Да, Любовь – богиня, Люди говорят. И её святыня — Вздох и влажный взгляд. Жить ли без рыданий Нам на склоне лет, Без любви страданий? Тысячу раз – нет!
Радость мгновенна
Кратка радость, Скорбь – на годы, Страсти сладость — Скорби роды. Любя желанье, Пока не стар, Люби страданье, Скорбь – это дар!
Алджернон Чарльз Суинбёрн[122]
(1837–1909)
Из сборника «Стихотворения и баллады» (1866)
Laus Veneris[123]
Lors dit en plourant; Hélas trop malheureux homme et mauldict pescheur, oncques ne verrai-je clémence et miséricorde de Dieu. Ores m’en irai-je d’icy et me cacherai dedans le mont Horsel, en requérant de faveur et d’amoureuse merci ma doulce dame Vénus, car pour son amour serai-je bien à tout jamais damné en enfer. Voicy la fn de tous mes faicts d’armes et de toutes mes belles chansons. Hélas, trop belle estoyt la face de ma dame et ses yeulx, et en mauvais jour je vis ces chouses-là. Lors s’en alla tout en gémissant et se retourna chez elle, et là vescut tristement en grand amour près de sa dame. Puis après advint que le pape vit un jour esclater sur son baston force belles feurs rouges et blanches et maints boutons de feuilles, et ainsi vit-il reverdir toute l’escorce. Ce dont il eut grande crainte et moult s’en esmut, et grande pitié lui prit de ce chevalier qui s’en estoyt départi sans espoir comme un homme misérable et damné. Doncques envoya force messaigers devers luy pour le ramener, disant qu’il aurait de Dieu grace et bonne absolution de son grand pesché d’amour. Mais oncques plus ne le virent; car toujours demeura ce pauvre chevalier auprès de Vénus la haulte et forte déesse ès fancs de la montagne amoureuse.
Livre des grandes merveilles d’amour, escript en latin et en françoys par Maistre Antoine Gaget. 1530. Спит, иль проснулась? поцелуй тайком — На шее фиолетовым пятном Блестит, пока смолкает кровь, играя: Ужалил нежно – шеи мил излом. Хотя и продолжал я свой засос, Её лицу он краску не принёс; Спокойны веки, думал я, взирая, Сон согревает кровь ей и в мороз. Ведь только ею восхищался мир; Она всех лет прошедших триумвир; Тянулась вся в цветах её дорога: Дней и ночей она двойной кумир. Ведь прелести её влекли уста, Те, что теперь целуют лишь Христа, Покрыв себя в печали кровью Бога: Ценимы наши души у креста. Господь, ты так прекрасен и велик, Но глянь – в волнистых прядях чудный лик! Целил ты поцелуем состраданья; Но рот её – прекраснейший цветник. Она прекрасна; в чём её вина?[124] Господь, взгляни, увидишь сам сполна; Уст матери твоей благоуханье Такое? О, как мила она. В пещере Хорсел[125] воздух, словно жар; Бог знает, сей покой – устам ли в дар; Здесь свет дневной пылает ароматный, Не зреть его, для чувств моих – удар. Венера – тело для души моей — Лежит со мной в чудесном платье фей И чувствует огонь мой благодатный, Через глаза впитав его полней. Моё же сердце у неё в руке, У спящей; рядом с ней стоит в венке Из золотых шипов, в огне сиянья, Эрот, бледней, чем пена на песке Горячем, как солёной пены клок — Сухого пара скрученный клубок Из уст морских, пыхтящих от желанья; Он ткёт, и перед ним стоит станок. Поставлена основа; дальше нить Утка, всю в красных пятнах, протащить Челнок обязан ровно в сердцевину; С голов разбитых прядь желает свить Эрот, хотя ни рад, ни огорчён, 45 Трудясь, он грезит, ткёт в мечтаньях он, Пока не намотается бобина, Я вижу: ткань, как пар, клубится вон. Ночь – как огонь; тяжёлый свет в тени, И бьётся плоть моя, когда огни Дрожат, и не рыдают всеми днями Об этом сне, коль все ушли они. Ах, бросил бы Господь меня вослед, Где воздух влажен, листьев длинный плед, Где трав приливы пенятся цветами, Иль где сияет в море ветра след. Ах, если бы Он вызвал рост травы Из тела моего, из головы, И запечатал этот сон печатью, Я б не был среди смертных, что мертвы. Бог превратит ли кровь мою в росу, Чтоб глух и слеп я был бы, как в лесу, Уста больные, вынужден молчать я — Разбитому подобен колесу. Ах, Боже, та любовь, как свет и цвет, Та жизнь, как наречения обет, Та смерть не боле скорбна, чем желанье, Те вещи не одно и то же, нет! Теперь узри, есть где-то смерти сны: И каждому свои часы даны, Короткий день, короткое дыханье, Короткий срок, и все уйти должны. Вот солнце встало, и потом зашло, Своё он не закончил ремесло, А так же между ночью и зарёю Никто не знает, где он, как назло. Я, Боже, был как все, с душой мирской, Я, как трава, как листик над рекой, Как те, кто был в трудах ночной порою, Как кости смертных в глубине морской. Снаружи, может быть, зима метёт; Я слышу вновь у золотых ворот, Как днями и ночами вниз струится Дождь с мокрых крыльев ветра тех высот. Морозно, скачет рыцарский отряд, Леса покрыл снегов густой наряд; До Рождества лилейные девицы Кружатся с песней, встав друг с другом в ряд. И тень, и запах льются у виска, Рассудок мрачен, на душе тоска; Ночь горяча, на грудь