Другим человеком, сделавшим столь же много для технического совершенствования методов разведки, был Ричард Биссел. По специальности экономист, но с богатым опытом административной службы в правительственных учреждениях, он начал работать в ЦРУ в 1954 году в качестве специального помощника Даллеса. В описываемый мною период Биссел бился над созданием какой-то платформы для фотокамеры, которая была бы вне пределов досягаемости как самолетных, так и зенитных орудий. В решении этой проблемы он опирался на талантливого изобретателя-самолетчика, работавшего в авиакомпании «Локхид», — Келли Джонсона. Джонсон в маленьком ангаре в Калифорнии вручную собрал U-2.

U-2 напоминал не столько самолет, сколько воздушный змей — почти сплошь одни крылья с встроенными в них фотокамерой да ракетным двигателем. выстреливавшим это сооружение в поднебесье, где оно и парило — выше всех самолетов тех дней. Делалось все мыслимое для максимального облегчения корпуса U-2, вплоть до того, что вместо нормального шасси, колеса были сооружены на манер тандема, так что, приземлившись и уже потеряв скорость, U-2 просто заваливался набок, на одно из своих длиннющих крыльев. В этом смысле каждая посадка была посадкой аварийной — когда бы не хвостовые костыли, рассчитанные таким образом, чтобы выдержать тяжесть крыльев и корпуса. В общем, конструкция U-2 была столь изобретательной, что равных этому самолету не было.

Появление его в небе застало Советский Союз врасплох. Первый полет U-2 состоялся в 1955 году, а с 1956 по 1960 годы U-2 регулярно курсировал и над территорией СССР, пока наконец один из них, пилотируемый Гарри Пауэрсом, не был сбит управляемой ракетой SA-2[4].

К счастью, Биссел предвидел, что настанет день, когда U-2 утратит свою неуязвимость и, опираясь на помощь американских ВВС, неустанно работал над еще большим совершенствованием фотосистемы и созданием ракеты-носителя, способной вывести спутник на недосягаемую для SA-2 орбиту. И вот в 1961 году фотоснимки стали поступать уже с высоты порядка 90 миль, причем качество их не уступало таковому снимков, делавшихся U-2 в 1956 году. Поскольку спутник на высоте около 100 миль облетает Землю за 90 минут, в течение одной-двух недель он пролетает над всеми частями света. Так любой уголок земли стал доступен для сбора информации с неба.

К.Джонсон и Ф.Пауэрс на фоне U-2. 1966 г.

Этот технологический скачок принес ЦРУ заслуженную славу (подлинным героем которой был Биссел), и вместе с тем ЦРУ увязло в сложной системе сотрудничества с ВВС, поскольку для запуска каждого спутника надо было использовать стартовые площадки военно-воздушных сил. По мере удорожания производства ракет и спутников, по мере усложнения их производства, порой казалось, что технологические аспекты этой проблемы оттесняют на задний план интересы разведки. К тому же горы отснятой пленки требовали легиона техников и аналитиков. Что современная разведка не может обойтись без аэрофотосъемок и искусства дешифровки снимков — теперь уже общепризнанный факт. Но равным образом невозможны без них ни соглашения о контроле над вооружениями, ни выработка политики в области обороны, поскольку таковые строятся на базе точной информации об оружии стратегического назначения, которым располагают (пли которое могут развернуть) Советский Союз и Китай.

С тех пор арсенал разведывательных средств США дополнился за счет подводной разведки. Этот факт вызвал в свое время сенсацию, а именно — когда в прессе появились сообщения о том, как летом 1974 года США пытались обнаружить советскую атомную подлодку. Сегодня, конечно, возможности советской разведки почти не уступают возможностям американской, но ЦРУ по крайней мере на пять лет раньше прорвалось в область фоторазведки благодаря блестящей работе «тандема» — команды Артура Лундэла и инженеров Дика Биссела.

