Под веками скрыты опалы — Глаза, что теплы лишь часок; Конечности белые вялы, Уста – ядовитый цветок; Когда раствориться их слава, Исчезнешь ли ты, словно звук, Долорес – загадка, растрава, Мадонна всех мук? Для Девы семь плачей священны; Но седмижды семьдесят раз[152] Грехи твои – для очищенья Веков семь не хватит. Экстаз Полночный, наутро без хлеба, Любовь, что желания сморит, Душевная скорбь – так вот Небо Тебя изнурит. О плащ позлащенный пунцовый, О парк, полный разных чудес, О башня – не кости слоновой[153], — Но с ада ведёт до небес; О роза, в трясине таима, О дом, где корысти сундук, О дом, где огонь негасимый, Мадонна всех мук! Вот губы со смехом и страстью, Как змеи, кусают мне грудь, Чтоб я позабыл о несчастье, Чтоб снова туда же куснуть. Охвачено сердце волненьем, И веки влажны и горят; Насытьте меня наслажденьем, Пусть боль встанет в ряд. Вчера они, может, лобзали Кого-то, и будут лобзать, И были, и будут печали — В забавах они благодать. Ты жизнь и желанье презрела — Нам вред, как от яда гадюк, О, как ты мудра без предела, Мадонна всех мук. Кто дал тебе мудрость? Напевы, Виденья, историй тепло? Долорес, когда тебя, деву, За горло желанье взяло? Когда ты цветком распустилась, Чтоб каждый сорвать его мог? Каким молоком ты кормилась, Всосав и порок? Себя мы одели картинно, Тебя же, нагую вовек, Родили Приап с Либитиной[154]: Богиня-этрусска и Грек. Увы, наша страсть скоротечна: То вялы, то пыл наш упруг, Любовники – смертны, ты – вечна, Мадонна всех мук! Плод, время и страсть преходящи; Ты – духом бессмертным жива, Хоть смерть поцелует мертвяще, От всех перемен ты – нова. Ты – грязных восторгов царица, Бездушна, бесплодна, бледна, Но жизнь твоя вновь разгорится, Что ядом полна. Смогли б вы отдать мне страданья, О губы, что вам я принёс? Лилею сменило лобзанье На похоть распущенных роз; У ног твоих лилия пала, Лоб розы сковали округ, Долорес, ты тщетно сияла, Мадонна всех мук. Есть грех, что сокрыть невозможно, Есть труд, что приносит успех. Что милому скажешь тревожно Среди полуночных утех? В твоих заклинаньях ни слова О жизнях, что пали листвой. Немыслимой пыткой готова Ты мучить с лихвой. Ах, тело, что страстно и ладно, Где сердце без боли живёт! Уста хоть твои кровожадны, И жалят жестоко наш рот, Любви они крепкой добрее, Мозг с сердцем не пьют, как паук, Долорес, суровая фея, Мадонна всех мук. Лобзанья то слабы, то страстны, От губ, и зубов, и слюны Родится ли грех, коль несчастны Мужи и страданий полны? Продолжишь ли сластью греховной Питать свою душу в игре? Сладка кожура, безусловно, Но горечь в ядре. В последний ли раз ты раскрыла Красоты и тайны грешно? Ах, где ж мы потешимся мило, Коль худшее совершено? Ядро, словно кожица сладко; Ты даришь нам радостей цуг, Долорес – азарт и загадка, Мадонна всех мук. Я жаждой премен и волнений, Желаньем несносных вещей, Отчаяньем всех увлечений, Восторгом, что жалит сильней, И страсть расточает годами, Которую не превозмочь, Бездушьем, глухим словно пламя, Слепым, словно ночь, Зубами, стучащими