В густой траве ты вытянула руки, Где пальцы, словно розы лепестки. В глазах улыбка. Свет и тень легки, Валы небес над пастбищем упруги, И, взглядом не объять, по всей округе Злат-лютики танцуют у реки; К боярышнику льнут там васильки, И зрима тишь – часов песочных звуки. В цветах, облитых солнцем, стрекоза На ниточке лазурной, егоза: — Крылатое небесное явленье. Вольём в сердца безмолвный этот час, Бессмертный дар, когда вся тишь для нас Как песнь любви звучала в упоенье.
Сонет 22 – Приют сердца[107]
Она подчас дитя в моих руках, Средь тёмных крыльев, что к любви стремятся, И слёзы по её лицу струятся — Повёрнутом – на нём безмолвный страх. Как часто, потерпев душевный крах, В её объятьях я хочу остаться — В той крепости, где бедствий не боятся, Где сладость чар несходных на губах. Эрот – прохлада днём, сиянье ночью — Поёт нам «баю-бай» и гонит вон Дневные стрелы буйные в загон. Сквозь песнь его – его сияют очи; Лишь волны воспоют луну воочью, Звонят все наши души в унисон.
Уильям Моррис[108]
(1834–1896)
Из сборника «Защита Гвиневеры и другие стихотворения» (1858)
Золотые крылья
Посреди большого сада, Там, где тополь пух ронял, Древний замок охранял Старый рыцарь у ограды. В стенах – стёртый серый камень, Кладка красных кирпичей; В блеске солнечных лучей Красных яблок вился пламень. Кирпичи во мху зелёном, И лишайник – на камнях, Много яблок на ветвях; Замок воевал с уроном. Глубокий ров с водой и тиной, Кирпичный выступ с двух сторон, Весь мшистый, в каплях росных он. Ладья с зелёною гардиной Вокруг резной кормы, скрывавшей Блаженство пары ото всех, Там в летний полдень ждал утех Влюблённый, даму целовавший. И ветер, западный и сильный, Носился рябью по воде; В ров наклонялись кое-где Стволы тяжёлые осины. Там позолоченные цепи Мост поднимали надо рвом; Как в летний дождь приятно днём Укрыться в мостовом укрепе! Пять лебедей всегда там жили, Но водоросли – не для них: Ведь дамы с рыцарями их Пирожным каждый день кормили. Им домик сделали с любовью: Он с красной крышей, золотой, Чтоб яйца высидеть весной Они могли; ни капли крови Людской здесь не было пролито, Никто не видел горьких слёз; Гирляндами прованских роз Из года в год здесь всё увито. Надуты ветром флаг и знамя, Что с башенок свисали вниз, С цветочной формою карниз Смотрелся живо под зубцами. Кто в саду гулял под ними? Майлз, и Джайлс, и Isabeau[109], И Jehane du Castel beau, Эллис, с косами златыми. Рыцарь Джервез и красотка С ним – Ellayne le Violet, Мэри, Constance fille de fay, Дамы с лёгкою походкой. Дама или рыцарь смелый Так гуляли много лет: Полнаряда – алый цвет, Полнаряда – цвет уж белый. Все венки из роз носили В замке «Ледис Гард» давно, И Jehane du Castel beau — Розы в нём пока не сгнили. Ведь она чуть-чуть лишь рада: Что наряд и бел, и ал, Что венок пока не вял; Не с кем было ей с усладой В полдень в лодке повидаться; Но не плакала она И была надежд полна: «Я смогу его дождаться». Джервез, Майлз и Джайлс, гуляя Днём по саду напрямик, Останавливались вмиг, Всем речам её внимая: «Лета кончилось обилье, День пройдёт – наступит мрак; Если мне подать им знак, Будут здесь златые крылья?» Всё ночь она сидела в зале, Открыв свои глаза и рот, Как будто диво страстно ждёт, И все за нею наблюдали. Спустившись вниз, она присела, И шею вытянув, рукой Коснулась чаши золотой; И как-то пальцами несмело По ней стучала. На балконе Пел песню звонкий менестрель: «Наш Артур не умрёт досель, Стареет он на Аваллоне»[110]. Она, когда он кончил пенье, Подняв подол, сбежала вдруг, Страсть на лице её, испуг, Но все сидели без движенья. Потом она в своём чертоге, Вздыхая, села на кровать: Могли б за мной все побежать! — Она подумала в тревоге. Сняла венок, и разом пряди Постель заполнили кругом, И ало-белое потом Её там оказалось платье. А после обнажила ноги, Сняв туфли алые, и вмиг Её краснеет милый лик, Она шептала: «Он в дороге; Не может он не знать, что тело Моё нагое ждёт его, И я, Jehane du Castel beau. Приму его, коль знает, смело». Взяв меч тяжёлый с рукояткой Серебряной, затем она Запела страстно, и луна Внимала песне той некраткой. «За морем злато крыл! Свет бледный мир покрыл, Злат локон пал, уныл, Несите мне свой пыл, О злато крыл! В воде, у скал Камышницы клюв ал. Губ красных сладок лал; Ржой красной полн фиал, И красный бьёт кинжал. О, рыцарь, ты мне мил! Глаз моих синь не впрок? Жжёт холодом сквозь стог Ветр западный у ног; Зреть не пришёл ли срок За морем злато крыл? Ров – с тиной, лебедь – бел, Плыть – перышек удел, Чёлн синий их задел, Бег горностая – смел; Тон музыки звенел Сладкозвучной! Злато крыл, Слушай злата прядей глас, Замок Дам звенит сейчас, За морем злато крыл! Пурпур ложа – это мне, Стены красные – вовне. Рядом яблоки висят, И осу змеиный яд Убил в ночи осенней, Нетопырь весь в движенье, И рыцарь в страстном рвенье Целует влажный мох, Дней скучных бег заглох, — За морем злато крыл! За морем злато крыл! Свет лунный мир покрыл, Злат локон пал, уныл, О, рыцарь, ты мне мил! В ночи злат крыльев шквал, Бел лебедь мокрым стал, Целуй мне губ овал, За морем злато крыл!» Но лунной ночью нет ответа, Молчит и пасмурный рассвет, Лужайка не даёт ответ, И розы, украшенье лета. Худы, хладны, усталы ноги Её, и губы чуть дрожат, И слёзы жалости скользят До подбородка в час тревоги. А чуть приподнятая шея, Как сломана, упала вдруг; Как будто рядом сердца стук Её хотел сломать быстрее. Она, когда сошла с постели, Не удержалась на ногах, И на коленях, на руках Ползла к окошку еле-еле. Наружу выглянула в горе, На подоконнике – рука: «Нет на пустом холме флажка, И паруса не видно в море. Здесь не могу я оставаться, И лица счастья видеть их, Бед не боюсь я никаких; Ведь с жизнью я могу расстаться». Затем походкою дрожащей Она пошла, от мук хладна, Рыдая; наконец, она Огромный меч взяла лежащий, На рукоятке пальцы сжала, И, тихо лестницу украв, Босой ступила в зелень трав В одной сорочке, и сказала, Когда в ней вспыхнула надежда: «Господь, пусть он придёт, любя; Пусть видит: сбросила с себя Я красно-белую одежду. Его я встречу; ожиданье Пусть даже длится десять лет, Пусть на сердце кровавый след, Но всё ж закончится страданье. Пусть не придёт, кого я славлю, Но я смогу придти к нему, Что знаю, покажу ему, И говорить его заставлю». О Жанна! Солнца отблеск красный Ей ноги золотом омыл, Сорочку, складки им покрыл, Что были, словно день ненастный. Майлз, и Джайлз, и Isabeau, И Ellayne le Violet, Мэри, Constance fille de fay! Где ж Jehane du Castel beau? Скачет Джервез долгожданный! Где песок лежит петлёй, Где вода сошлась с землёй, Слез с коня он рядом с Жанной. Почему здесь меч разбитый? Мэри! мы скорбим о ней; Забери её скорей, Но без слова над убитой. Джайлс, и Майлз, и Джервез бравый — В «Ледис Гард» все ждут войны; Коль вы рыцари, должны Лезть бесстрашно в бой кровавый. Яблони рубить всем надо И осины. Без труда Сделают из них тогда Преотличную преграду. О, бедняжки Isabeau И Ellayne le Violet; Страх потери! Ведь во мгле Там Jehane du Castel beau. В бедной Мэри всё мертво! Плачет Constance fille de fay! Сколько стало грустных дней Без Jehane du Castel beau. Теперь и яблоки не зреют У старых мхом покрытых стен И падают в дернистый тлен; На башне флаги не пестреют. И грязный лебедь ест в охотку Траву зелёную во рву; Мужчина мёртвый, наяву — Внутри гнилой текущей лодки.
Старая любовь
«Сэр Джайлз, а ты уже старик, — Сказал я. «Да! – ответил он. С улыбкой грустною поник, В сплошных морщинах, иссушен. – «На бацинете острия Мне смяли – сделали салад[111], Хоть шею трут его края; Но бацинет был кривоват». Смотрел он долго на костёр: – «И ты, сэр Джон, в руках зимы; (Он был и грустен, и хитёр), Как видишь, износились мы». Въезжают рыцари во двор, Глядят надменно; лишь мой лорд И леди свой смягчили взор, Мой старый меч служить им горд. (Миледи! Не застынет кровь От слова этого во мне). – «Джон, правда ль, что напали вновь Войска неверных, и втройне, И что Венеция платить Должна в морях восточных дань?»[112] – «Да, и Распятье повалить Посмела там злодеев длань; Константинополь может пасть[113]. Но это – трогает слегка. Не мелочь – лишь старенья власть; Я думал, всё здесь – на века, Но каждой вещи срок дан свой». Вновь герцог средь людей своих, Он дремлет, гордой головой Одежд коснувшись золотых, Но был бледнее, чем вчера; С ним – герцогиня, быстро к ней Пришла осенняя пора. От счастья голова сильней Моя кружилась, как узрел Я леди в те былые дни; Но блеск волос не потускнел Её – чуть пепельны они. В глазах не стало глубины, В них будто серое стекло, Для поцелуев не годны Ни впалость щёк, и ни чело. Иссохли губы, много лет Супруга герцога она, Лобзаний слёзных больше нет, Как в те былые времена. Исчезла цепкость милых рук, Они так вялы, и лежат На шёлковых подушках вкруг, Расшитых яблоками в ряд Зелёными, их поместил На щит свой герцог, мой сеньор. И лик её когда-то был Свежее, чем апрельский бор. Ушло всё это; не видать Походки трепетной её, Но царственна, прекрасна стать. Она, как лилии копьё, Увядшей, летней, вдруг меня Пронзила этим вешним днём: Когда цветы – что звёзды дня, Чудесно пенье птиц кругом. Она однажды, я узнал, Его, лобзая, обняла, Потом в ней шаг его звучал, Как в праздник все колокола. Быть может это всё – мечта, Что жизни подлинной претит, Иль рай потерянный, тщета. Страсть слабую не тронет стыд.