мне давит тяжко, Проснулся я – сон зрит издалека. Увы, лишь там, где горы высоки, Иль где морские воды глубоки, Или в чудных местах, где смерть-бродяжка, Где пряди сна свисают у щеки. Они сплелись – как милых губы, грудь, Чтоб сладкий жизни плод, сорвав, куснуть, Меня же дни сжирают возбуждённо, Моим устам к их сласти долог путь. Вкушаю лишь своих желаний плод, Любя её, чьи губы – сладкий мёд, Чьи веки и глаза – цветов бутоны, Мои же – как огней двоякий свод. Мы рядом, как со смертью рядом сон, Лобзанья бурны, счастья вздох, как стон; И всё ж не так лежит жених с невестой, Смеющейся от слов его: «Влюблён!» Она смеётся – то любви экстаз, — Его лобзая страстно каждый раз: Вот вздох неутолённых губ прелестный, Вот сладких слёз поток из нежных глаз. Но мы – как души тех, кто был убит Давно, ценя её прекрасный вид; Кто, засыпая от её лобзаний, Вдруг слышал – в её прядях змей шипит. В исток времён, как дождь, течёт их кровь: Краса бросает их, сбирая вновь; И жаждет наслажденья от страданий, Чтоб ткань соткать ей – нервы приготовь. И в красных каплях весь её чертог, Венки и шаль, браслеты с рук и ног; Ногами, как давильным прессом смерти, Она всех топчет, кто уйти не смог. Врата её в дыму цветов, костров, Любви неутолённый пыл суров; Меж губ её их сладкий пар, поверьте, И слух её устал от лир, хоров. В её постели стон и фимиам, А дверь её – музыка по ночам: То смех, то вздох и слёзы то и дело, Что стойкий дух мужчин связали там. Там был Адонис, в нём уж все мертво; Она сковала плоть и кровь его, И слушая, как стонут духи тело, Его рвала губами естество. Погибшие мужи меня спасли, Кто должен был страдать в её щели До сотрясенья всех истоков моря И до конца всех дней и всей земли. Меня, кто боле всех отвергнут был; Меня, чей ненасытен алчный пыл; Меня, кому явился ад без горя, Да, в сердце ада хохот не остыл. Хотя твой рот и сладок, и хорош, Душа моя горька, а в членах – дрожь, Как на воде, у плоти, что рыдает, Как в венах сердца – мука словно нож. Господь! вот сон бы пальцем, как цветок, Плод смерти на губах моих рассёк; Господь! та смерть сна виноград сжимает Ногами, на меня направив сок. Нет изменений в чувствах много дней, Но лишь колокола звучат сильней, Их пальцы ветра тронули, играя; На тайных тропках – пение скорбей. Двоится день, и ночь разбита в прах, Я вижу, будто свет возник впотьмах; Господь! греша, я небеса не знаю: Нечисты иль чисты в Твоих очах[126]. Земля как будто Им окроплена, И душит море, гневаясь, она; Я высохшую кровь Его, тоскуя, С трудом вдыхаю, сердце – как волна, А в жилах возбужденье, жажды чад; Под грудью, там, где мятый виноград, Мой пойман рот, уж час прилип вплотную, Какой же след оставлю от услад? Лобзанья – это риск, мои уста Обуглятся. Ах, Боже, красота И горечь краткой неги – грех немалый, Не знаешь Ты: она моя мечта. Так это грех, когда толкают в ров Людские души? ведь спасти готов Был душу я, пока она ступала Горящим шагом похоти на зов. Коль подведут глаза, душа вздохнёт, Сквозь створки смерти кованых ворот Я вижу скорбный ад, где сладость страсти Исчезла, только вечно боль гнетёт. Здесь лица всех великих королей, Игра на лютне, песни средь полей; Пришедший должен другу дать в несчастье Могилу, где червяк ползёт смелей. И рыцари, что были так сильны, И дамы – цвет прекраснейшей страны: Теперь лишь прах в своём извечном плене, Землёй одеты, мрачны и бледны. Для всех один конец, одна лишь суть, Они грустны и голы, пьют лишь муть; Как виноград, их в прессе вожделенья Горящими ногами давят в грудь. Я вижу дивный рот, что погубил Людей и страны – бог их возлюбил, Из-за неё их пламя жгло, сметая[127], Огнь Ада ради них на ней клубил. Нежнейшая, как лотос Нила, вот Царица[128], лик её лобзаний ждёт, А грудь её сосёт змея златая; Семирамиды стойкой бледен рот[129], Как тигр он сжат, чтоб совершить прыжок; Кровь от лобзаний с губ течёт, как сок; Её густая грива в самоцветах, Объём груди, как у коня, широк. На их лице сияет красный грех; На мой он не похож у них у всех; Не в их грехах великих и запретах Вино из пресса с пеной льётся в мех. А коль теперь я рыцарь во Христе, Не согрешит язычник в темноте; Отлично вижу я (нет дней туманных) Сей миг борьбы прекрасной в правоте. Как пахнет битва! как звенит броня! Стрел слышен свист и луков трескотня; Острейший меч разит средь свалок бранных, 215 Между рядами шум и блеск огня Людей в доспехах; мой клинок скользит Змеёй, что быстро дышит и разит Склонённой головы овал прекрасный Всем телом, гибким, будто рот кривит, Тебя касаясь; прав мой мудрый меч, Что словно пламя всё стремится сжечь, В глазах цветные тени: бурый, красный, И пятна смерти; вздох, и снова – в сечь С холодный смехом, где лицо бойца Пылает в этой битве без конца От радости, и пульс гремит, как грозы, Игра благая радует сердца. Позволь подумать; тех услад секрет Я знаю, но прошло ведь десять