жадно, Где благоуханный бутон Кусающих губ беспощадно Кровавой слюной окроплён, Прерывистым пульсом желанья, И силой, и слабостью рук, Молю, оторвись от закланья, Мадонна всех мук. Скривишь ты уста, презирая Мальчишки легчайший запал? Ведь он без притворства, вздыхая, От счастья и горя устал; Он меньше в заботах о славе, Чем древний бескудрый кумир, Он юн, но как старец в забаве, И слабый, как мир. От крайних ворот прямо к храму Пришёл я, где молится грех; О, мук наших Лютая Дама, Надзор твой смертелен для всех! Последний напиток порока Мы пили из чаши разлук, Долорес – роскошна, жестока, Мадонна всех мук. О это вино вожделенья — Двух уст единенье, пока Нет век и волос пламененья; Слюна от змеи-языка, Слюна от змеи-наслажденья, Как пена морей солона; Я – пламя, свободен в теченье Благого вина. Кто избран тобой, от утробы Испорчен, помечен крестом! И лгали они без стыдобы Богам, что нас ранят бичом; Мудры их особые лица; Позволь мне войти в этот круг, Жена моя, мать и сестрица, Мадонна все мук. Венец нашей жизни-занозы Есть тьма, праха нашего плод; Шипы так не вянут, как розы, Любовь, а не похоть гнетёт. Прошедшее – лишь для глумленья, Любовь наша – труп иль жена; Супружество, смерть, сожаленья: Жизнь крайне скудна. С тобой наше прошлое горе, Мы сыты печалью одной; Мы знаем тебя лишь в позоре, Срывая цветок твой блажной; Экстаз, что сразил – воскрешает; Боль страсти, как ливень – весь луг, Влюблённых твоих орошает, Мадонна всех мук. Восторг твоих бурных объятий Желанней нам мудрости лет, Хоть кровь на листве, как заклятье, Слезами пропитан весь цвет. Ты ради владыки портала Для тех, кто и жив, и любим, Всегда кипарис бы вручала, А мирт – неживым[155]. Смеяться они были рады, Мирились, забыв про раздор, Боль, плавясь в слезах, – им услада, Смерть с кровью, то жизнь и задор. Любя, они млели во мраке, Их шёпота слышен был звук В твоём тайном храме, у раки, Мадонна всех мук. Во тьме добродетель – порочна, Нет солнца в часовне твоей, Напев соблазнял полуночный, И двое сливались сильней. Твои зазвучали мотивы С тех пор как Господь стал светить, Твой ладан курился игриво, Чтоб грех подсластить. Эрот, словно пепел, бледнеет, Сминаются кудри венком, Хоть вялые веки влажнеют, Смеётся он алчущим ртом. Но ты успокой его лаской, Священной гармонией фуг, Твой локон ему станет маской, Мадонна всех мук. В борьбе ослепи его, млея, И руки, и ноги свяжи, К губам его льнут твои змеи, К рукам его – гнёт твоей лжи. Хоть днём его криком пронзишь ты, Он грезит тобой среди бед, И ночью его подчинишь ты, Хоть спит он, хоть нет. Ты розы его забагрянишь Не соком плодов иль цветов, Ты дух его чувством заманишь, Вдохнув в него жизнь через кровь. О милости просим законной: Не чахнуть и жить без потуг, Долорес – резва, непреклонна, — Мадонна всех мук. Мечтала ль ты в миг просыпанья, Лишь стих твоей жизни пожар, О днях без числа и названья, Когда нанесёшь всем удар; Когда, о богиня, ты страстью Гнала пьяных римских царей — И все тебя звали, Таласса[156], Что пены белей? Когда ты влюблённым польстила, До крови секла их у стен, Руки твоей – дротика – сила, Разила детей перемен; Когда вражья кровь закипела В песке, то ударил твой лук В царя их – кто раб твой всецело, Мадонна всех мук. Песок был от бурь не дрожавший, Не влажный от прибывших вод, От пены волны набежавшей, От ветра, что грозы несёт; Но полный следов твоих красных, Ведущих к владыкам всех стран, Огонь на их лицах прекрасных, Им меч грозный дан. К утехам твоим – гладиатор, Он бледен и бьёт его дрожь, В мученьях он не триумфатор, И слишком для смерти хорош. Твой сад был с огнями живыми, Мир – конь, но твоих ждёт подпруг, Твой портик – с людьми всеземными, Мадонна всех мук. Там пламенем весь окружённый, Стоял, как арфист на пирах, Красивый тиран непреклонный[157], В венке и со смертью в руках. И звук, словно звук водопада, Разил сквозь горячий эфир, Средь молний огня без пощады И грохота лир. Не снится ль тебе то, что было, Все царства древнейших царей? Грустишь ли о том, что погибло, Здесь, в мире лишь новых вещей? Но грудь твоя неистощима, Голодным хулить недосуг Уста, что в крови одержимы, Мадонна всех мук. С тех дней (сердца были светлее) Сверкала изяществом ты, Телесный твой клад стал белее С румянцем любовной мечты, С рубцами от пылких объятий, Где синь – поцелуев печать. Когда все уйдут благодати, Ах, что нам терять? Ты в древнем обличье красива, И тело – мелодий канва, Податлива и похотлива, Ты музыкой страсти жива. Что, боги, звало нас покинуть Тебя ради скромных подруг? Позволь нам невинность отринуть, Мадонна всех мук. Хотя храмы Весты[158] бесстрастны, От этого пыл не погас; Глаза или локон атласный В лобзаньях безлики для нас. Эрот ищет жертвы в восторге Себе и тебе заодно; Распущены косы средь оргий: Лобзанья, вино. Меняется цвет твоей кожи, Что вздута иль сжата порой, Блестит иль бледнеет, и схожа С роскошной змеи чешуёй, И с красным клеймом от лобзаний: Так в небе – звезда, словно жук, Листки с твоим текстом литаний, Мадонна всех мук. Лобзанья, как в прошлом, лились бы На грудь твою, только их нет. Был то Алкифрон иль Арисба[159], Иль перстень, иль женский браслет, Что к статуе рот твой прижало, Но сквозь листья фиг, как в воров, Вонзился в тебя, словно жало, Взгляд бога садов[160]? Тогда, в пору ливней и в ясность, Свой храм украшал он сполна, Там перл его устрицы – страстность[161], Венера взошла из вина. Любовь, что мы выбрали исто — Презренный богами недуг, За нас пред отцом заступись ты, Мадонна всех мук. Весной его сад мы венчаем, А летом колосьям он рад, Затем мы оливки вручаем, Лишь в страхе замёрз виноград. Он с миртом Венеры цветущим, А Вакха лоза – как венок[162], Его мы узрели идущим: «О, видимый Бог»[163]. Венки твои что посрывало? Кто дух твой и плоть разделил? Невинностью грех даже малый Пред грешностью нашей прослыл. Любовника сжав, Ипсифилла[164] Вся кровь ему выжала вдруг; Рыдай: «В нём останется ль сила, Мадонна всех мук?» Рыдай: ради прошлого мира, Фригийского ради жреца, Себе не создай ты кумира И пир не готовь для отца. У Иды[165], где гротов обилье, Где шепчет утрами любовь, Они Богоматерь крестили, Рождённую вновь. Венки тех времён мы одели, И устриц так много в садке, Нас древние барды воспели, Катулл у нас на языке. Кто жаркое ласт нам лобзанье? — Отец твой им скрасил досуг. Яви нам своё состраданье, Мадонна всех мук. Ползут из Диндимуса[166] вяло Её запряжённые львы, О матерь, о дева, ты стала Владычицей тех, что мертвы. Холодная, в скромном обличье, И храм твой из веток и мхов, Твоя плодовитость – девичья, О Матерь богов[167]. Огонь твой она истощила, Сокрыла Эрота без слов, Прекрасные лица унылы Теперь у весёлых богов. Без крови разит, но в усладе; Ползёт, как луны полукруг, Вся в белом, ты – в красном наряде, Мадонна всех мук. И боги пройдут и сомкнутся, А с ними жрецы, что чисты. Пройдут и тебя не коснутся? Погибнут, но стерпишь ли ты? Смеётся смерть неумолимо, И похоть в глазах и ноздрях, А в пальцах щепотка чуть зрима, Изысканный прах. Но червь тебе жизнь даст, целуя, Ты преобразишься, как бог, Что жезл сделал змеем[168], ликуя, А змею стать жезлом помог. Пока зло не сгубит отвагу, Живи средь дворцов и лачуг, Пророк твой: «Умрёт первым благо», Мадонна всех мук. Он лгал? Он смеялся? Об этом Он знает, коль сокрылся потом, Пророк, проповедник, поэт он, Сын смерти в инцесте с грехом? Узнал ли он днём, как проснулся, Иль вечером тёмным, глухим, Когда он всем телом прогнулся, И всё – перед ним? Кто знает, всё зло перед нами, Иль властные тайны времён? Хоть кто-то томил нас годами: Пел, нежил, нарушил закон; Хоть даст нам язычник повинность: Желанье и жизнь среди вьюг, Прости же нам нашу невинность, Мадонна всех мук. Кто мы, что тебя сохраняли Средь пряностей, пели пеан[169]? Момент, где тебя повстречали? Кто я, чьи лобзанья – обман? Нести тебе боль? – ты ей рада; Ласкать? – но любовь, как в чаду; Любовников губы – услада И змеи в аду. Кто даст, как они, наслажденье Тебе, коль воздвигнут здесь храм, И волосы жертвы в сплетенье, И кровь её льётся к ногам, В Афаке, где правишь, всё красно, В Лампсаке[170] на лицах испуг, Кто обнял тебя так ужасно, Мадонна всех мук? Так где ж все, Венера, Котито[171], Астарта, где все, Аштарот[172]? Иль руки меж нами их свиты? В тебя дышит жаркий их рот? Тебя возбудят ли их губы, Что красны от тел их в крови? Остался ли в мире твой любый, Когда все мертвы? Они были в пурпуре, в злате, Полны и тобой, и вином, Как призраки в пьяном разврате В чудесном чертоге твоём. Исчезли они в круговерти, Лишь мы тебя ценим, мой друг, Ты дочка Приапа и Смерти, Мадонна всех мук. Зачем мы боимся сверх меры Хвалить тебя вздохом одним, О мать удовольствий, гетера, Коль смерть лишь бесспорной мы зрим? Уйдём мы, как то, что нам ценно, Увянем, придёт только срок, Так в море рассеется пена, А рядом – песок. Почувствуем тьму мы бесстрашно — Могила мелка, глубока; Где предки, любовники наши Там спят, иль не спят на века. Узрим ли мы ад, а не сферы, Мир плевел, не зёрна вокруг[173], И счастье с тобою без меры Мадонна всех мук.
Сад Прозерпины
Здесь мир молчит, здесь горе — Как мёртвых волн, ветров Мятежность на просторе В неясных грёзах снов; Зелёное здесь поле, Что жатву ждёт на воле, Для косарей – раздолье Средь сонных ручейков. Устал я видеть слёзы И слышать смех людей; Ждут в будущем угрозы Работников полей: Устал от дней я сходных, Бутонов роз бесплодных, Страстей и грёз холодных, Мне только сон милей. Здесь жизнь – соседка смерти, Зато от всех вдали Волна и влажный ветер Качают корабли; Те ходят по теченью, Не зная назначенья; А здесь ни дуновенья, И рощи не цвели; Ни с вереском лощины, Ни лозы и ни сад, Лишь мак[174] и Прозерпины Зелёный виноград. Здесь мертвенные травы, Не шелестят дубравы, Здесь жмёт она отраву Для мёртвых: стар ли, млад. Без имени и счёта Среди бесплодных нив Их до зари дремота Объяла, наклонив. И тенью опоздавшей, Ад или Рай не знавшей, Они все утром, вставши, Пошли, туман пронзив. Хоть был он всех сильнее, Со смертью здесь в ладу, На Небесах не рея, Не мучаясь в Аду; Хоть был он роз прекрасней, Его краса угаснет, Он будет всё бесстрастней — Здесь страсть подобна льду. У портика царица, Бледна, в венке с листвой, Собрать всех смертных тщится Бессмертною рукой; И губы её слаще, Чем у Любви манящей, Для той толпы спешащей К ней вечною тропой. Здесь ждёт она уныло Рождённых от отцов, Земную мать забыла[175], Жизнь зёрен и плодов[176]. И ласточка с весною Туда летит порою, Где лето петь – пустое, И презрен мир цветов. Здесь те, чья страсть бессильна, Чьи немощны крыла, Века из тьмы могильной, Былые жертвы зла; Тень грёз поры минувшей, Бутон в снегу заснувший, Багряный лист вспорхнувший, Ручьи, как из стекла. Мы в радость иль несчастье Не верим много лет, Года не в нашей власти: Что ныне – завтра нет. Любовь слаба, капризна, Печалиться полжизни, И на своей же тризне Ждёт снова свой рассвет. Пусть к жизни есть влеченье, И страх свободы дан: Мы все ж благодаренье Поём богам пеан, Чтоб жизнь не длилась вечно, Не встал мертвец беспечно, И реки бесконечно Неслись бы в океан. Здесь нет светил восхода, Не вспыхнет свет никак, И здесь не плещут воды, И гаснет звук и зрак: И нет листвы сезонной, И жизни нет подённой, Лишь вечный сон исконный, Где вечной ночи мрак.
Мэй Джанет
(бретонская баллада)
«Встань же, ты, встань же, Мэй Джанет, Иди со мной на войну». К себе её притянул он, Она глядит на волну. «Ты с белым – красное сеешь, И с красным – белое жнёшь, Но всё ж мою дочь ты только На брачном ложе найдёшь. Червонец взойдёт на поле, Пшеница среди морей, Плод алый на алых розах Скорее, чем плод твой в ней». А он в ответ: «По земле я, Морем её уведу, Похищу путём измены, И милости я не жду». Отец её вдруг хватает, Платье на дочери рвёт, Тело обвил сорочкой И бросил в пучину вод. Спас капитан её сразу, Лодку спустив на волну; «Встань же, ты, встань же, Мэй Джанет, Иди со мной на войну». Вот в первый город приплыли, Был там невесты чертог; Её в шелка нарядил он, А стан янтарём облёк. Вот в город второй приплыли, Где шаферы пьют до дна; Её в серебро одел он, Павой смотрелась она. Вот в третий город приплыли, Подружки в злате идут; В пурпур её нарядил он, Какое богатство тут. В последний город приплыли, Наряд её бел и ал, Зелёные флаги сбоку, Вверху флаг златой сверкал.
