– Мне нечего добавить. Всё, что знал, сказал на допросе комполка.
– У нас, браток, расскажешь и чего не знал. Мы бьем не по-дурному, а так, чтобы проняло. Это тебе не кулак и не приклад, – кивает на свою нагайку.
От мысли, что придется отведать еще и пятихвостки, по телу пробегают мурашки. Изображая как можно убедительнее искренность, пытаюсь доказать ему, что и вправду ничего не знаю.
– Кто с вами связан в Елисаветграде? Кто в Александрии? Кто в Чигирине, Новомиргороде, Златополе, Александровке, Каменке? Выкладывай!
– Если кто и связан, мне про это ничего не говорили. Я в Холодном Яру и недели не пробыл[229].
– Кто у вас там верховодит по селам? Какое имеете оружие? Сколько?
– Я там не успел толком оглядеться. Про села ничего сказать не могу, потому что к отряду, который ваши разбили, пристал в лесу.
– Поддерживаете ли связь с Петлюрой?
– Не знаю.
– Погоди, у меня всё припомнишь…
Следователь отвел меня обратно в камеру и забрал на допрос Гната. Когда тот через час вернулся, вижу, что председатель изрядно попотчевал его нагайкой. Атаман Грушковки не мог притвориться, что никого не знает у себя на родине. Заявил прямо: «Ничего не скажу и точка»[230].
Потянулись долгие дни. Следователь терзал себя и меня раз в двое или трое суток, хотя многочасовые допросы ничего не давали и кончались обычно перебранкой. Гната перевели в другую камеру, я сидел один. С утра в подземельях ЧК наставала мертвая тишина. В темноте не давали покоя какие-то шорохи, звуки шагов, крики и плач. Через ночь на дворе заводили мотор грузовика, который грохотал до рассвета. Тогда в камеру, словно из-под земли, доносились глухие стуки выстрелов и вопли казненных. Мотор пускали для того, чтоб их не было слышно на улице.
Спал я урывками и чаще днем. Кроме нервного напряжения, прогоняли сон многочисленные обитатели красноармейских суконных штанов и подаренного следователем женского пальто. Больнее всего укусы были на ушибленных местах – кровоподтеки-то и привлекали паразитов.
Без какой бы то ни было врачебной помощи молодой организм выздоравливал потихоньку сам. Я уже хорошо видел обоими глазами. Ребро болело, только когда я ложился тем боком на доски. Нос уменьшался в размере, но пока что, похрустывая раздробленным хрящом, гнулся и вправо, и влево. Хотя мало было надежды, что он срастется толком до того, как меня убьют, я тщательно придавал ему пальцами естественный вид.
Когда я стал выглядеть более-менее прилично, меня сфотографировали. Еще через пару дней вызвали к следователю. Он объявил, что мой рассказ о недолгом пребывании в Холодном Яру не подтвердился. Сверх того, он уверен, что я и старший милиционер каменской РКСМ Валентин Семянцев – один и тот же человек[231]. К нему поступили материалы, из которых следует, что милицию в местечке сформировал штаб Холодного Яра. Вот и новая тема для беседы… Терять мне было нечего, поэтому я твердо заявил, что это недоразумение. Я в Каменке ни разу не бывал.
Прошло еще трое или четверо суток. Ночью, когда снаружи тарахтел уже автомобильный мотор, в камеру вошла группа чекистов во главе с председателем.
– Ну что, сознáешься или нет?
– Не в чем.
– Раз так, хватит с тобой нянчиться. Связать его!
Чекисты подскочили ко мне, скрутили руки, вытащили из камеры и повели по каким-то темным закоулкам. Непривычный холод пронзает сердце, пробегает мурашками по всему телу. Страх перед смертью? Да, по-иному это чувство не назовешь. Я понимаю, какая тайна сейчас мне откроется, и все атомы тела замирают в невольном ужасе. Сознание беспомощно цепляется за паутинку надежды: я буду жить, увижу солнце и Галю, вдохну чистого воздуха.