лет, Сей привкус превратился ныне в слёзы; И в синей зыби растворился свет, Рябит на Рейне ветер синеву, И виноград качает, и траву, И жжёт мне кровь, и жалит наслажденьем Усталое мне тело наяву. Столь чистый воздух раньше не вдыхал, Один я, без моих людей, скакал И звон уздечки слышал[130] с увлеченьем, И каждый стих стихом я продолжал, Пока не поменял на звон стальной: Вдруг между солнцем выскочил и мной Отряд врагов, был герб на их тунике[131]: Три белых волка на тропе лесной. Вожак – широкоскул, рыжебород, Но с чёрной бородой он в ад войдёт, Был он убит под радостные крики: И ночью, коль домой он не придёт, Расплачется жена, кого сей вор Молотит, если пьян; то не позор Избавиться от вот таких каналий; Но слёзы скорбно льёт она с тех пор. Та горькая любовь – печаль всех стран: Заломленные руки, слёз фонтан, У множества могил сердца стонали; Над шапкой мира ставит свой султан Тот, кто с отметкой горя на челе; И кровь, и тлен ведут его к земле Разрытой; запах губ и щёк могильный, Как яд змеи, что капает во мгле И дарит травам смерти аромат, Сопроводив того скорее в ад, Их запах душу делает бессильной, Откуда же такой приятный смрад? Ведь тот, что скрыт в осоке с камышом, Пантеры запах чувствует нутром, Тяжёлый тёплый дух летит с опушки — Она добычу рвёт кровавым ртом; Он, от душистой пасти в стороне, Как от любви, чей грозен вздох вдвойне, Пойдёт скорее в ад из той ловушки, Так странник держит зверя в западне. Когда пришёл конец тяжёлых дней, А горечь в мыслях стала всё сильней О всех делах прошедших и кумирах: Конец сраженьям, долгий мир важней, Где мы одеты пышно, и у всех Венок из листьев, красной белки мех[132]; Звон острых копий на больших турнирах, Звук песен в нежном воздухе и смех. О ней не зная, о любви я пел, Сказал: «Любовный смех я вожделел, Сильней, чем слёзы верной Магдалины, Иль Голубя перо, что снежно бел[133]. Короткий смех лобзанье портит враз, Боль пурпурного пульса, радость глаз, Раскрытых вновь, что слепли от кручины, — Страсть помогла им – уст её экстаз, Что жадным поцелуем впились в лик, Красневший, как и губы в этот миг; А после сон, той жертвою рождённый, Губ покаянье, где рубец возник». Не знал я песни, хоть и пел давно. «Господь, любовь и здесь, и там – равно, И взгляд её все ищут благосклонный, — Какой же приз дадут мне заодно? Лишь пыль хвалы, гонимой ветерком, Что так банальна на челе мужском; Лист лавра, что душистым быть стремится, Пока певцу не станет он венком[134]. С рассветом поскакал, скорбя, я вдаль; Надежды никакой, одна печаль, Проехал я прижатую пшеницу, Источник, виноградник и миндаль — До Хорсела. Огромный старый бук Таил свой цвет, и я увидел вдруг В траве высокой женщину нагую, Чьи пряди до колен упали вкруг. Так шла она меж цветом и травой, Её краса была такой живой, Я в ней увидел грех, и грудь тугую, И грех её во мне был роковой. Увы! Печали – этому конец. О грусть лобзанья, горестей венец! О грудь, что скорбь сосёт, не сожалея, О поцелуя горечь и багрец! Ах, слепо губы я к тебе прижал, Но волосы твои, как сотни жал, Твои объятья мне сдавили шею, Они беззвучно колют – что кинжал. В моём грехе – блаженствия сума; Ты поцелуем мне ответь сама, Сжав губы мне, чтоб о грехе молчали: Услышит кто: он – мёд, сойдут с ума. Я слаб, чертоги дымны и пусты И ропщут дни от тяжкой маяты, Мне губы тщетно голуби клевали, Любовь роняет жалкие цветы. Меня узрел Господь, когда в тепле Твоих объятий был я, как в петле, Её Он сдёрнул, душу мне спасая — Я будто слеп и гол, в чужой земле, И слышу смех и плач, но почему И где, не знаю, чувства как в дыму; Но с севера идёт толпа людская В Рим, получить за грех епитимью. Скакал я с ними, молча, день потряс Меня, как огоньки волшебных глаз, Питал огнём мои глаза и взоры; И я молитвы слышал каждый час. Пока холмов ужасных белый ряд[135] Пред нами плавал, как граница в ад, Где люди ночи ждут сквозь дня просторы, Как раковин уста, чей резок лад — Вздох дьявола позволил им звучать; Но ад и смерть нам удалось попрать, Где воздух чист, долины и дубровы, Мы в Рим идём, где Божья благодать[136]. Склонившись, каждый там воздал почёт Тому, кто как Господь ключи несёт[137] (Связать иль нет), вкусил и кровь Христову[138]; Взамен покой дал отче добрый тот[139]. Когда же я у ног его скорбел: «Отец, хоть кровь Господня – наш удел, Она не смоет пятна у пантеры, И с нею эфиоп не станет бел. Я согрешил, на Господа был зол, Поэтому и жезл его колол Меня сильней за этот грех без меры; Красней, чем кровь наряд Его, престол Перед глазами; знаю, мне – удар, Коль горячей в семь раз стал ада жар За грех мой». Он в ответ сказал мне слово, Подняв мой дух; но пуст был этот дар; Да, не скорбел я, коль он так сказал; Но в голову мне голос проникал Его звенящий, так покойник новый Великий крик из ада услыхал. Пока тот жезл сухой, где листьев нет, И нет коры, но запах есть и цвет, В глазах Господних не ищи прощенья, Ты будешь изгоняться много лет. Что если ствол сухой цветёт опять, То, чего нет, должно ль существовать? И коль кора иссохшая в цветенье, Приятный плод мой грех родит ли вспять? Нет, хоть родил те фрукты сухостой, И сладостна вода в глуби морской, Листочки не покроют ствол тот хилый, Что тело изнурит и разум мой. Хотя Господь с опаской ищет суть, Нигде нет совершенного ничуть; Хотя Он изучил мои все жилы, В них кроме страсти нечему сверкнуть. Домой вернулся грустным я вдвойне, И всё ж моя любовь дороже мне Моей души, и Господа прекрасней, Кто сжал меня в объятьях в тишине. Прекрасна до сих пор, лишь для меня, Когда из моря пенного огня Она пошла нагой, всех сладострастней, Как огненный цветок при свете дня. Да, мы лежали рядом, не дыша, Уста слились, как тело и душа, Она смеялась сочными губами, И пахли югом волосы, шурша: Цветов, корицы, фруктов аромат, Духов царей восточных для услад, Когда они охвачены страстями, Курился ладан, и сандала чад. Забыл я страх, томящие дела, Молитвы и молебны без числа, Её лицо, её волос сплетенье Ко мне огнём прилипли, что тела И одеянья жжёт, цепляя их; Я после смерти средь огней больших Навечно буду; так зачем волненье? Горел я также и в страстях лихих. Любовь, нет лучше жизни, чем она; Познать любовь, что горечью полна, Потом избегнуть Божеского взгляда; Кто не познал – им будет ли дана В бесплодном Небе радость перед Ним, Когда в местах унылых мы грустим, Страсть вспоминая, прошлую усладу, И ласку перед космосом одним? Как только прогрохочет трубный глас[140], Душа покинет тело, только нас Не разлучить; держу тебя рукою, В тебя смотреть желаю каждый раз, К тебе я прижимаю, как печать, Себя[141]; от глаз людей хочу скрывать, Пока Господь над морем и землёю Гром труб не станет ночью ослаблять.
Анактория[142]
τίνος αὖ τὺ πειθοῖ
μὰψ σαγηνεύσας φιλότατα ;
Sappho. Любовь к тебе – горька; твои глаза Слепят, жгут пряди, вдох твой – что коса: Мой дух и плоть кромсает нежным звуком, Кровь закипает в венах с громким стуком. Молю тебя, молчи и не дыши, Пусть жизнь сгорит, мечта – не смерть в тиши. Пусть море скроет нас, огня дыханье (Его боишься – не моё желанье?) Разделит кости и разрушит плоть, И прах падёт наш – каждая щепоть. Во мне и кровь, и боль твоя нетленны, Сцепляются уста, пылают вены. Плод – плод, цветок – цветок раздавит в нас, Грудь – грудь спалит, и мы зажжём свой час. Меня ты меньше любишь? Иль устала? Для рук моих и уст слабее стала? Чтоб стройными ногами не смогла Ты раздавить любовь, как ты мила! Другим не открывай ты губ в желанье, Пока моих не слаще их лобзанья. Пока не завлекла, как голубков, Эротию с Эринной я в альков. Так пусть тебя убьёт любовь моя: Живой пресытясь, мёртвой рада я. Хочу тебя зарыть, как плод вкушая, Не ртом – змеёй, ты слаще, чем живая. Тебя сгубить найду я скорбный путь, Дабы страданьем сразу захлестнуть; Дразнить любовной мукой, жизнь и волю Придать твоим губам, оставить с болью; Терзать твой дух, не убивая, нет: Пусть с паузой, но с вечной злостью бед: Тяжёлое и трудное дыханье, Мелодий смерти слабое дрожанье. Устала я от странных слов твоих, от пылкостей любви: дневных, ночных, И солоны, как море, поцелуи, В устах – вина разбавленного струи, глаза синей в тот сокровенный час, Цветами и слёзами полн экстаз, И бурное пылает в сердце пламя, но белый цвет стал синими цветами; страсть зародилась, и летит она смеясь, или любовью смущена; любовный пояс твой всегда хвалили, А в прядях лепестки прекрасных лилий. Твои привычки сладки и слова, плоды ночей и дней цветы, листва, И жгучих губ солёный сладкий жар, любовь – вино: огня и пены дар; И жадные глаза в часы услады, как пламя пылки средь цветов прохлады, как мрак цветной в душе, пронзая вдруг огнём в ночи, хоть ночи синь вокруг, Что ве́ками прикрыта под и над… — Да, красота твоя – любовный яд; Твой пояс без тебя не так прекрасен, Цвет лилий в волосах твоих не ясен. Ради любви не думай, что она В любимую твою лишь влюблена. Душа мила, улыбкой рот прельщает, она моя, моя; она прощает. Во сне я зрела свет и шёпот струй, где пафос[143] твой, был слышен поцелуй Души и тела, слёзы их связали, И смех твой жалил, жёг меня в печали; смотри, эрот, огня нетленный пыл Её скамью известную покрыл; открылись веки северу и Югу, В ней яркий ум, уста в часы досуга поют, лобзают; поклонившись мне, смеясь нежнейшим ликом в тишине, она сказала: «Ты ли зло пригрела, о сапфо? словно песня – твоё тело, Рот – музыка; не я, а ты – кумир, Умрёт мой голос, лишь угаснет мир; от песен люди злы; любовь рыдает, Всё – череда, стыд в чарах засыпает. Убьёшь меня, чтоб мёртвой не лобзать Тебя мне?» смех царицы: «Что сказать. Для девы, для одной ты будешь милой, но дар её не примется могилой, Впустую поцелуй её; когда Тебя нет – поцелуев нет тогда! Ты мне дороже всех, моё же пенье не усмирить ли гнев в