Клеопатра[177]
Её уста благоухают Лозой, где птицы средь ветвей. Змея и скарабей[178] венчают Ей лоб прекрасный меж бровей И дивных глаз, что всех влюбляют. На подбородок, шею, щёки Пал отблеск локонов густых. Не разобьёт ли нам жестоко Она сердца, рассыпав их Вот так, меж пальцев, волей рока? Как сыплет жемчуг свой небрежно Сквозь пальцы длинные сейчас, Что словно перлы белоснежны, В прожилках синих; их атлас Подобен росам ночи нежной. Эрот как будто сквозь преграду Её закрытых век метал Змеи иль голубицы[179] взгляды. И будто рот её впитал Всю страсть, её души отраду. Зачем ей жемчуг столь красивый, Добытый в глубине морской, На дне Индийского залива, Зачем любовники, рекой К царице льнущие ревниво. Смотри, блестящей острой тенью, Дрожа у горла и кружась, К ней речкой, сквозь волос кипенье, Змея с достоинством вилась, Укус чей всё предаст забвенью. И сквозь чешуйки-крылья, властно, Сквозь иероглиф золотой, Как пульс любви в них, сильный, страстный, Она жжёт дивной красотой Сквозь кольца аспида всечасно. Под кожей век её усталых Любовь, события и трон; И годы засух небывалых; Сезонов тяжкий перезвон Звучит стихом во всех анналах. Ей смерти грезится личина, Загадка сложная небес, На лицах жёсткие морщины, Уста пророков без словес, Глазницы впалые, седины; Фантом мистических законов, Что Рок создаст иль запретит. Жезл позабытых фараонов, Чьё имя стёрто с Пирамид, Их саркофаги, ряд пилонов. Земля в густом и чёрном иле, Ящероногий бог реки[180], Суда, которые тащили За нос псоглавый бурлаки[181]: Бог дал им жалкие усилья. Парящий ястреб[182], непокорный, Его перо – алмаза блик; Гадюки, водный червь проворный, Где влажно-вялый рос тростник; Блеск горла гибкой кошки чёрной. Течёт, как свиток, вновь раскрытый, Пурпурной засухи поток; Расплав небес, в огне разлитый, Без ливней, суше, чем песок, Сжигает грудь земли убитой. Египет солнце растерзало, Шершавит губы всем жара, От зноя щёки пышут ало, Палят их южные ветра, Из пыльных врат вонзая жало. Так она грезила, бледнея, Наплывом чувств возбуждена. Для вздохов сердцем холодея; Ведь больше, чем любовь она: Род её царский – Птолемеи[183]. Её краса её объяла, Как сброшенная кожа змей[184] Провидца как-то покрывала. Но освящать не стали с ней, Жрецам быть в коже не пристало. Она презрит богов основы, И жизнь, и смерть, и рок, и страх, Раскол вражды, любви оковы, Всё то, что есть в людских сердцах, И что сгубить себя готово. Она предвидит, шепчут губы Всё, что решили небеса, Звучат при Акциуме[185] трубы, Вдаль убегают паруса, И абордаж, и дыма клубы. Как рот смеётся винно-красный! Закончен праздник жизни всей. Вот пряный саван, и прекрасный Груз белой соды для мощей[186], Покрыли ею труп безгласный. Он иль не он, как звук гармоний В живом, в нём жизнь её жила. И зрит она в пылу агоний Путь к смерти, что она прошла: Богиня, рядом с ней Антоний.
Кристина Россетти[187]
(1830–1894)
Из сборника «Рынок Гоблинов и другие стихотворения» (1862)
Фата Моргана[188]
Голубоглазый дух вдали Стремит свой к солнцу путь, смеясь; За ним гонюсь я от земли, Пыхтя, трясясь. Лучи он вяжет за концы, С дремотной песней мчит вперёд, Где колокольчик у овцы Ко сну зовёт. И я смеюсь, оживлена; Хотя рыдала до сих пор: Надеюсь, лягу я одна, Смежу свой взор.
Помни
Меня ты вспоминай, когда уйду, Уйду в сырую землю на покой, И не придержишь ты меня рукой, Когда я повернусь чуть-чуть в бреду. Мне покажи дней наших череду, Все замыслы свои, свою нужду Мне сообщай, и помни день-деньской: Молиться и советовать с тоской Я не смогу; ты помни, я ведь жду. Но если ты забудешь обо мне, Пусть ненадолго, не горюй тогда: Ведь если тьма с гниеньем без труда Мне заглушают мысли, лучше ты Забудь и улыбайся в тишине, Чем погружаться в скорбные мечты.
Когда умру, любимый
Когда умру, любимый, Печально ты не пой; Пусть кипарис и розы Не плачут надо мной. Но лишь трава густая, Что в ливнях, и в росе, Захочешь, можешь помнить, Или забыть, как все. Я не увижу тени, Не ощущу дождя; И не услышу боле Стенанья соловья. Мечтая в полумраке — Исчез закат, рассвет — Возможно, я всё вспомню, А, может быть, и нет.
День рождения
Моя душа – как иволга, Что у гнезда в листве поёт, Моя душа – как яблоня, Чью ветвь сгибает сочный плод; Моя душа – ракушечка, Что тихо плещется в волне, Моя душа всех радостней — Моя любовь пришла ко мне. Мне трон шелковый сделай ты; Укрась пурпурным, голубым; Гранат, голубок вырежи, И с сотней глаз павлинов к ним; Обвей лозой из золота, Сребристым fleurs-de-lys[189] в огне; Ведь жизни день рождения Настал, любовь пришла ко мне.
После смерти[190]
Опущенные шторы, пол метённый, Боярышник и розмарин лежат На ложе, где лежу я, и кружат Там тени от плюща – узор сплетённый. Он надо мной склонился, угнетённый, Я слышала, его слова дрожат: «О бедное дитя!» – он сник, зажат, Он плачет, знаю, в тишине бездонной. Не приподнял он саван – посмотреть Моё лицо, мою не взял он руку, Подушки мне под голову не взбил; Увы, живой меня он не любил, А мёртвой – пожалел; что ж, знать не мука, Что тёплый он, меня ж сковала смерть.
Из сборника «Развитие принца и другие стихотворения» (1866)
Тщетность красоты
Пока здесь алеет роза, И лилия вся бела, Зачем свой лик от восторга Женщина вознесла? Она не мила, как роза, И лилии не стройней, Но будет алой иль белой, Только третьей быть ей. Иль в лето любви – румяна, Иль в зимы любви – бледна, Иль красотой щеголяет, Иль под вуалью она, Будет румяной иль бледной, Прямой иль склонённой тут, Время с ней выиграет гонку, И в саван её завернут.
Осенние фиалки[191]
Любовь – юнцам, фиалки – для весны, Но расцветя вдруг осенью тоскливой, В двойной тени все прячутся пугливо: Своей листвы и павшей желтизны. Они с прилётом птиц цвести должны, А не с отлётом тех на юг счастливый, И не когда покошены все нивы, Но если почки, травы зелены. Фиалки – для весны, любовь – юнцам, С их красотой, надеждою заветной: Но если поздно, полная тоски, Она придёт, пусть будет незаметной, Отдавшись, не прося ответа, нам — То Руфь, что подбирает колоски[192].
Из сборника «Заповедник Гоблинов, развитие Принца и другие стихотворения» (1875)
Дочь Евы
Как глупо в полдень быть во сне, А ночью встать прохладной С луной печальной в вышине; Как глупо было розу мне Рвать с лилией отрадной. Свой садик я не берегла; Покинутая всеми Я плачу – раньше не могла: Ах, летом крепко я спала, Зимой проснуться время. Как будущей весне ты рад, Ждёшь тёплый день прекрасный: — А я надежд сняла наряд, Забыла смех и песен лад, Одна я и несчастна.
Из сборника «Пышное зрелище и другие стихотворения» (1881)
De Profundis[193]
Зачем так небо далеко, И так далёк земли оплот? Звезду поймать мне нелегко, Что вдаль плывёт. И не влечёт меня луна, Круг монотонных перемен; Но вне меня её тона, Её рефрен. Я не смотрю на блеск огня И звёзд, и солнечных дорог, Одно желанье у меня, Тщета – мой рок. Увы, у плоти я в плену; Где красота и благодать? Сжав сердце, руки протяну, Хочу поймать.
Ричард Уотсон Диксон[194]