Из поэмы «Жизнь и смерть Ясона» (1867)
Песня Нимфы, обращенная к Гиласу[114]
Я знаю тайный садик грёз, Где много лилий, красных роз, Где б я от росного рассвета Бродила к ночи росной – где-то. И будет кто-то пусть со мной. Хоть птицы нет там ни одной, И дома нет, и частокола, На яблоне все ветви голы, Ни цвета, ни плодов, мой Бог, В траве зелёной ступни ног Её я видела когда-то! Там с берега воды раскаты Звучат от двух прекрасных рек, С холмов пурпурных быстрый бег Несёт их к плещущему морю; Цветы без пчёл на том нагорье, Не видел берег корабли, Валы лишь бьются у земли, Их рокот слышен непрерывно Там, где я плачу заунывно. Я плачу там и день, и ночь, Восторги все уплыли прочь, Лишилась слуха я и зренья, Найти, добиться – нет уменья, Теряю то, что всем дано. Хотя слаба я, всё равно, Переведя чуть-чуть дыханье, Ищу я вход в тот край свиданья, Где смерти челюсти стучат, Искать того, чей нежен взгляд, Кто ране был целован мною, Но отнят ропщущей волною.
Из сборника «Стихи в своё время» (1891)
Время сбора колосьев Любви[115]
Не отрывай, родная, рук, И пусть волнует ветер бук, И листья падают вокруг, Но осень не стыдит нас. Скажи: мир хладен и уныл; Что хуже – наша жизнь без сил, В страданьях, или прах могил? Кто после обвинит нас? Когда наступит лето в срок, Мы спросим: «Сеяли мы впрок?» Услада – корень, боль – росток, А колос – их смешенье. Усохнет корень и сгниёт, А стебель – правду донесёт, Но колос в закромах заснёт До светопредставленья.
Джордж Мередит[116]
(1828–1909)
Из сборника «Стихотворения» (1851)
Песня
В сердце радостном любовь, Словно Геспер[117] светит вновь Там, где солнца слабый свет, Дня иль ночи первый след. За рассветной колесницей — Чу! Опять спешит денница[118]. О, Любовь, войди в меня Как в лозу – сиянье дня, Как в долину – снег рекой, Как в ветрила – бриз морской. Словно птица в поднебесье Я тебя восславлю песней. Как роса в цветке блестит — Страсть моя в тебе горит, Я, как жаворонок, путь На твою направил грудь, И, как раковина в море, Пропою тебе я вскоре.
Из книги «Современная любовь» (1862)
Современная любовь: 1
Он знал, она проснулась и рыдала, Его рука дрожала рядом с ней, Тряслась постель от всхлипов всё сильней, И это удивленье в ней рождало, Сжимая горло, как змеиный ком, Ужасно ядовитый. Без движенья Она лежит, и в медленном биенье Уходит тьма. Но полночь всё ж тайком Дала испить ей снадобье молчанья, Чтоб Слёзы, Память сердца заглушить; И, сна порвав медлительную нить, Они, смотря сквозь мёртвых лет зиянье, Черкали тщетно на пустой стене. Они – скульптуры брачной их гробницы, Где между ними тяжкий меч хранится: Их жизнь была разрублена – вполне.
Ветер на лире[119]
Щебечет звонко Ариэль[120], К нам приближаясь с вышины, Им наша синяя пастель И наша зелень сплетены. То – панихида? Счастья трель? — Знать даже боги не должны. Спасайся, смертный, ты есть цель, Он поразит из глубины Кровь нашу – яркую капель, И грудь – скорлупку – звук струны.
Лесная панихида[121]
Ветер гнёт сосны, А ниже Нет дыхания бури; Мох здесь спокойно лижет Корневища и травы роены, Светясь тут и там лазурью. Как в морской глубине Сосны тихо рыдают из тьмы. А вон там, в вышине, Жизнь стремится вперёд, Словно тучи ведут хоровод; И мы шли, И как шишки упали средь той кутерьмы, Даже мы, Все в пыли.
Их сборника «Собрание стихотворений» (1912)