне было нечего, и, кроме того, я видела, что им движет здоровое любопытство молодого человека, засидевшегося в глубинке и страстно желающего узнать, что из себя представляет мир, лежащий за пределами его существования. Я понимала, что он знает, кто я и как зовут моего мужа, но имени его он никогда вслух не произносил.
Помимо этих соседей были люди попроще – повара, шоферы, сельскохозяйственные работники, которые меня не избегали. «Неблагонадежной старухи» они не боялись: «пролетариату нечего терять, кроме своих цепей». Они без страха здоровались со мной, перебрасывались приветливыми словами, которые разрастались в диалоги. И мне было интересно поговорить с ними – это помогало мне понять образ мыслей простых китайцев.
Особенно душевно ко мне отнесся местный завхоз по фамилии Сяо. Ван Дэшэн просил его позаботиться обо мне, и он действительно забегал, спрашивал, чем помочь, разрешал как мог бытовые вопросы. И я частенько заходила к нему в контору поговорить о том о сем. Судя по некоторым его намекам, Лао Сяо тоже была известна моя судьба, но прямо об этом он не говорил ни слова. Таков был установленный порядок – все вокруг, и я сама, словно играли в молчанку.
Лао Сяо распоряжался моим питанием – велел повару в столовой готовить мне блюда на заказ. Повар каждый день исполнительно спрашивал, что я хочу, но какие могли быть кулинарные изыски в эпоху тотального дефицита! Я не капризничала и довольствовалась тем, что подавали. Хорошо, что хоть самой не надо было готовить!
После отъезда Ван Дэшэна Лао Сяо стал моим главным заступником и советчиком. Мне объявили, что будут выплачивать на проживание 120 юаней в месяц – сумму по тем временам немалую. Инна, работая преподавателем, получала 56 юаней. Однако на первых порах произошла задержка, возможно, сбой в организационной машине, и первые три месяца я сидела без денег, питаясь в кредит. Лао Сяо, узнав об этом, заволновался:
– Как это можно? Почему вы никуда не жалуетесь, никому не напишете?
А я за тюремные годы вообще отвыкла жаловаться, принимая все как есть.
– Я не умею писать по-китайски, – объяснила я Лао Сяо.
– Ничего, я вам помогу.
Написал – и правда, подействовало: деньги начали выплачивать ежемесячно.
В июле 1975 года меня ожидала радость – Инна прислала письмо, а в августе приехала на каникулы с мужем и привезла мне внука. О том, что меня выпустили из Циньчэна, ей первым потихоньку сообщил Ван Дэшэн, а потом уж заявились представители следовательской группы с официальным уведомлением. Они предложили дочерям перевестись в Юньчэн, чтобы жить вместе со мной. Позже стало известно, что такого рода предложения делались многим, и некоторые из детей «ссыльнопоселенцев», оказавшихся в деревне «на перевоспитании», предпочли переехать к родителям. Но я, услышав об этом, решительно написала Инне, чтобы она ни за что не соглашалась. Ведь она с таким трудом закрепилась в Пекине, могла использовать в работе свой русский язык, а теперь что – все бросать? Кроме того, я думала: пока дочери в Пекине, рано или поздно мне позволят соединиться с ними, а если они переведутся в Юньчэн, то мы все застрянем в этой глубинке. Такая перспектива меня не устраивала. Хотя жить одной было очень тоскливо.
Я встречала Инну с семейством на станции глубокой ночью (дневные поезда здесь не останавливались). Хорошо еще мне дали транспорт – потрепанный джип. И на том спасибо, иначе я туда бы не добралась. Поцеловалась с Инной и сразу взяла малыша на руки, порадовалась, что он меня не дичится. И еще больше обрадовалась, когда он, удивленно вытаращив глазки, пальчиком указал на трубу паровоза и четко выговорил по-русски:
– Дым, дым.
Мальчик понимает мой родной язык! Это был замечательный сюрприз, лучший подарок для меня.
Инна, невзирая на запреты, с самого первого дня говорила с Павликом по-русски. Ей так хотелось, чтобы сын тоже овладел родным для нее языком! Но однажды разыгрался скандал. Как-то раз они всей семьей выбрались по торжественному случаю в ресторан «Москва» – единственное место в Пекине, где сохранилась европейская кухня и какое-то подобие ресторанной обстановки. Этот поход произвел такое глубокое впечатление на малыша, что он в возбуждении начал тараторить перед соседями: