Мое рвение зашло даже дальше: я попросила дать бумагу и карандаш, чтобы самостоятельно заниматься, списывая иероглифы. Но эту просьбу пропустили мимо ушей, словно ее и не было. Тогда я подумала, что даже в царских тюрьмах политические заключенные могли не только пользоваться библиотекой, но и писать политические трактаты. А мне разрешено было только чтение газеты «Жэньминь жибао» и партийного журнала «Красное знамя». Но и то радость!

В преддверии зимы нам выдали ватную одежду и туфли из хлопчатобумажной материи на ватной подкладке. На моих штанах красовались огромные заплатки – на коленях и на заднем месте. Впервые в жизни я ходила в залатанной одежде, но это меня не огорчало – наоборот, я находила, что заплаты выглядят живописно и делают меня похожей на крестьянку-беднячку, как в пролетарском кино. Важнее было то, что одежда была чисто простиранной. К чести китайской тюрьмы следует сказать, что в здешних камерах не водилось никакой гадости: ни клопов, ни блох, ни вшей, а тем более мышей и крыс. Но, может быть, так было только в нашей тюрьме, одной из самых привилегированных? Не знаю.

Камеру свою я убирала сама: протирала пыль на решетках, чистила умывальничек и унитаз в своем туалетике и, конечно, мыла пол, который почему-то временами покрывался каким-то синим пухом. «И откуда он только берется?» – недоумевала я.

Для уборки я даже попросила тряпку. Эта просьба, кажется, удивила надзирательницу, но тряпку выдали – старые рваные трусы. Кусок от них я еще приспособила в качестве полотенца для ног – другого не водилось.

Иногда во время моей примитивной уборки дверь камеры приоткрывалась, и слышался одобрительный голос караульного солдата: – Чистоту наводишь? Вот и хорошо.

Вообще надо сказать, среди моих стражей попадались и человечные ребята. Как-то утром, это было в декабре, я по звонку открыла глаза, и вдруг потолок завертелся у меня над головой. С трудом поднялась с топчана и, цепляясь за стены, добрела до туалета. Превозмогая себя, присела на корточки у двери, чтобы взять чашку с едой, но есть не могла и отставила ее в сторону. Заглянул дежурный солдат и участливо спросил: – Почему не ешь? – Заболела. – Вызвать врача? – Да, – соглашаюсь я.

Однако врач не поспешил с приходом и появился только через два дня, когда головокружение прошло само по себе. Что это было со мной – не знаю. Не в правилах тюремных эскулапов отвечать на такие вопросы заключенных. Не приведи Боже болеть в тюрьме!

Но далеко не все стражники были так обходительны, по крайней мере со мной. Иногда на своем единственном седалище – топчане я забываюсь и кладу ногу на ногу. Такая поза кажется стражу слишком фривольной, и он орет через дверь:

– Ты чего расселась? Забыла, что ли, где находишься? А ну-ка, садись как следует!

Грубый окрик возвращает меня к действительности, и я послушно принимаю благопристойную, как на допросе, позу: ноги вместе, руки на коленях.

Допрос, разумеется, не радость. Но беспокойное его ожидание еще безрадостнее. На душе томительно-тревожно, и заняться абсолютно нечем, чтобы отвлечься. Челночное снование по ограниченному пространству камеры не успокаивает. Беспокоит судьба мужа и девочек. Давая показания, я нередко ссылаюсь на Ли Лисаня:

– Спросите его. Он подтвердит правдивость моих слов.

Меня грубо обрывают: мол, тебя это не касается, нужно будет – спросим. Где муж, что с ним – мне не говорили.

А что с детьми? На мои вопросы следователи отвечали молчанием. Я и не подозревала, что обе дочери сидели в одиночках в том же корпусе. Как потом рассказывала Инна, она даже мела коридор перед самой моей дверью. Но мы ничего друг о друге не знали.

Чтобы как-то отвлечься от черных мыслей, начинаю читать стихи – не вслух, конечно, а про себя, беззвучно шевеля губами. Чаще всего на память приходят строки Пушкина, Маяковского и Есенина. Пушкин – это детство, а Маяковский и Есенин – это юность моих далеких 20-х годов, когда они были самыми любимыми поэтами среди молодежи. Музыка стихов успокаивала нервы. Жаль только, что в памяти у меня их сохранилось слишком мало.

Но вот после двух месяцев затишья, в самом начале февраля 1968 года, сразу после отбоя ко сну двери камеры тяжело заскрипели.

– На допрос! – услышала я голос надзирателя.

Так поздно? Тюрьма уже погрузилась в сон, когда меня повели по коридорам.

Начались самые изнурительные за все мое пребывание в тюрьме допросы, которые длились с десяти вечера до трехчетырех утра. Все эти бесконечные часы я должна была стоять навытяжку, руки по швам. По возвращении в камеру не успевала сомкнуть глаз, как раздавался сигнал подъема, а днем нельзя было прилечь ни на минуту.

Ежедневное недосыпание изматывало. Стоило только присесть на топчан, как глаза слипались сами собой. Отяжелевшие веки не хотели подниматься – хоть спичками их подпирай! Будил все тот же окрик из-за двери: