Терзают сердце слёзы О золотых друзьях: О девах, губки – розы, Стремительных парнях. Где реки быстротечны — Могилы тех ребят; В полях девчонки вечно Средь роз увядших спят. И всё же можно привести другое мнение. После «Шропширского парня» лишь в 1922 г. произошёл очередной всплеск активности – за 10 дней Хаусмен заполнил 57 страниц своей тетради. Мучения на этот раз были вызваны тем, что Мозес Джексон умирал от рака. Хаусмен упустил и человеческую любовь, и чувство, что в космосе есть нечто большее, чем печаль. Немногие поэты выразили такое мрачное видение с большей остротой, чем он.
Уильям Батлер Иейтс считается одним из величайших поэтов XX века. В 1923 г. он был удостоен Нобелевской премии по литературе. Как сообщает официальный сайт Нобелевской премии, Нейтс был выбран «за свою всегда вдохновенную поэзию, которая в высокохудожественной форме выражает дух целой нации». Уильям Хью Оден, современник Йейтса, высоко ценил поэзию последнего, считая её одной из самых прекрасных в то время. В его раннем творчестве ощущается влияние Эдмунда Спенсера и поэтов-романтиков, его интерес к оккультизму и магии были тесно связаны с идеями Блейка и Шелли, и в сборнике «Ветер среди тростников» (1899) есть несколько стихотворений, использующих оккультную символику. На Йейтса оказали влияние также прерафаэлиты и французские символисты. Он подружился с английским поэтом-декадентом Лайонелом Джонсоном, и в 1890 г. они основали «Клуб Рифмачей», куда входил и Эрнест Даусон. Хотя Иейтс считается поэтом уже XX века, а не викторианцем, его верность поэтической традиции не распространялась на то, что он считал часто неясным и слишком научным использованием литературных и культурных традиций, как в поэзии Т. С. Элиота и Эзры Паунда.
В 1898 г. Йейтс встретил леди Огасту Грегори, аристократку и поэтессу, разделявшую его страсть к старинным ирландским сказкам и легендам. Йейтс проводил каждое лето в доме леди Грегори в Кул-парке в графстве Голуэй. В конце концов, он также купил разрушенный Нормандский замок под названием «Thoor Ballylee» в этом районе. Живя там, Йейтс проводил много времени с семьей леди Грегори, включая её внучку, юную Энн, имя которой он взял для своего весёлого стихотворения «Посвящается Энн Грегори».
Большой любовью жизни ирландского поэта Уильяма Батлера Йейтса была ирландская актриса и революционерка Мод Гонн, в равной степени известная своими националистическими взглядами на судьбу Ирландии и своей красотой. Мод оказала сильное влияние на поэзию Йейтса. Он много раз делал ей предложение, но всегда встречал отказ; она утверждала, возможно, в качестве оправдания, что его безответная любовь способствовала эффективности его творчества. Чувства, выраженные в стихотворении «Когда, состарясь…», предполагают именно эти отношения поэта к прекрасной ирландке.
Стихотворения Ричарда Миддлтона, традиционные по сюжету и образам, похожи на лирическую поэзию 1890-х годов в своей структуре, мелодике и метрике. Однако за годы его жизни несколько издателей отказались публиковать поэзию Миддлтона. И всё же изящные и замысловато построенные стихотворения поэта демонстрируют тонкую чувствительность и заметный литературный талант.
Альфред Нойес в возрасте 21-го года опубликовал свой первый сборник стихов «Ткацкий станок времени» (1902), который получил похвалу от таких уважаемых поэтов, как Уильям Батлер Йейтс и Джордж Мередит. В течение следующих пяти лет Нойес выпустил в свет еще пять поэтических сборников. В своих ранних работах он утверждал, что стремится «следовать за беспечными и счастливыми ножками детей обратно в царство тех снов, которые…есть единственная реальность, ради которой стоит жить и умереть; эти прекрасные мечты или причудливые проказы». Его ранние произведения часто вызывают прихотливые, сказочные эмоции, его поздняя поэзия всё чаще имеет дело с религиозными темами. Нойес – литературный консерватор, придерживающийся традиционных поэтических стилей: его поэмы и стихотворения романтичны, цветисты и немного сентиментальны. Он был известным критиком модернистских писателей, особенно Джеймса Джойса. Точно так же его работу в это время критиковали за отказ принять модернистское движение. Как и Киплинг, Нойес писал отличные стихи, но они не всегда были высокой поэзией.
И всё же многие произведения Нойеса являют необычный метрический диапазон. Он – повествовательный поэт, рассказывающий живую историю, полную очарования прошлого, с удивительным юмором и музыкальностью. В своих лучших произведениях, например, в «Разбойнике», одной из самых известных своих баллад, Нойес демонстрирует своё умение рассказчика, напоминающее нам о двух поэтах, оказавших на него самое большое влияние: Вордсворте и Теннисоне. Во многих стихотворениях Нойеса есть что-то по существу прекрасное, их тонкий и чистый поток всегда приятен на вкус, но редко удовлетворяет. Дерек Стэнфорд в статье «Поэтическое достижение Альфреда Нойеса» (1958) отмечает «полихроматические свойства визуальных образов» поэта, а описание событий в его балладе сравнивает с краткостью и сжатостью кино».
Назад, обезумев, он скачет, и небу проклятия шлёт, Дорога клубами пылится, направлена шпага вперёд. Кровавые шпоры сверкают, камзол – как вишнёвый сок. От пули он пал на дороге, Упал словно пёс на дороге, Лежит он в крови на дороге, у горла из кружев пучок. Нойес был склонен к некоторому романтическому упрощению. Но эту опасность успешно преодолела его баллада с чётким ритмическим движением. Несмотря на ограниченность темы, в «Разбойнике» сохранена поэтическая сила – в резком, быстром и графическом повествовании. Во многих его произведениях разбросаны восхитительные образы, которые встречаются и в призрачном «Тумане в низине», и в лирической «Японской серенаде».
Александр Лукьянов 
Франц Винтерхальтер. Портрет королевы Виктории в свадебном платье. 1842. Версаль, национальный музей, Франция.
Уильям Блейк[1]
(1757–1827)
Из сборника «Песни опыта» (1794)
Тигр
Тигр! О, Тигр! Огонь и блеск Озарил полночный лес; Кто задумал изваять Этот ужас, эту стать? Где, в глубинах или в выси Глаз твоих огонь родился? Как на крыльях он взлетел? Кто огонь схватить посмел? Чье скрутило мастерство Жилы сердца твоего? И оно забилось вдруг Посреди могучих рук! Кто ковал рукою властной Мозг твой в кузнице ужасной?[2] И клещами, что есть сил, Злобный дух туда вложил? Когда ангелы метали Копья с Неба и рыдали[3], Улыбался ль твой Творец! Кто и Агнцу был Отец![4] Тигр! О, Тигр! Огонь и блеск Озарил полночный лес. Кто решился изваять Этот ужас, эту стать?
Уильям Вордсворт[5]
(1770–1850)
Из сборника «Лирические баллады» (1798)
Каторжник
На запад стремился роскошный закат; Я встал на холме, у вершины, Восторг, что предшествует дрёме, стократ Звенел сквозь леса и долины. Должны ль мы покинуть столь благостный дом? Сказал я, страдая душою, И скорбно к темнице пошёл я потом, Где каторжник был за стеною. Ворота в тени от массивнейших стен, — Тюрьмы ощутил я дыханье: Сквозь прутья я вижу вблизи, как согбен, В ней страждет изгой состраданья. Лежат на плече чёрных прядей узлы, Глубок его вздох и взволнован, В унынье он видит свои кандалы, — В них будет всю жизнь он закован. Не мог я без горя смотреть на него, Покрытого грязью, щетиной; Но мыслью проникнул я к сердцу его, Создав там ужасней картины. Ослабший костяк, соков жизненных нет, О прошлом забыл он в надежде; Но грех, что его угнетал много лет, Чернит его взгляд, как и прежде. Лишь с мрачных собраний, кровавых полей Король возвратится в покои, Льстецы его славить спешат поскорей, Чтоб спал он безгрешно в покое. Но если несчастья забыты навек, И совесть живёт без мученья, То должен ли в шуме лежать человек; В болезни и без утешенья. Когда его ночью оковы теснят, Чей вес не выносится боле, Бедняга забыться дремотою рад, На нарах вертясь поневоле. А взвоет мастифф на цепи у ворот, — В холодном поту он проснётся, И боль его тысячью игл обожжёт, И сердце от ужаса бьётся. Глаза он запавшие поднял чуть-чуть С трепещущей влагою взгляда; Казалось, чтоб скорбную тишь всколыхнуть Спросил: «А тебе что здесь надо?». «Страдалец! Стоит ведь не праздный бахвал, Чтоб сравнивать жребии наши в гордыне, А тот, кто добро воспринять пожелал, Придя, чтобы скорбь разделить твою ныне. Хоть жалость к тебе и не так велика, Хоть портит тебя твоё грубое слово, Была б у меня столь могуча рука, На почве другой ты цвести мог бы снова».
Из сборника «Лирические баллады» (1800)
Родник «Прыжок оленя»[6]
Часть первая Охотясь в Уэнсли, рыцарь прискакал Неспешно, словно облако в зените, К усадьбе, где живёт его вассал, И крикнул: «Мне коня скорей смените!» «Скорей смените!» – был под этот крик Осёдлан конь, быстрейший и атласный; Сэр Уолтер на него взобрался вмиг: На третьего за этот день прекрасный. У рысака в глазах восторг блестит, Скакун и всадник – нет счастливей пары. Хотя сэр Уолтер соколом летит, Печальной тишины слышны удары. Из замка сэра Уолтера с утра Под грохот эха ускакала свита; Исчезли кони, люди со двора, Такой не помнят скачки боевитой. Сэр Уолтер, неуёмный как Борей, Позвал собак, уставших от погони: «Бланш, Свифт и Мьюзик, чистых вы кровей, Скорей за мной на этом горном склоне. Ату! Ату!» – Их рыцарь подбодрил Просящим жестом и суровой бранью; Но все собаки выбились из сил И улеглись под горного геранью. Но где толпа и скачки суета? Где горны, что в лесах перекликались? – Всё ж неземной была погоня та; Сэр Уолтер и олень одни остались. По склону тяжко двигался олень, Я не скажу, как далеко бежал он, И не скажу, как умер он в тот день; Но мёртвым пред охотником лежал он. Спешился рыцарь на колючий дрок. Своих собак и спутников не клича, Не бил хлыстом он, не гудел в рожок, Но радостно осматривал добычу. А близ него стоял и мял траву, Его немой напарник в славном деле, Дрожащий, что ягненочек в хлеву, Весь в белой пене, как в снегах метели. Лежал олень недвижно в стороне, Коснувшись родника своей ноздрёю, Последний вздох он подарил волне Источника с журчащею струёю. Своей безмерной радостью влеком, (Никто не получал такой награды!) Сэр Уолтер всё бродил, бродил кругом И всё бросал на это место взгляды. И он, поднявшись по холму теперь На тридцать ярдов, три следа раздельных Увидел, их преследуемый зверь Оставил на земле в прыжках смертельных. Лицо сэр Уолтер вытер и вскричал: «Ещё никто не видел ту картину, Чтоб в три прыжка скакнул олень со скал К источнику, в лесистую долину. Дворец утехи я построю тут С беседкой пасторальною, зелёной; Паломникам и странникам приют, Чертог любви для девы непреклонной. Умелый мастер чашу возведёт Для родника под лиственною сенью! И в тот же день, придя к нему, народ Названье даст – РОДНИК «ПРЫЖОК ОЛЕНЯ». Храбрец олень! дабы твоя судьба Во славе оказалась не забыта: Поставлю я три каменных столба Там, где содрали дёрн твои копыта. И тёплым летом здесь, где пахнет хмель, Устрою бал своей Прекрасной Даме; И будут танцы, будет менестрель, В беседке будут игры вечерами. Пока не рухнут основанья гор, Дворец с беседкой будут всем желанны: — Тем, для кого жилище – Юрский бор[7], И тем, кто пашет в Свэйле[8] неустанно». Он повернул домой, его олень Лежал у родника к воде ноздрями. – Исполнил рыцарь, что сказал в тот день. И слава понеслась над городами. Луна три раза пряталась в чертог, И чашу получил родник отныне; Поставить три колонны рыцарь смог, Дворец утехи выстроил в лощине. У родника высокие цветы С деревьями сплелись, прижав к ним донца, Создав приют лесистый, где листы Укроют всех от ветра и от солнца. И тёплым летом здесь, где пахнет хмель, Устроил рыцарь бал Прекрасной Даме; И были танцы, был и менестрель, В беседке были игры вечерами. Но сэр Уолтер умер – наш герой, В семейном склепе он лежит под вязом. Есть тема сочинить мне стих второй, Сопроводив его другим рассказом. Часть вторая Я о несчастьях не пишу стихов, Кровь леденить – то не моё искусство, Но летом на свирели я готов Играть для тех, в ком разум есть и чувства. Я в Ричмонд[9] направляясь на коне, Стоящие увидел три осины На трёх углах квадрата, в стороне Ещё одна – у родника лощины. Значенье их узнал бы я навряд; Остановившись на скале укромной, Узрел я три столпа, стоящих в ряд, — Последний на вершине виден тёмной. Унылые деревья без ветвей; Квадратный холмик с жухлою травою; Как, может, вы, сказал я без затей: «Давным-давно здесь было всё живое». Оглядывал я холм со всех сторон, Печальней места я не видел ране; Казалось, здесь весны неслышен звон, Природа подошла к смертельной грани. Я там стоял бесплодных полон дум, Когда старик в пастушеской одежде Поднялся вверх, и я, услышав шум, Спросил его, а что здесь было прежде. Пастух поведал тот же мне рассказ, Что в первой части смог зарифмовать я, Сказав: «Веселье было здесь не раз, А нынче здесь на всём лежит проклятье. Стоят осины мёртвые кругом; А, может, буки – все обрубки эти: Они беседкой были; рядом дом — Дворец прекрасней всех дворцов на свете! В беседке той ни кроны, ни листвы; Вот и родник, и каменные плиты; А во дворце полдня могли бы вы Вести охоту за мечтой забытой. Нет ни собак, ни тёлок, ни коней, Из родника желающих напиться… У тех, кто крепко спал, ещё мрачней Сон становился от такой водицы. Убийство было здесь совершено, Кровь жаждет крови; может не напрасно Решил, на солнце греясь, я давно, Всему причина – тот Олень несчастный. Что думал он, с кого он брал пример! Когда от самых верхних скал по круче Он сделал три прыжка – и, гляньте, сэр, Последний был, о, чудо! сколь могучий. Отчаянно бежал он целый день; Не мог понять я, по какой причине Любил то место загнанный олень И смерть обрёл у родника в лощине. Здесь он поспать ложился на траву, Был убаюкан летнею волною, И первый раз воды пил синеву, Близ матери тропой идя лесною. В апреле под терновником густым Он слушал птиц, рассвет встречавших звонко; Возможно, здесь на ножки встал грудным, От родника почти что в полфарлонга[10]. Теперь здесь ни травы, ни тени нет; В низине грустной солнце не сияет; Я говорил, так будет много лет, Природа в этом месте умирает». «Седой пастух, ты хорошо сказал; Но мы различны нашим пониманьем: Когда олень особенный здесь пал, Он был оплакан горним состраданьем. Ведь дух, что устремился к облакам, Что проникает рощи и низовья, Относится к безвинным существам С благоговейной отческой любовью. Дворец утехи – тлен: тогда, потом, Но это всё ж не светопреставленье; Природа вновь одним весенним днём Проявит здесь и прелесть, и цветенье. А все столпы исчезнут в свой черёд, Что видим мы, о чём когда-то знали; Когда же день спокойствия придёт, Все монументы зарастут в печали. Один урок! но поделён на два, Природа учит явно нас и скрыто: Чтоб с муками живого существа Спесь и утеха не были бы слиты.
Из «Стихотворений» в двух томах (1807)