ней на мгновенье? Ты мне мила, как смерти – жизнь мила, Ты почему её боишься зла? нет, милая, ведь я лишь Богу внемлю: Иль создала она моря и землю? Дала путь солнцу, соткала руно луны, лила луч звёздный, как вино; связала мирты, жезлом избивала Дев, юношей, богов, иль это мало? Ведь губы – для любви, глаза – для слёз, года и лето – для девичьих роз. Все звёзды – для восхода, и для света полуденного, лунного привета; Беседа вод, лилейные поля, лесбийский воздух ленится, шаля. Иль не увидим мы за голубками, Других богов, другой любви меж нами? хотя она тебя бичует вновь, Цветок твой без шипов, не льётся кровь. Беззвучными устами раздавила я цвет твоей груди белейшей, милой! Чтоб музы помогли создать мне стих, сосала кровь сладчайших ран твоих! лизала их, испробовав до дрожи груди и живота кусочки кожи! Чтоб как вино пить вен твоих поток, как мёд есть груди! с головы до ног Тебя разрушить, сладкая сестрица, Чтоб плоть твоя – в моей нашла гробницу! Твоя краса как зверь меня разит, гадюкой жалит, стрелами грозит. Ах, как милы, милы, в семь раз милее, Движенья ног твоих в тени аллеи! И слаще сна и солнца дней святых ласкают ленты локонов твоих. хоть злят меня их чуждые лобзанья, но слаще уст моих твоё дыханье. плеч белизна твоих – белей руна, А пальцы – чтоб кусать их допьяна, — как соты в улье, сладкие медки, Миндалевидны, розы лепестки, на кончиках их кровь, как цвет багровый. Боль на твоих губах столь образцова, когда я их терзаю; поутру Тебя сгублю я страстью и умру от наслажденья и твоих страданий, В крови твоей расплавясь при свиданье. Должна ль тебе я смертью не грозить? Тебя не мучить? пыткой не разить Рассудок твой, твои глаза при этом зажечь в слезах кровавых скорбным светом? Дарит за болью боль, как нотный ряд, ловить твоих рыданий нервный лад, Тебя, живую, взять для наслажденья под лиру совершенного мученья? Жечь жаром, жаждой, вызвав жгучий пот В тебе, томя твой совершенный рот, Жизнь твою бросить в дрожь, сжигая снова, Твой дух прорвать сквозь плоть в крови багровой? Жестоко? но влюблённые все рады Мудрей быть рая, и суровей ада. Моя любовь к тебе горька, как стон, как смерть людей; была ли я как он, кто всё на свете сокрушает с силой; коль я могла б ступить на все светила, А человека дух быть вечным мог Могла б я быть суровее, чем Бог. но кто в молитвах иль молебнах тайну Жестокости изменит вдруг, случайно? Иль скажет, что над всеми лишь господь В кровавой жертве разрывает плоть; где плачь из разных стран, могил забытых Для пищи змей, из рабских уст разбитых, Из тюрем, из трещащих кораблей сквозь пену цепких уст чужих морей? Иль знаменья, растрёпанные пряди комет, теснящих ночь в своем распаде, когда всё запечатывает тьма, И звёзды сходят яростно с ума? Иль темень, дрожь холмов, кружатся крылья, Везде непримиримое бессилье, луна меняет свой тоскливый свет, Всю ночь проводят в муках семь планет, семи плеяд усталое рыданье Тоску небес питает в мирозданье? не в ладан ли убийство спрятал Бог? но скрытый лик его, железо ног нам разве не давали ежедневный Урок попранья, горестный и гневный. не он ли голод слал? кто плоть и дух Терзал тоской? кто к их мольбам был глух? Рождал у них желанья жаркой страсти, на немощь их взирая без участья? Топил их души, плоть винил в грехах: Живил их (болью) мёртвой страсти прах, Чтоб жизни цвет отдать судьбе суровой? кляла Его, разить была готова, Тепло устам холодным Бога дать, с его бессмертьем нашу смерть смешать. зачем он создал нас? Жить с отвращеньем к лучам бесплодным солнца и с презреньем к луне в ущербе, что как воск бледна, Ждать, как прорвёт нас времени струна? Ты тоже постареешь, безусловно, подобна будешь розе однокровной, Иль спетой песне, сказанным словам, Упавшим, увядающим цветам, никто не вспомнит о тебе в печали; Ведь Музы твоим прядям не связали Цвет пиерийский[144], что всё лето рос привитый, как бутоны смертных роз, как лепестки, чьё скоро увяданье, И не сойдёт с небес к тебе сиянье, Чела не побледнеет краснота от скорбной тени пышного листа. Тебя забудут, как вино пролили, но как мои уста твои язвили останется бессмертным – только я, И звуки волн, и проблески огня, И музыка в сердца их не вольётся, И не узрят небес златые кольца (Без перьев крылья в воздухе горят), преследованье молний гулкий ряд, охоту по непаханому полю, но в свете, стоне, смехе или боли, В мелодии, в слиянье губ и рук, И дрожи вод, земле пославшей звук Морей неизмеримое величье, Меня запомнят, но в другом обличье. как я, и ночь спокойной будет тут, И ветры целомудренно сомкнут Дрожащие уста и сложат крылья; И соловьи споют любви всесилье, И струны лютни дрогнут, как листва; как я – звезда восторгами жива, Что хладные уста луны лобзает, как я – твои; я – день, что не сияет, Ведь солнца луч бесплоден; и как я — В речушках и морях шумит струя. я время, как поток, терпеть не в силах, я знаю по