«Не бродить тропою ровной…»
Не бродить тропою ровной Нам уж больше допоздна, Хоть и в сердце – пыл любовный, В небе – яркая луна. Меч изнашивает ножны, А душа стесняет грудь; Сердцу – биться б осторожно, Чувствам – отдохнуть. Хоть и ночь, и пыл любовный, И приходит день вослед, Не бродить тропой нам ровной Там, где лунный свет.
Послание к Августе[40]
Моя сестра! Коль имя лучше есть, Оно – твоё, всех чище и милее. Через моря и горы дай мне весть, Не со слезой, но с нежностью лелея: Везде, где я – ты жизнь моя и честь, Любовь я не отвергну, сожалея. Две вещи мне подарены судьбой: Мир, чтоб скитаться, дом, чтоб жить с тобой. Все первые – ничто, коль был бы я Последним[41], это мне и рай, и счастье; Но у тебя другая есть семья, И разрушать её не буду страстью. Напомнило мне прошлое – судья, — Что не прогнать своей судьбы ненастье. Не знал покоя на море наш дед[42], А я – на берегу средь многих бед. Вот если б я наследовал шторма В другой стихии, на скале опасной, Которую сокрыл туман иль тьма, Я б выносил удары ежечасно, Коль виноват; и хитростью ума Ошибки не стремился б скрыть негласно: Я был искусен в гибели своей, Усердный лоцман собственных скорбей. Мои – ошибки, мне – страдать от кар. Вся жизнь моя – борьба; когда мне дали В тот день тебя, ухудшили сей дар Судьба иль воля, что впотьмах блуждали. Порой судьбы я чувствовал удар, Оковы плоти снять хотел в печали. Но склонен я пожить ещё чуть-чуть, Чтоб видеть, чем закончится наш путь. Империй, царств за свой короткий рок Я много пережил, хоть я не старый; Смотрю на них, и мелких брызг поток Тревожных лет, крутившихся столь яро, Как бурные буруны, тает в срок: Не знаю, что-то держит, что за чары? Дух лёгкого терпенья; ведь не зря Боль ради боли ловим мы, горя. Во мне, возможно, теплится отпор, Или прилив отчаянья холодный, Коль горестей я чувствую повтор; Но чистый воздух, климат превосходный (Или души изменчивость с тех пор, Умение в броне ходить походной) Покою научили, много зим И лет он не был спутником моим. Вновь чувствую, что мог я ощущать В счастливом детстве: ручейки, растенья, Что помнят, где я начал проживать, Пока свой ум не отдал в жертву чтенью[43], Ко мне явитесь, чтобы умилять Мне сердце вашим обликом цветенья; И кажется: любимые черты Я вижу, но любима только ты. У ног пейзаж альпийский, он влечёт, Чтоб размышлять; и в этом любованье Ты ощущаешь времени полёт; У тех картин достойней есть влиянье, Пусть одинок ты – грусть тебя не жжёт; Всё осмотреть – сильнее нет желанья: Вот озеро прекраснейшее, но Не так милей, чем наше, всё ж оно[44]. О, если б ты со мной была! – я б стал Глупцом от страсти пылкой, забывая, Что здесь уединенье восхвалял: Раскаянье несёт хвала былая. Другие чувства я не показал; Я не грущу, но чувствую и знаю, Что принципы мои идут на спад, Зато подъём другой приносит взгляд. Об озере я вспомнил, о родном, У замка старого[45], не мой он ныне. Леман[46] красив; но наш любимый дом И берег милый для меня святыни: Печаль разрушит память мне потом, Их или тебя забуду на чужбине; Всё, что любил я долгие года, Далёко, иль отдал я навсегда. Мир предо мной[47]; но просьба есть одна К Природе, чтоб я мог здесь оставаться: Под летним солнцем греться дотемна, И с тишиной небес её сливаться, И видеть нежный лик её сполна Без маски и всегда им любоваться. Она мой друг, сестра, родная кровь — Пока тебя я не увижу вновь. Все чувства скрою, кроме одного; Его бы скрыл; но предо мной картины Как и в начале детства моего, И с ранних лет – то, может, путь единый — Отвергнул бы я черни шутовство, То лучше был бы, чем сейчас, повинный. Страстей моих дремал бы буйный вал, Ты б не рыдала, я бы – не страдал. С Тщеславьем ложным что же делать мне, С Любовью, ну и, может быть, со Славой? Они пришли непрошенны извне И сделали мне только имя, право; И всё ж оно не цель моя вполне, Конец я видел боле величавый. Но всё прошло, примкнуть – вот мой удел — К ушедшим ране миллионам тел. Ведь будущее мира, может, ждёт И от меня, пусть небольшой, заботы; Я прожил не один, конечно, год, Не спал, дремать мне не было охоты, И множество выдерживал невзгод; Всё потому, что моей жизни йоты Хватило б на столетье, до того Как пролетела четверть его. И всё ж доволен я остатку лет, За прошлое благодарю я бога, Ведь где борьбой наполнен целый свет, Там счастье иногда крадёт немного. Пока что не скажу я чувствам нет. Скрывать не стану, что видна дорога, Всё это осознав, я осмотрюсь И с мудростью Природе поклонюсь. Любимая сестра, как ты – в моём, В твоём живу я сердце безмятежно, Мы были, есть, – я, как и ты, вдвоём, — Друг друга не отвергнем мы небрежно; Хоть вместе иль отдельно мы живём, Всю жизнь (конец наступит неизбежно) Мы сплетены – пускай приходит смерть, Но узы те вовек не истереть[48].
