– Хлопцы, вы есть хотите?
У нас второй день были зубы на полке, но голод не мучил. Зато страшно хотелось пить. Гнат уже просил дать нам воды, красноармейцы ответили руганью и смехом. Начмилу же они заявили, что ведро в управе пустое, а по воду для бандитов они ни в жисть не пойдут.
Немного поскандалив с ними, он ушел. Вернулся через пару минут с кувшином холодного кислого молока и попросил развязать нам руки на время. Охрана загудела: «Еще чего! Да ты батька бандитский!» Ткнув старшему в руки билет члена компартии, начмил помог нам сесть, опустился на колени и напоил молоком. Когда я жадно пил из его рук, никому из нас не могло прийти в голову, что через несколько месяцев мы встретимся снова…
Рано утром полк выступил с привала. Сопровождал его зампред елисаветградского ревкома, который навещал село по своим делам. Около полудня мы уже были в уездном центре.
Пересекаем какую-то площадь. На высокой трибуне оратор, картавый еврейчик, из кожи вон лезет, поднимая настроение масс ввиду прорыва польской и украинской армий к Днепру. Ревкомщик, поговорив с командиром, приказывает нашей телеге ехать к трибуне под охраной десятка-другого красноармейцев. Дожидается, чтобы оратор закончил, лезет на его место и объявляет, что вчера непобедимая красная конница разбила и уничтожила банду Холодного Яра – а та дескать отнимала у крестьян последнее, предавала смерти безвинных бедняков и так далее. Указывая в нашу сторону, кричит поволжским говорком, что вот на этих руках не засохла еще кровь Пирко, организатора елисаветградского парткома[224]. Обещает возмездие не только нам, но и всем «бандитам» на Украине[225].
Кое-где в толпе (особенно среди евреев)[226] поднимается ропот, слышны требования немедленного расстрела. Но у большинства глаза выдают молчаливое сочувствие. Горожане знают уже, кого коммунисты называют «бандитами».
Когда мы покинули площадь, зампредревкома сказал, чтобы нас везли прямо в ЧК, а он позвонит туда насчет пленных.
Впереди показался особняк в несколько этажей с транспарантом: «
Над воротами – охрана с пулеметом, во дворе ожидают чекисты. Нас развязывают и ведут в подвал, в камеру. Интеллигентный молодой еврей с красной звездой на груди и револьвером в кобуре оглядывает мое лицо с притворным участием[227].
– Вас били? Сволочи! Вспомните тех, кто вас бил – они будут наказаны. При советской власти измываться над арестантами запрещено. Товарищи, сейчас вам дадут обед и папиросы. Если в чем-то еще нуждаетесь, говорите смело.
Отвечаем, что никаких пожеланий нет. Чекисты уходят, мы ложимся на нары. В камере, служившей когда-то погребом, полумрак. Единственное отверстие под потолком зарешечено – через него засыпали картошку или, может быть, уголь. Зинкевич, придвинувшись ко мне, обнимает и шепчет на ухо:
– Юрко, ты бывал на совещаниях штаба, знаешь фамилии тех, кто работает на нас в городах… Не забывай Бога и никого не выдавай. Мы всё равно пропащие, а эти люди дороги для национального дела.
Было смешно и обидно – и тоскливо от того, что мне известны их имена. А вдруг чекисты придумают такие пытки, что я не выдержу и проболтаюсь?
Вернулся тот еврейчик, с ним какой-то китаец. Угостили недурным обедом и папиросами. Аппетит, впрочем, так и не пришел. Избитому телу не лежалось на голых досках, трясла лихорадка. Это заметил чекист – назначенный, по его словам, нашим следователем.
– Сейчас я велю дать вам что-нибудь укрыться.
Минут через пять китаец принес и накинул на меня зеленое женское полупальто. Одна пола была влажной от крови – хозяйку, очевидно, расстреляли.
Ночью вызывают на допрос к самому председателю ЧК. В кабинете на верхнем этаже сидит за столом немолодой мужчина с грубыми чертами лица и жестокими бараньими глазами[228]. Рядом, на забитом в комод гвоздике, висит плетьпятихвостка из сыромятного ремня, с оловянными шариками на концах. Там же становятся два чекиста, еще двое – по другую руку председателя. Он пристально оглядывает мое лицо.
– Тебя уже били?
– Да.
– Ну и что, не помогло?