своим томленьям в жилах Желанье звука вод; мои глаза горят огнём, что полнит небеса Тревогой звёзд и пламенем планет; скорбь сердца моего их вечный свет Впитало, я их жажду всей душою, И лето, обрамлённое листвою, И зимние недуги; на земле смерть и рожденье будто бы в петле — Ты жаждешь их – но после полн страданья, Моя ли боль теснит её дыханье; Её ростки пусты, плоды – лишь прах, нагнулись ветви, а в её корнях, Тончайших и корявых – яд; под ними зубами змеи, острыми, кривыми коварно точат кости мертвецов, А птицы рвут её ветвей покров. они для слов его и мыслей тканны спасителем, – меня создав нежданно, он песни на моих губах зажёг, как ей – лежать в земле не дал мне Бог. прольёшь ты слёзы; что же я: работа Везде кипит, рожденье, смерть, заботы, проходят годы, звёзды, он творит Всё вновь, что было ране – умертвит, он тех сильней, кого готовит к смерти… Меня ж, создав, он не убьёт, поверьте. И не насытит, как свои стада, Чей смех и жизнь недолги, чья нужда — лобзанья средь услады скорой, сладкой, но смерть их схватит медленной повадкой; Их ненависть иль страсть, спор иль почтенье, он волен привести всё к завершенью. хоть в ненависти он меня убил, В глубоком нежном море в гневе скрыл, покрыл меня прохладной бледной пеной, наполнил душу лёгкостью блаженной, И подарил мне волны вечных вод, Ради меня назвал их в свой черёд, Моря милы все – но умру я всё же, засну, забыта здесь, Великий Боже главенствовать не станет надо мной. Цветут деревья на холмах весной, как воздух чист, над шумною долиной — напевы пылкой песни соловьиной, Бутоны, как огонь, зардели враз, песок поблёк, и тщетен волн экстаз, на море паруса – цветов белее, И песни слёз, и оды птиц в аллее — Всё будет петься, лишь поёт весь мир — я, сапфо, я одна для них кумир, я с высшим – навсегда; меня однажды Увидят, песнь мою услышит каждый: Живи с людьми и каждый день им вновь Дари и грусть, и радость, и любовь. И скажут, что земля родит напрасно Всё новое – где ныне, что прекрасно; плоды есть, пашни, дни – в пирах, в бою, но песни нет похожей на мою. Меня они узнают, как ты знала, я раньше чувство к Аттису[145] питала, сейчас люблю тебя; вот их хвала: «нам день один, ей время без числа, Ей вечно жить, и велика в ней воля!» Да, ты умрёшь, а мне живой быть – доля. Ведь души мне вручат свои они, свою любовь, я ей живу все дни, Вновь возбудят, вольют в меня дыханье, спасут, послужат, примут смерть, страданья. Увы, ни снег, ни росы, ни луна не смогут оправдать меня сполна, не убедят без умиротворенья, пока не даст мне лёгкость сна томленье; пока не будет вялым время тут, пока богов оковы не спадут, И не исполнит рок мои запросы, лотос и лета[146] – на губах, как росы, И вновь кругом меня сплошной туман: густая тьма и властный океан.
Гермафродит[147]
I Взнеси уста и обернись скорее к слепой любви, что ночью гонит сон, Твой милый рот всех больше утомлён Улыбкой долгой, нет её мертвее. Хоть ты не любишь, но стократ милее, Есть две любви – будь к лучшей устремлён; Борьба их мнёт груди твоей бутон, А победит лишь та, что посильнее. В дыханье их огонь любви стремится Твои глаза и губы сжечь грешно, Кто смог тобой, прекраснейшим, дивиться, И жизнь свою, и кровь спалил давно: Желанье от отчаянья родится, Отчаянье желаньем сметено. II В тот краткий миг меж сном и проживаньем, Любовь, как вкруг чела златой венец, Руками, ртом два пола, наконец, Сплела, враждебность их сменив лобзаньем — Супружеским, бесплодным трепетаньем; Но всё же, в них пылает, как багрец, То нечто, что не знает лишь мертвец, Хоть жизнь и сон тем не владеют знаньем. Любовь, став плотью, не пустила в дом Услады тех, кто полюбил подобных: Мужчина, словно смерть – в углу одном, И женщина, как образ дел греховных. Так, пряча взгляд, в рыданиях, тайком Любовь ушла от радостей любовных. III Страсть или сон, тень или свет: в смиренье Что взор твой из-под век твоих таит? Цветок ли, что цветами перевит, Или в ночи росы ночной свеченье. Любовь, что здесь, в своём создаст ли рвенье, Хоть нет заката, без луны зенит, Тебя мужчиной, жён что усладит, Иль женщиной – мужам для наслажденья. Зачем прекрасным сделал странный бог Тот цвет двойной для двух цветов бесплодных? И страсть вложил в твой каждый завиток, Кормя под солнцем в струях полноводных? И золото сезонов приберёг Тебе для дней бесцельных, безысходных? IV Любимый, да, то не любовь, а страх. Нет, милый, то не страх – любовь, я знаю. Зачем расцвёл ты телом, словно в мае, Но ясный взгляд застыл в твоих глазах? Хотя за миг любви в твоих слезах Пролить готов я слёзы – кровь без края, Хоть страсть, и жизнь, и смерть уйдут, мелькая, Желанны, грозны, милы – после прах. Да, милый, знаю: видел я так ясно: От поцелуев нимфы и воды Ты растворился в Салмакиде[148] властной, И в твёрдом взгляде больше нет нужды, Дыханье стало вздохом, о, несчастный, Слепой Эрот в том не узрел беды!
Фраголетта
Эрот! Ну, кто ты, мне ответь? Сын горя? радостного чрева? Ты слеп, но хочешь зреть? Беспол, но вид иметь Юнца иль девы? Вчера я грезил о губах И щёчках, странных и румяных, Как будто розы – ах! — Когда они в садах В бутонах рдяных. Где ты росла, какой лесок Сокрыл тебя, Эрота роза, Загадочный цветок; Приманен голубок Бутона грёзой. Лобзать не смею, чтоб мой рот Её не жал сильней дыханья, Стекает жизни мёд, И с листьев сок течёт, Что кровь, к скончанью. Одна лишь страсть моих услад! Одна услада этой страсти! И день, и ночь мой взгляд Тобой питаться рад, Как губы – сластью. Ты горлом мраморным в ответ Курлычь голубкой, страстно глядя; Среди Эротов нет Ни дев, чей нежен цвет, Ни женской пряди. Как персик – грудь; густая прядь; Изящны бёдра, ноги стройны; Чиста, как благодать: Эроты эту стать Хвалить достойны? Под именем каким, когда Ты всех мужчин влечёшь без меры, Без страсти, без стыда? Сестра Эрота? да! Коль дочь Венеры. Мила: девичьих губ мороз, И грудь – румяней цвета лилий, И золото волос, Что кольчиками кос Чело обвили. Твой рот огонь с вином – упьюсь; Целую лоно без ответа, Душой к тебе стремлюсь, И в сладость губ вопьюсь: Моё всё это. Твоих где прядей завиток, Змея свернулась, ужасая; Ах, грудь твоя – цветок! Ах, слишком мил роток, Чтоб жечь, лобзая! Люби меня, насыть свой рот, Целуй глаза мои смущённо, Лежи здесь, как Эрот, Что смерть свою зовёт, В тебя влюблённый. Сжав голову твою в руках, Твой лик губами обжигал я: Как розы на кустах, Кровь прилила в местах, Где целовал я. О горечь – сладостный медок! О слабые голубки ноты! На крыльях быстр божок, И барса резвость ног Есть у Эрота.
Anima anceps[149]
Коль не сломила Смерть страсти силу, Не запретила Играть в словах, Душа, уместны ль Мольбы и песни, И шум словесный? Ведь ждёт их крах! Иль мы не знали: Ручьи смолкали, И нет печали, Когда мы – прах; Меч лет преклонных Разит влюблённых, Услад лишённых, В одних слезах. Коль наше бремя Вновь стукнет в темя, Коль жизнь – на время, А платит – смерть, Коль души – пленны, Коль жизнь – согбенна, В ночи и денно Восстань, чтоб зреть: Зачем кричал ты, Всю жизнь вздыхал ты, Жив или вял ты — Молитвы петь? Что все рыданья, Сны, просыпанья, Жнёт смерть в молчанье, Дабы владеть. Хоть жизнь, колыша, Рвёт с балок крышу, Смех тихий слыша, Ценю, скорей, Его я боле Сокровищ, воли, Восторгов, боли, И жизни всей; Ведь сменит горе Веселье вскоре; То гимны в хоре, То песнь милей; Живи, как птица; Зачем стремится В свою гробницу В земле – под ней.
Камея
Резной, покрытый кровью бог Желанья, Стоящий на основе золотой Среди людей – старик ли, молодой; Он дарит Боль, весь в огненном сиянье, И Наслажденье, полное терзанья. Здесь тянется костлявою рукой Он к ненасытной Алчности людской, И, необутый, месит грязь в молчанье. Грехи, переживанья и печаль У Ненависти грудь сосут влюблённо, Пока укус не виден на соске, Где губ шлепки, как хлопы крыльев вдаль. Смерть за решёткой смотрит притуплённо — Начертано «Сомненье» на замке.
