Но вот забавно: когда у меня в руках впервые после долгих лет оказалась книга на русском языке, я с тупым недоумением уставилась в печатный текст – буквы казались какими-то странными и с трудом складывались в слова. «Что это – болгарский язык? Зачем мне его дали?» Потом прочухалась и сообразила: «Да это же русский!»
А спустя время – новое чудо: принесли обед – да еще какой! – мясо с овощами. Помню даже, что это была цветная капуста. Я уже сто лет такой еды не видела! «По случаю чего такое пиршество? Может, праздник какой?»
Ан нет! И в последующие дни еда стала намного лучше. Как я позже узнала, было спущено личное указание Мао, чтобы лучше кормить заключенных, и после этого нам по воскресеньям стали давать даже соевое молоко с жаренными в масле ютяо[110], а на обед пельмени или паровые пирожки с мясной начинкой. «Ну что ж! – усмехалась я про себя. – При таком питании можно еще и посидеть».
Шутка шуткой, но на деле тюремное существование продолжало подтачивать организм, и он явно начал сдавать. На теле высыпали болячки, началось что-то с желудком – с самого утра к горлу подступала острая тошнота, есть ничего уже не хотелось. Приходил тюремный врач, но узнать что-нибудь от него, как всегда, было невозможно: он хранил сухое молчание.
Но вот как-то рано утром с привычным скрипом открывается тяжелая дверь и я слышу: «Выходи!» Куда, зачем – ничего не объясняют. Привычно следую за моим провожатым. Спускаемся вниз. Перед входом стоит легковая машина. Приказывают в нее садиться. В автомобиле неожиданно начинается маскарад – мне на голову, на простонародный манер, повязывают грязноватое полотенце, нижнюю половину лица закрывают марлевым респиратором и, в довершение всего, напяливают огромные черные очки, до того темные, что я через них уже ничего не вижу. Весь этот камуфляж плюс черные ватные штаны и ватная куртка делают из меня китайскую крестьянку неопределенного возраста, наверное, чтобы не привлекать внимания моей иностранной наружностью. Значит, меня повезут куда-то в город – иначе для чего такие сложные приготовления?
В машину на заднее сиденье по бокам от меня усаживаются двое в штатском, впереди, рядом с шофером, еще один. Дверцы автомобиля захлопываются, и вдруг я слышу щелчок, и холодный металл сдавливает мне запястья.
Наручники! Я испытываю острое чувство унижения, оскорбленная в самом элементарном человеческом достоинстве. К чему все это? Зажатая с двух сторон здоровыми детинами, неужели я буду сопротивляться, выпрыгивать из машины? В мои-то годы! Предосторожность была явно излишней, скорее всего, рассчитанной на психологическое воздействие. И впрямь, этот сухой щелчок, ставший воспоминанием, до сих пор вызывает у меня внутреннюю дрожь.
Из-под очков ничего не видно, но едем мы долго. Я слышу шум городских улиц – Пекин! Поворачивать голову мне не разрешают, останавливая малейшую попытку окриком, но я скашиваю до боли глаза и успеваю заметить, что мы едем по знакомой мне улице Фусинмэньвай. Только она вся раскурочена, по обеим сторонам высятся горы земли – здесь открытым способом строилась первая линия метро.
Машина останавливается, с меня снимают наручники, проверяют надежность маскировки и, подхватив с обеих сторон под руки, куда-то ведут извилистым коридором. По особому лекарственному запаху понимаю, что я в больнице. В коридоре гудит толпа пациентов, но меня проводят в отдельный кабинет, где меня осматривают молчаливые врачи. Мне ничего не говорят, и я в полном неведении о причинах своего недомогания возвращаюсь в камеру. И с новой остротой ощущаю всю тесноту, ограниченность отведенного мне пространства. Господи, сколько еще лет мне придется провести здесь?!
Больница, куда меня возили, была ведомственной клиникой Министерства общественной безопасности, в ней имелся даже специальный стационар для заключенных – приземистое здание с матовыми небольшими окнами, опоясанное площадкой, по которой ходили караульные. Бог миловал, мне там лежать не довелось, зато лет через пять – шесть я смогла любоваться этим помещением из окон своей новой квартиры. Дом, в котором я живу и теперь, был построен как раз на улице Фусинмэньвай, перед этой самой ведомственной больницей. И, как говорят, в начале 80-х годов в ее особом корпусе, прямо под моими окнами, находился один из виновников наших бедствий – Чэнь Бода. Мы поменялись местами.
После поездки в больницу мне начали давать какие-то лекарства, но состояние мое не улучшалось, тошнота отпускала ненадолго – после того, как я проглатывала таблетки. Три раза в день в урочный час открывалась дверь, и мне их передавали через решетку. Одна и та же медсестра в белом халате делала это очень грубо: она просто просовывала руку и швыряла таблетки, нимало не заботясь о том, смогу ли я их поймать. Не раз мне приходилось подбирать их с пола – обиду прятала в душе.
А вот с доктором, теперь ежедневно совершавшим обход камер, нам, заключенным, явно повезло. Новая врачиха была мягка и деликатна, в ней даже чувствовалось скрытое сочувствие – я это ощутила на себе. Она каждый раз перебрасывалась со мной несколькими фразами, спрашивала о дочерях (вообще невиданно-неслыханно в тюремной жизни!), и это согревало душу.
Однажды врачиха, наклонившись ко мне, шепнула:
– А что же вы не попросите свидания с дочерьми? Сейчас разрешают свидания.
Свидание! Возможно ли такое? Я боялась об этом помыслить.
Правда, к этому времени многое уже менялось в тюремном режиме. Однажды нам даже дали послушать решения только что закончившегося съезда партии. Распахнули двери всех камер и включили на полную мощность радиодинамики в тюремном коридоре.
Что-то происходило! И вот в мае 1975 года, в одно прекрасное утро, вошла надзирательница и сказала, что поведет меня вниз.
– На допрос?
– Нет, на свидание. Дочери приехали.
Я просто задохнулась от радости! Восемь лет я не виделась с девочками и ничего не знала об их судьбе. Сердце билось учащенно, словно выпрыгивало из груди.