– Нет. Тот был смазливый такой.
Даже будучи на волосок от смерти, я улыбнулся. Нос брюквой, губы расквашены, синяки под опухшими глазами – какая тут красота? Заметив на каком-то всаднике мою папаху, молдаванин радостно крикнул:
– О-о, да вот его шапка! Где он?
Верховой заносчиво присвистнул.
– Этого, браток, я своей рукой в поле укокошил!
Пирко и молдаванин направились в сторону Новомиргорода, поехали дальше и мы. Тревожила мысль: как бы им не встретился начмил – узнав правду, наверняка попробуют нас догнать. Смерть и без того была неизбежна, но мало радости погибать ослепленным или с вырванным языком.
Припоминаю совет Андрия искалечить извозчика. Я тогда настоял, чтобы его отпустили целым и невредимым. Теперь сознаю, что Чорнота был прав, требуя казни всех троих. Они как были врагами, так и остались. (Позже до меня дошло, что крестьянина, близ хаты которого мы устроили засаду, и старика из Разумовки, чей сын тогда сопровождал нас, расстреляли по подсказке молдаванина.)
Через пару километров полк стал в какой-то балке. Командир подъехал к нашим телегам и велел развязать нам ноги. Потом, тыкая нагайкой, приказал Андриенко, Онищенко и Рудому слезть и отойти в сторону. Онищенко сам ходить уже не мог – удивительно, как он вообще прожил два дня со сквозной, никем не перевязанной раной. Его ссадили и под руки повели к двум другим, стоявшим уже посреди луга. Он вытянулся столбом и высоко поднял голову, на лице не дрогнул ни один мускул. Несколько конников заехали им за спину и сняли винтовки.
Услышав стук затворов за спиной, Андриенко и Рудой повернулись к нам:
– Прощайте, товарищи! Да здравствует Украина!
Сухой треск ружейного залпа, и хлопцы, согнув колени, упали. Только Онищенко простоял минутой дольше, хотя я видел, как поднялось облачко пыли над простреленным грязным кафтаном. Затем рухнул – всё так же, как столб. Один из верховых спрыгнул на землю и начал прокалывать шашкой трупы, по нескольку раз, для верности[221].
Командир развернул коня и махнул мне плетью.
– Слезай теперь ты.
Только я опустил ноги на землю, он расхохотался и остановил меня.
– Сиди-сиди! Шутка. Вы двое еще поживете, чем-нибудь любопытным поделитесь. Вы же офицеры.
Найденные при обыске документы продлили нам жизнь. Командир рассчитывал получить ценные сведения. Невольная радость в груди от того, что еще не конец… и горечь при мысли о физических и душевных пытках, которые нас ожидают. Всё равно погибать – так лучше уж тут, с казаками.
Ноги опять связали телефонным проводом, телегу окружил конвой. О побеге нечего было и думать.
После обеда, жалея изнуренных маршем на выручку Новомиргороду лошадей, полк стал на ночевку в селе Владимировке. Наш 2-й Запорожский проходил тут во время Зимнего похода[222]. Тогда это было хорошо вооруженное, организованное, национально сознательное село… но попадавшиеся теперь кое-где кучи пепла и обгорелые печные трубы показывали, что его успели уже «умиротворить»[223].
Стащив с подвод, нас кинули в холодную при волостной управе. У двери поставили караул. Из-за стены, со двора, доносился звук шагов второго караула. Лежа на сыром земляном полу, мы тихонько обсуждали, что делать дальше, но план побега не вырисовывался.
Поздно вечером камеру навестил тамошний начальник милиции – под его опекой, видимо, была и эта «тюрьма». Зажег принесенную им лампу, поглядел на меня и Зинкевича и спросил с неожиданной теплотой в голосе: