– Го Шаотан – вы там его по-русски называете Кэлимофу, – пренебрежительно пояснил кто-то за столом.
Так вот оно что! Их интересовал наш старый знакомый, которого я знала под русской фамилией Крымов. Сразу вспомнился 1936 год в Москве, когда Крымов заходил к нам с Ли Ми-ном в гостиницу «Люкс». Это был невысокого роста человек, худощавый, очень подвижный и говорливый. В Советском Союзе он жил уже давно – с середины 20-х годов – и по-русски говорил свободно, с легким акцентом. В Коминтерне занимал должность, если не ошибаюсь, заместителя заведующего общим отделом – пост в таком важном ведомстве весьма значительный. Женат был на советской еврейке по имени Берта, которая тоже работала в Коминтерне переводчицей с английского языка.
Припоминаю, как один раз летом мы с Ли Мином ездили к Крымовым в гости за город по Северной железной дороге. Жили они на госдаче Коминтерна (или какого-то еще ведомства) в Тарасовке. Их дочке было года три – четыре. Мне, только что вышедшей замуж за китайца, особенно интересно было посмотреть на ребенка от смешанного брака. Девочка была черноволосая, черноглазая, похожая на куколку. Звали ее Инна. Имя это, тогда редкое, мне так понравилось, что я про себя решила: если у меня когда-нибудь будет дочка, непременно назову ее этим именем.
Но неужели эти подробности будут интересны моим допрашивателям? Нет, конечно, им хотелось узнать другое.
– Хватит про знакомство! Ты ведь знаешь, что Го Шаотан сидел в тюрьме?
Еще бы мне не знать! Крымов оказался одним из первых китайцев, которых постигла эта трагическая участь. То ли в конце 1937, то ли в начале 1938 года он с женой вдруг бесследно исчез из нашего поля зрения, но сначала мы ничего толком не знали. Тем более что Крымовы не жили в «Люксе» – у них была квартира в хорошем доме на площади Маяковского. Спустя какое-то время мы услышали, что оба они арестованы. Я решила, что они погибли, как многие другие.
И вдруг через двадцать лет, осенью 1957 года, Крымов неожиданно для меня объявился в Пекине. Приехал он не просто так, а по приглашению не кого иного, как самого премьера Чжоу Эньлая. Его сопровождали жена и уже взрослая дочь.
Как выяснилось, Крымов, как и сотни тысяч других репрессированных, по хрущевской амнистии был освобожден из ГУЛАГа, где он и Берта провели без малого двадцать лет, естественно, в разных местах. Берта вышла с сильно расшатанным здоровьем, совсем седая. Первое, что Крымовы начали делать – это искать дочь, которую после их ареста отдали в детский дом. К счастью, Инна нашлась. К этому времени она уже закончила институт и работала преподавательницей английского языка. После реабилитации Крымовы обрели покой и жизненный комфорт: получили квартиру и работу плюс денежную компенсацию в сумме, по их словам, немалой. Го Шаотан стал сотрудником научно-исследовательского института Академии наук, где занимался изучением экономики социалистических стран. Имел звание профессора и степень доктора экономических наук.
Приезд в Китай был волнующим для Крымова: радушный прием, поездка на малую родину, в Чжэцзян, встречи со старыми друзьями – сплошь руководителями высшего ранга, которые наперебой устраивали банкеты и приемы в его честь. Запомнился один такой банкет в клубе ВНПКС (Всекитайского Народного политического консультативного совета), куда пригласили и нас с мужем. Устраивал банкет Сюй Бинь, заведующий Отделом единого фронта ЦК КПК. Среди гостей были Чжоу Эньлай с женой Дэн Иньчао, Ян Шанкунь с женой и многие другие. За пышным столом мы оказались рядом с Чжоу Эньлаем, который был очень приветлив и весел и даже собственноручно накладывал угощение в тарелку моей невестке Марусе, которая как раз гостила у меня.
Мы с Ли Лисанем, в свою очередь, пригласили Крымовых на домашний ужин и оказались практически последними из тех, кто чествовал Го Шаотана. И все равно за это поплатились.
Теперь мне пришлось рассказывать все эти детали на плохом китайском языке, так как переводчика не было. Справедливости ради скажу, что к моим не очень ясно сформулированным выражениям не придирались, а даже помогали облечь мысль в правильную форму. Но эта была лишь формальная сторона в плане высказывания, а все, что касалось содержания, существа дела вызывало бурную реакцию допрашивающих, особенно густобрового министра.
Я говорила чистую правду, а мне кричали:
– Врешь! Притворяешься! Не запирайся, сука!
И прочие нехорошие слова. Особенно заходился от гнева густобровый. Другие, стараясь не отстать, вторили. Поднялся такой гвалт, что появился какой-то малый чин и что-то шепнул на ухо одному из сидящих за столом. Тот встал и плотно закрыл окна, которые выходили во двор, имеющий форму русской буквы «П» – видимо, для того, чтобы крик не разносился по этажам. Окна всех камер были открыты. Стоял жаркий месяц июль.
За первым допросом последовали другие. Являлись за мной обычно во второй половине дня. Часов у меня не было – их отобрали при аресте вместе с сумочкой и одеждой, но я приладилась определять время по движению тени от оконной решетки. С затаенным страхом следила за тем, как эта тень, подобно стрелке часов, неумолимо приближалась к роковому грязному пятну на побеленной стене: сейчас придут за мной. И впрямь: точно в срок слышу скрежет замка и грубый приказ:
– На допрос!
Сердце обрывается и катится куда-то вниз. Беру себя в руки и покорно следую за надзирателем. В камере для допросов привычно сажусь на злополучный бочонок-барабан и замираю в ожидании.
Мне, как всегда, для затравки приказывают читать висящий на стене плакат с изречением: «Чистосердечное признание смягчит наказание, запирательство усугубит его». Этот ритуал напоминает мне то ли молитву, то ли заклинание.
Признаваться? Но в чем? Преступления-то я ведь не совершала. Неустанно повторяю это моим «судьям»:
– Не могу же я сочинять, – убеждаю я их, – измышлять преступные деяния.