Сговорившись по пути, твердим в один голос, что наш партизанский отряд был сам по себе. Командир, фыркнув от смеха, показывает документ с печатью Холодного Яра, найденный в портфеле Зинкевича. У меня с Гнатом отобрали бумаги, из которых следовало, что мы служили офицерами в украинской армии. Ничего толком не добившись, командир уехал, оставив пленных под опекой военкома[220].

Нас отвели в комнату, где раньше, видно, была какая-то лавка. Там полно красноармейцев. На некоторых замечаю вещи погибших партизан. У одного на пальце перстень Оробко, дорогой подарок от невесты-галичанки. На голове другого моя белая папаха. При отступлении я избавился от неё – слишком удобной была мишенью.

Выбрав самых оборванных, военком подводит их к нам, велит развязать нам руки и приодеться. Ко мне подошел усыпанный веснушками солдатик в драных штанах из грубого сукна и женской блузе-голландке. Стянув сапоги, берет под мышку мою верхнюю одежду и задумчиво ковыряет в носу.

– Давай, товарищ, вдобавок исподнее.

Сердце замирает. Прошу не отбирать сорочку: её мол вышила моя зазноба и я хочу в ней отдать Богу душу. Минутное раздумье.

– Ну лады. Тогда кальсоны скинь, потому как у меня ни одной пары нету.

Снимаю и тихо радуюсь тому, что Галин подарок не попадет к чужим людям. Когда натягиваю на голое тело его драные штаны, встревает военком.

– О, да у тебя хохляцкая рубашка красивая. Давай-ка сюда.

– Я уже всё снял. А рубашки не дам – желаю в ней умереть.

Военком завопил, скакнул ко мне вплотную и дернул тесемку ворота. К сердцу подкатилась горячая волна, голову затуманило хмелем. Сам того не ожидая, я отвел руку и ударил его изо всей силы в зубы.

Ойкнув, он полетел вверх тормашками на пол. Красноармейцы схватили меня, скрутили руки. Через минуту военком встал, выплюнул изо рта пару зубов с кровью, подскочил ко мне и стукнул рукояткой револьвера. Как по команде, началось избиение. Один сломал цевьем винтовки нос, другой влепил плашмя по губам прикладом. Кто-то наотмашь хватил кулаком в левый глаз. Ребра и грудина гнулись под ударами. Кровь с разбитого лица тут же залила перед сорочки. Когда бить перестали, военком злобно посмотрел на мою грудь, испачканную кровью, и плюнул туда собственной. Приложив ко рту платок, приказал жестом связать мне руки и ноги. Затем красноармейцы уложили меня в углу на пол.

Ноющая боль в груди, острая в ребре – вывих. Левый глаз опухал и слезился, правый заплыл еще после комиссарова удара. В разбитом носу хлюпала кровь, которую надо было поминутно сплевывать, а губы едва слушались. При этом я по-детски радовался тому, что ткань, вышитая руками Гали, касалась моего тела. Никто уже не позарится на окровавленную рубашку.

На другой день полк выступил в Елисаветград. Нас везли на телегах, связанными по рукам и ногам. Проехав какое-то село, мы встретили бричку. Ею правил отпущенный из плена в Разумовском лесу молдаванин. Тогда рядом с ним сидел начмил, а теперь кто-то другой – с револьвером в кобуре и портфелем. Наружностью он смахивал на убитого нами Пирко. Спрыгнув на землю, взволнованно спросил у командира:

– Товарищ, может, ты везешь того, кто брата моего погубил? Дай тогда мне его пристрелить самолично, а перед тем хотя бы глаза повыкалывать!

Тот ухмыльнулся и глянул на нас.

– Смотри, опознавай. Если он тут, я могу тебе, товарищ Пирко, такую любезность оказать.

Брат парторганизатора и молдаванин подошли к обозу. Извозчик вперился в наши лица.

– А где тот, что в белой шапке лохматой был, с кинжалом и шашкой серебряной?

Рудой бросил на меня опрометчивый взгляд и тут же отвел глаза, что не укрылось от Пирко.

– Может, он? – показал на меня молдаванину.