У входа стоит пара часовых. Председатель трижды стучит в дверь рукояткой револьвера. Отпирают.

Перед нами хорошо освещенное подземелье. Внутри – беспрерывный стон. Большевики, чьи обувь, одежда, лица замараны кровью, раздевают догола с десяток людей, связывая им после этого заново руки. Какая-то женщина с распущенными волосами, в порванной рубашке, упав на пол, просит не убивать её и целует сапоги одного из палачей. Те хохочут и отпускают остроты. У стены лежат грудой около двух десятков нагих трупов. В подвале невыносимо смердит кровью, потом, испражнениями.

Ступаю через порог и во мне происходит резкая перемена. Паутинка надежды оборвана. Царство жизни осталось за тем порогом – тут правит смерть. Я перешел границу, возврата нет. Трепещущие атомы моего тела покоряются этому чувству и страх в душе сменяет безразличие.

Приглядываюсь к тем, кого казнят вместе со мной. Раздетые выстроены в очередь вдоль стены. Пожилой священник с седой взъерошенной гривой, подняв голову к потолку, зычно читает псалом «Помилуй мя, Боже». Какой-то молодой парень растерянно, с дрожью в голосе, умоляет чекистов выслушать его, ведь он ни в чем не виноват. Те не обращают внимания – снимают одежду со второго священника, темноволосого, не старого еще и крепко сложенного. Сверкая черными глазами, он бранит их антихристами, зверьми, людоедами, грозит тяжкой Господней карой. Один из палачей толкает его прикладом к остальным.

– Иди-иди, не пугай! Твой Бог в Москве в чеке арестованный уже сидит!

Последней передо мной идет красивая молодая девушка. Чекисты масляными глазами разглядывают её стройный стан. Она говорит что-то тихонько председателю, но тот грубо её отпихивает.

– Нечего было контрреволюционные песенки по театрам петь!

Шансонетка становится в очередь. Раздев и снова связав бечевкой руки, меня подводят к ней. Наши тела касаются друг друга и она с лихорадочным полушепотом обращает ко мне безумные черные глаза.

– Я не хочу умирать… Хочу жить… Слышите? Хочу жить…

Что я мог ответить? Её прикосновение вызвало из глубин души образ Гали, и на минуту я ощутил неодолимую тягу к жизни. Одного вида трупов под стеной было довольно, чтобы вернуть меня к действительности. Я впал в прежнюю апатию.

Начинают расстрел – выдергивают по одному из очереди и ведут туда, где каменная кладка обвалилась, открыв суглинок. Жертву ставят лицом к стене и горбатый неряшливый еврейчик стреляет ей в затылок из короткого карабина. Иногда череп срывается, пачкая стену мозгом. Очередь передо мной тает… Сердце сдавливает так, что делается дурно… Скорей бы уже!

Наконец один из палачей берет девушку за руку – она идет покорно, как ребенок. После выстрела падает, вытянувшись вдоль стены. Не раздумывая, подхожу и становлюсь над ней.

Один её глаз выбит пулей наверх. Бровь над ним часто подергивается, словно подмигивает. Одна нога судорожно трется о другую – как будто она жива и у неё чешется икра. Мне смешно. Почему, не могу сказать. Возможно, вспышка безумия, что тут же погасла…

Председатель поворачивает за ухо мою голову к себе.

– Будешь признаваться?

Ухмыляюсь – наверно, по-идиотски – и, отвернувшись к стене, говорю:

– Пали!

Затылок обжигает пороховыми газами. Никак не могу понять, отчего я не упал – я ведь убит. Председатель возобновляет допрос.

– Ну, расскажешь всё, что знаешь?

Смотрю на него молча. Как же наивен этот чекист! Зачем выдавать моих товарищей, когда я уже мертвый? Схватив меня за шею, отводит в сторону и сажает на груду трупов.