Открытое небо

Работая в УТР, я мало знал обо всех этих технических новациях, но однажды мне все-таки пришлось вплотную соприкоснуться с миром открытого неба, предвозвестником которого был U-2.

В середине 1955 года президент согласился на созыв первого совещания в верхах, в котором должны были участвовать главы правительств СССР. Великобритании, Франции и США. Даллес решил отправить меня в составе американской делегации в Женеву — в качестве аналитика я был ежедневно информировать о последних разведывательных данных государственного секретаря и президента США. Я пробыл в Женеве полторы недели, день и ночь вися на связи с Вашингтоном. Совещание длилось с 18 по 23 июля, породив «дух Женевы», — первый из серии периодов детанта в американо-советских отношениях. Однако в конкретном смысле ничего, кроме «духа Женевы», совещание не принесло. Зато я получил возможность поглазеть на Хрущева, Булганина, Жукова, Молотова и прочую публику, которую я так издавна и так настойчиво изучал. Каждый раз, входя в конференц-зал, чтобы передать то или иное сообщение Фостеру Даллесу, я оказывался всего лишь на расстоянии вытянутой руки от этих людей.

Вспоминая об этом совещании, я всегда поражаюсь попытке Эйзенхауэра осуществить дипломатический прорыв, предложив политику открытого неба — пакт о взаимной проверке посредством воздушной разведки. И это при том, что он знал об U-2. Им двигал американский дух неистребимой надежды на лучшее — он сделал жест доброй воли и нарвался на грубый отпор Хрущева.

Я стоял возле зала, где проходило совещание, когда прозвучало это экстраординарное и дальновидное предложение Эйзенхауэра. Потом из зала вышел американский посол Чарлз Болен (переводчик Эйзенхауэра на совещании) и сказал мне, что русские назвали предложение США всего лишь шпионским трюком. Интересно, пожалели ли они об этом хоть раз позже, когда U-2 начал в одностороннем порядке осуществлять то, что Эйзенхауэр предлагал делать на двусторонней основе?

Ирония состоит в том, что сегодня мир на земле в значительной степени зависит от односторонних возможностей США и СССР следить за осуществлением соглашений о вооружении при помощи технических средств, развившихся на технологической базе создания U-2. Так или иначе, равновесие стратегической ядерной мощи двух держав, то равновесие, на котором строится безопасность США, обеспечивается работой американской разведки, базирующейся на технике аэрофотосъемок, которую сотрудники ЦРУ начали разрабатывать еще двадцать пять лет тому назад.

ЦРУ за рубежом

После завершения совещания в верхах (в ходе которого не было достигнуто никакого серьезного соглашения), в Женеве началась конференция министров иностранных дел. С 27 октября по 16 ноября они бесплодно препирались по поводу формулировок договоров о разоружении, объединении Германии, большей свободе в обмене людьми и информацией между Восточной и Западной Европой. Вопросы эти оказались из числа трудных — о них до сих пор идут бесконечные переговоры. Намереваясь быть полезным президенту в случае, если ему понадобится какая-то консультация, я, учитывая круг обсуждаемых в Женеве вопросов, подготовил компьютеризированный индекс секретных данных, которые, по-моему, могли бы пригодиться. Однако трудился я втуне, так как никто из американской делегации не обращался ко мне с соответствующими запросами. Но вместе с тем, поскольку я был единственным человеком, претендовавшим на умение оперировать этим компьютеризированным индексом, мне пришлось еще на несколько недель остаться в Женеве при нашей делегации, снабжая ее данными текущей разведки и оказывая иную посильную помощь.

Я вел себя открыто: наше консульство выделило мне машину с шофером, и я разъезжал по всему городу с портфелем, набитым секретными материалами ЦРУ. Так же я вел себя и во время совещания в верхах, что ни утро появляясь на вилле, где остановился Эйзенхауэр (и мы с Эндрю Гудпастером подготавливали материалы к утреннему брифингу президента). Однажды начальник швейцарской базы ЦРУ показал мне фотографию моего, можно сказать, коллеги — шефа КГБ генерала Серова, который находился в Женеве инкогнито и разъезжал в пуленепробиваемом лимузине в сопровождении телохранителей. Это меня поразило. Он явно играл роль главы тайной полиции, а не разведчика-аналитика.