В стиле рококо
Смех, слёзы на прощанье, Лобзанье, рук тепло; Лишь раз, без обещанья, Чтоб ни произошло. Забудем путь разлада И эту грусть разлук; Не обесцень усладу От алых ягод мук. Мы пару разделили: Что сделают со мной От злости боги, или Из-за любви – с тобой? Забудь о зимней стыни, Грезь, ведь апрель так мил, Забудь, что помню ныне, Грезь то, что я забыл. У спящей страсти время Лобзаньем вздох крадёт; Зачем нам плачей бремя, Хоть страсть, уснув, умрёт? Её нам пить – отрада, Но кончили мы вдруг, Чтоб выпить всхлип услады И пульс сердечных мук. Грезь, что уста мгновенно Желаньем вспыхнут вновь; Скажи – душа нетленна, А боги есть любовь, Чтоб скорби таял иней, Март к сентябрю приплыл; Не так, как помнишь ныне, Не так, как я забыл. Из тайных мест нам пели, Что страсть слаба от грёз; На пылких лицах зрели Мы смутность хладных слёз; Богатство винограда Давить мы встали в круг, Кипит у ног услады, Алея, сусло мук. Вернут воспоминанья, И время нам вернёт Влюблённых первых званья, Звучанье первых од; Средь зимних роз-глоксиний Июньский лёд застыл, День, что ты помнишь ныне, День, что я позабыл. Змеиный шип, шуршанье Таит небесный грот; Скорбь варварских лобзаний, Восторг, чей стонет рот. Пульс бьётся без преграды, Где в тайной вене – звук Текущей для услады Пурпурной крови мук. Любовь ради измены, Предательство и плач; Сезонов новых стены, Года, что сжёг палач; Джульетта, рушь твердыни Мужских причуд и сил, Не помнишь страсть ты ныне, Но год – не позабыл. Жизнь бьёт любовь в полёте, А время – корни жжёт; Средь мёртвых вы умрёте: Сноп сжатый, вялый плод — Страсть нашу без пощады В три дня свалил недуг; И ранний лист услады, И поздний цветик мук. Заставит пламя виться На пепле ветерок, Вскинь мягкие ресницы, Пришёл рыданью срок. Смочи слезой, святыней, Любви чуть тлевший пыл: Одно ты помнишь ныне, А десять – ум забыл.
Перед зеркалом
(стихи, написанные рядом с картиной)[150]
Посвящены Дж. Э. М. Уистлеру
I Средь красных роз у белой — Не бледный цвет; Подснежник сник несмелый, Пощады нет: Восточный ветер веет, Он, девственный, хиреет, Лишь розы лик светлеет – её расцвет. Любовь! здесь есть печали, Восторгов след, Что скрыты под вуалью От всех сует? Так радость дар иль горе У белых роз во взоре, Чья жизнь кратка в уборе, любовь чья – свет? Сковал буран снежинки — Уколят вслед, В саду одни лишь льдинки — Цветам во вред, Давно исчезло лето, Закончились банкеты, О тёплый ветер, где ты? ночь – дню запрет. II «Придите, снег и ветер, И вышний гром, Смотрю, мой волос светел В стекле моём. Печалит и возносит В душе та роза, просит Она любовь, что носит под лепестком. Кто, где её лобзали? — Всё было сном. Сестра, ты ль призрак в дали, Бела кругом, Иль призрак – я, мятежный? Моя рука, и нежный Лик розы белоснежной, в снегу, ничком». «Найдёшь ли ты услады, Иль боли ком, Страсть тусклую иль клады В году ином? Луч солнца иль ненастье, Веселье иль напасти, Лишь роза знает счастье, – прекрасна днём». III От счастья не краснела, Восторг пройдёт; От грусти не слабела, Что горя гнёт! Но в зеркале блестящем Узрела уходящим Былое всё, и спящим – всей жизни мёд. Горят цветов фантомы, Летят с высот, Часы, полны истомой, Стремят полёт; Аморфное свеченье, Холодное теченье, Молчащих снов мученье, чей вздох поёт. Упав, она всё пела Без сна и вот Страсть прежнюю узрела, Что бриз несёт. И страсть, и страх, стихая, Стремятся вниз, как стая, — И слышат, как мужская слеза течёт.
Эротия
Мила ты, испугавшись, и мила, Лишь страх к ногам Эрота принесла; Не будет ли так сладок вздох печали На тех губах, что смерть в уста лобзали? Свободной став, уход свой не готовь; Пусть не меня, люби мою любовь. Любя, живи своею жизнью, я Умру, но пусть живёт любовь моя. Пройдись: твои глаза, причёска, руки Питают страсть мою, ослабив муки. Всё ж, прежде чем изменится мой вид, Надежда смолкнет, горе закричит, И прежде чем презришь меня – лобзаньем Спаси меня, не награждай терзаньем. Не стану я (ты это ждёшь) рыдать, — О, не грусти! – лишь тосковать и спать. Смерть разве зло? не навредишь ты мне: Пусть ты ушла, любила я вполне. Коль ты мне радость не дала при жизни, Не дашь ли горя малого на тризне? Я вижу, пальцы девушек других, Ползут в кудрях мальчишеских твоих, Иль уст твоих податливых изгибы Лобзают тех, кто вслед за мною прибыл. Хотя себя я лучшей не хвалю, Сильнее всех любила и люблю Тебя – мою свободу иль оковы; Была я первой, остальные – новы. Так страсть моя прекрасна или нет? С твоим бутоном мой прекрасен цвет. Что, я не так желанна и прекрасна? Не я, но ты прекрасна, это ясно. Я рада, нет прекрасней существа, Я без тебя жива, с тобой – мертва. Тебя я буду помнить днём воочью, Не забывая даже тёмной ночью. Покинешь прежде жизни коль меня, Не стану горевать я больше дня. Не как они, чья страсть моей слабее, Кто не влюблён, как я, хоть смерть сильнее. И пусть твои уста летят прильнуть К другим устам, лобзать другую грудь, И пусть тебя влекут так нежно, всё ж Нежней меня ты больше не найдёшь.
Долорес
(Notre-Dame des Sept Douleurs)[151]