Из поэмы «Паризина» (1816)
1. Сумерки
Вот час, когда среди ветвей Мы слышим трели соловья, Вот час, когда он шепчет ей: (О, сладость клятвы) Ты моя! И ветерок с журчаньем вод В тиши им дарит нежность нот. Цветы чуть тронула роса, Покрыли звёзды небеса, Волна – густая синева, Трепещет бурая листва, У неба непонятный цвет, И нежный мрак, и мрачный свет: Так исчезает мир дневной, И сумерки слабеют под луной.
Джон Китс[49]
(1795–1823)
К ***[50]
Будь я красив, тогда б мой вздох, звеня В слоновой кости раковине – дверце Твоих ушей, в твоё проник бы сердце, И страсть вооружила бы меня. Но я не храбрый рыцарь, и броня Не будет ни сверкать на мне, ни рдеться; Я не пастух, что рад в лощине греться, Целуя очи девы у огня. И всё ж я здесь – зову тебя прелестной, Прелестнее, чем розовый цветник Сицилии, что пьян росой медвяной. Я той росы испробую окрестной, И лишь откроет месяц бледный лик, Колдуя, наберу букетик рдяный.
Сонет[51]
День отошёл, ушли очарованья! Приятный голос, нежная рука, Легчайший шёпот, тёплое дыханье, И томный стан, и локон у виска. Исчезли сразу прелести бутона, Вид красоты сокрыла пелена, Из рук исчезло трепетное лоно, Исчезли рай, сердечность, белизна — Всё в сумерках растаяло, чаруя, Лишь сумрак дня или святая ночь Из запахов любви плетут густую Вуаль из тьмы, гоня восторги прочь. Я днём читал молитвенник любви, Теперь пощусь, скорей мне сон яви.
К Фанни[52]
Прошу: прощенья – жалости – любви! Любви без мук, но полной состраданья, Не ветреной, бесхитростной любви, Без маски, без пятна и порицанья! О, стань моей, – вся – вся – ты будь моей! Свой стан и прелесть, вкус пикантной страсти Твоих лобзаний, рук, твоих очей, Тепло и свет груди, дарящей счастье, Себя и душу – всё мне дай, любя; Не прячь и атом атома, иль скоро Умру, иль в рабстве буду у тебя, Забуду в дымке тщетного измора Цель жизни – потеряв в уме своём Порыв огня в тщеславии слепом!
Кузнечик и сверчок[53]
Нет, не умрет поэзия земная: Когда палимы зноем, средь ветвей Тенистых молкнут птицы, голос чей Летит в лугах, средь изгородей тая? Кузнечик это – первым начиная, Он роскошь лета славит средь полей С восторгом, но устав от всех затей, Сидит беспечно в травах, отдыхая. Поэзия земли не замолчит: В морозный долгий вечер, в тишине Поет Сверчок у печек раскалённых. В тепле он так пронзительно трещит, Что кажется лежащим в полусне — Кузнечик это на холмах зелёных.
Сэр Вальтер Скотт[54]
(1771–1832)
Из журнала «The Edinburgh annual register» за 1808 год
Даме, преподнося ей цветы с римской стены[55]
О, возьмите цвет пурпурный, Что растёт в руинах вала, Где сыны свободы бурно Гнали римский стяг[56], бывало. Скотты в битвах с той угрозой Не сорвали лавр зелёный; Путник здесь из дикой розы Сплёл Красавице корону.
Из романа «Пертская красавица, или Валентинов день» (1828)
Песня весёлой девушки[57]
Вздохни скорей; Взгляни ещё раз в ясность вод, На берег, землю, небосвод, Ведь жизнь твоя к концу идёт: Смерть у дверей. Скорей ложись; Пока твой бьётся пульс плохой, Монах споёт за упокой, И колокол пробьёт глухой — Уходит жизнь. Забудь про страх. Вначале боль, а после дрожь, Припадок, жар, озноб и всё ж Конец болезням обретёшь, Коль станешь – прах.
Томас Мур[58]
(1779–1852)
Из сборника «Поэтические произведения» (1840–1841)