Поскольку я уже был в Европе, штаб-квартира приказала мне побывать на базах ЦРУ в Германии и Великобритании, чтобы проинформировать их сотрудников о ходе заседании в Женеве и о царившей там атмосфере. Особенно понравилось мне в Германии, где я познакомился с ведущими работниками нашей базы — самым большим оперативным комплексом ЦРУ из числа зарубежных. Я имел возможность вновь убедиться в том, что интересы и заботы офицеров агентурной разведки сходны с таковыми вашингтонских аналитиков, что офицеры эти зачастую люди незаурядные и при том отличные знатоки местной ситуации (но вся полнота их знаний, насыщенных интереснейшими подробностями, не умещается в рамках официальных докладных записок, отсылаемых в Вашингтон). Чем больше я узнавал этих людей, тем яснее мне становилось, что нам в Вашингтоне было бы весьма полезно теснее сотрудничать со специалистами на местах.

Один интересный эпизод открыл мне глаза на мир агентурной разведки. У начальника швейцарской базы, человека остроумного и подчеркнуто вежливого, много лет работавшего в агентурной разведке, был один отличный источник информации, имевший контакты с советской делегацией. Каждый вечер начальник базы отправлялся в один из женевских ночных клубов, где подолгу и подробнейше расспрашивал этого агента, а потом — уже совсем за полночь — встречался со мной для передачи сведений о советской реакции на ход дневного заседания. Информации этой буквально цены не было, она давала мне возможность прямо там же, на месте, заниматься обычной работой аналитика, производить оценку информационного сырья, полученного от агента, и отбирать все наиболее интересное для передачи президенту или госсекретарю. Около пяти часов утра из Вашингтона поступали очередные данные текущей разведки, которые я пополнял сведениями, почерпнутыми от агента за несколько часов до того. Так что во время утреннего брифинга президент получал самые свежие новости. Все были абсолютно довольны нашим умением своевременно предоставлять нужную информацию и выражали в связи с этим чрезвычайное удовлетворение, не зная (или ничего не имея против этого), что для сна мне оставалось не более трех часов в сути. Похоже, это был уникальный случай, когда агентурная разведка напрямую работала для самых высоких правительственных кругов.

Когда я наконец вернулся в Вашингтон, мои связи со службами агентурной разведки стали теснее, чем прежде. Особенно я сблизился с Диком Хелмсом. На Хелмса работало несколько агентов, чьи имена были величайшим секретом. Он был доволен возможностью доводить точку зрения этих агентов до сведения аналитиков ЦРУ, умению которых хранить тайну он доверял. Наши отношения основывались на взаимном уважении и доверии, которые с годами ничуть не потускнели. Дик был образцом выдержанного, хорошо информированного профессионального руководителя агентурной сети и группы связников. Связник — это работник ЦРУ, обычно гражданин США, поддерживающий контакты с тайными агентами, обычно неамериканцами, поставляющими информацию, которую невозможно получить из открытых источников или при помощи технических средств. Хелмс знал этот тайный мир (особенно в Европе) лучше любого другого разведчика, разве что за исключением самого Аллена Даллеса. Я очень ценил связи с агентурными службами, поскольку это обогащало мое понимание агентурных сообщений и давало возможность рекомендовать Комитету по отбору разведывательных данных, за какой информацией следует охотиться в первую очередь. Тогда я как раз какое-то время работал в составе этого комитета — межведомственной группы, периодически обсуждавшей вопросы очередности разработки агентурными службами тех или иных тем и осуществления ими тех или иных задач. Такого рода опыт превратился в убеждение, не изменившееся с годами: нет лучшего пути к успеху в сборе и оценке разведывательной информации чем интеллектуальное содружество ученых и разведчиков-практиков.