(1816–1855)
Вечернее утешение
У нас в сердцах – сокровищ сладость, Что за печатью много лет: Мечты, надежды, мысли, радость, Найдёшь – и прелести их нет. Проходят быстро дней забавы, И ночи – в розовом бреду: В обманах роскоши и славы О прошлом память как в чаду. В час размышлений и бессилья, В ежевечерней тишине, Трепещут, словно птичьи крылья, Все чувства лучшие во мне. Печаль спокойного томленья В моей душе, а не беда; И мысль, рождавшая мученья, Слезу лишь вызовет тогда. И чувства, сильные, как страсти, Вновь станут блеклою мечтой; А наши скорби и несчастья — Всего лишь мукою чужой. Коль сердце кровью истекает, Как долго быть ему средь гроз, Пока в тумане лет не стает Напасть, чтоб жить в печалях грёз! Иль жить среди вечерних теней, Где одинокий лунный свет, И, хоть тусклей небес свеченье, Не ощущать бессчётных бед. Порыв души даёт мне знаки — Пронзать в мечтаниях эфир, В час одиночества, во мраке, Чтоб обрести и жизнь, и мир.
На смерть сестры Энн Бронтё
Как мало радости во мне, И страх могилу обрести; Но я хотела б в тишине Скончаться, чтоб её спасти. И ждать последний вздох весь день Пред наступленьем черноты, Желая зреть, как смерти тень Покроет милые черты. Вот туча, что должна в тиши Меня с любимой разлучить; Я буду пылко, от души, Здесь Господа благодарить. Я знаю, потеряли мы Надежду, славу наших дней, И вот, среди штормов и тьмы, От споров устаём сильней.
Энн Бронтё
(1820–1849)
Из книги «Стихотворения Бронтё» (1915)
Ночь
Люблю я тихий час ночной, Когда счастливые виденья, Чаруя, дарят мир иной, Что не придёт во время бденья. И мёртвый голос в тишине Звучит, себе живому вторя. Он может дать надежду мне От одиночества и горя. В могиле хладной заточён Тот, кого видеть мне – блаженство. Но лишь во снах приходит он, Мой милый, сердца совершенство.
Призыв
О как же я устала, Хоть слёзы не текут; Глаза болят от плача, На сердце – горя жгут. Я очень одинока, И тягость в каждом дне, Устала я от жалоб, Придёшь ли ты ко мне? Вседневные желанья Мои скорей узнай, Разбитые надежды: Ко мне не опоздай!
Воспоминание
Да, умер ты и никогда Не улыбнёшься мне весной; Но в старой церкви без труда Могу пройти я над тобой. На камне я могу сыром Стоять и думать, как под ним Замёрзло сердце, что добром Известно было мне своим. Хоть ты в могилу заключён, Но взгляд мой придаёт мне сил; Хоть краткой жизни ты лишён, Мне сладко думать, что ты был. Что ты взлетел на небеса, И твоё сердце, мой кумир, Объяла ангелов краса, Чтоб радовать наш скромный мир.
Эдвард Бульвер-Литтон[75]
(1803–1873)
Север и Юг
На юге ночью спит она; Там тишь небес, и там журчанье Глубин, где светится луна, Сонливо музыки звучанье. Нет на её ресницах слёз, Не жгут уста ей поцелуи, И боль, и страсть, и трепет грёз Прошли, минуя. Покинув толпы северян И рокот полночи нестройный, Моей душе, где ураган, Как в дом её войти спокойный! Там ночь за ночью, среди мук Меня лишают сна виденья, Мир этот призрачный вокруг Как наважденье.
Знание и мудрость
Ты знанье измеряй лишь мерой той, Что полнит нас одной печалью. Люди По тяжести в руках приятной судят, Что ценен самородок золотой. Но мудрость ты люби, как любишь свет. Она не достигается – даётся. Не из земли, с Небес она прольётся, В душе у нас оставив яркий след.
Некромантия
Напрасно полагал я, что возможно Угас ты, юный пыл. Теперь, когда Без слёз я у твоей могилы ложной, И убираю траур без следа, И без тебя живу я так несчастно, Что дать тебе, пришедшему назад? Но в маске незнакомки столь прекрасной, Дарящей мне с улыбкой долгий взгляд.
Вздох
И Страсть, и боль былых времён Стихают всё впустую, Когда страданий я лишён, Чтоб вновь страдать – тоскую.
Эдвард Фитцджеральд[76]
(1809–1883)
Конец рыцарства
Кузина! Рыцарство – лишь сны, Оно не возвратится: Поэты – к лаврам холодны, К возлюбленным – девицы. Застыли губы и сердца, Чью страсть воспели лиры, Нет лютни, нет копья бойца, Не в моде и турниры. Любовь прекрасных тех эпох Цветами говорила, Дышал стихами каждый вздох, И песнь в шатрах царила. А ныне браки все просты: (Где страстности оковы!) Жених, колечко, шёлк фаты, Затем обряд церковный. Тогда тугим был арбалет, Сердца скрепляли узы, Любовь усиливал обет, Стих вдохновляли Музы. Никто не видел старых дев, (Мужчины были милы); В шестнадцать замуж шли, созрев, А в двадцать шли в могилу. К охоте соколиной знать И к шахматам радела, Учился егерь зверя гнать, Труба герольда пела. Был сильным рыцарь всякий раз, Скрывался смерд пугливый, Горяч был ночью hypocras[77], А утром – конь ретивый. Готов был вымпел и плюмаж, Молились у амвона, Дерзал на подвиг рыцарь, паж Для дамы восхищённой. Краса бальзамом в те года Ран облегчала бремя, — Сердца теряли иногда, Но не теряли стремя. Не знали слов Рассудок, Страх Тогда и лорд, и ленник, Есть Вера – то копьё в руках, Нет Верности – изменник. Сердца нежны, но твёрд удар, Лишь мир наступит зыбкий, Застолью – полный кубок в дар, Влюблённым – дам улыбки. В те золотые дни луна Поклонников имела, От лютни звуков шла волна, А не от храпа тела, Влюблённый плыл, не ставя в грош Все реки шире Мерси, И сотня тысяч билась сплошь За взгляды леди Джерси. Железный верх носили встарь, Портным одна досада, Но оружейник и гвоздарь Доходу были рады. Вся сталь измерена в локтях, Штаны подбиты кожей, Шут – в колпаке и бубенцах, Перо и шлем – вельможе. Супруг мог дать отвод жене, Бобыль мог жить забавой. По праву доктор был в цене, Совсем не доктор права. Я, чтоб в те дни стать женихом Для Вас, моей блондинки, Ломал б не голову стихом, А копья в поединке!
Роберт Браунинг[78]
(1812–1889)