– Возьми, носи на здоровье. Она тебя от пуль сохранит. Я Боженьку молила об этом, когда вышивала.
Разворачиваю: украинская сорочка, отделанная с большим искусством.
Провожаю Галю по лесу. Через два километра расстаемся. Она припадает головой к моей груди.
– Тяжко мне что-то… Береги себя, Юрась. Если тебя убьют, я не переживу…
Вернувшись в монастырь, иду готовиться к походу.
Выступаем уже затемно. Верховых нет, поскольку атаковать Новомиргород следующей ночью мы должны будем в пешем строю. Едем на четырех тачанках – каждая с одним пулеметом – и шести телегах, куда мы погрузим трофейное оружие.
Я сижу на первой тачанке, командирской. Окрестные дебри шумят по-весеннему, над головой плывет звездное небо – и это настраивает едущих позади на лирический лад. Одна унылая, тягучая песня сменяет другую. Наша троица молчит – обдумываем завтрашний набег.
Каждый из нас возглавил отряд в двадцать боевиков и получил свое задание. Зинкевичу досталась казарма караульной роты, развертываемой в батальон, Чорноте – ревком, военкомат и партячейка, мне – милиция и ЧК.
Оборонять город должны 160–180 человек, из них треть штатских[206]. Учитывая боеспособность противника (и немалую долю «храбрых янкелей» в его рядах), внезапность ночной атаки и рассредоточение гарнизона – многие живут на частных квартирах, – у нашей вылазки все шансы на успех. Хуже будет, если красные что-то пронюхают и стянут силы в три главных здания, которые мы наметили для штурма. Но тогда в дело – вернее, в окна – пойдут лимонки и винтовочные гранаты. Недостатка в них нет.
Тем временем подводы за нами слились в мощном хоре. Окрестные яры отвечали ему причудливым эхом:
Зинкевич нарушил молчание.
– Если за железной дорогой попадемся на глаза какой-нибудь части, сделаем крюк. Переднюем в Лебединском лесу, ночью уйдем в Капитановский[208], а в бой тогда уже послезавтра.
Ему никто не ответил. А песня за нами разливалась дальше:
Чорнота обернулся и встал со скамьи.
– Черти бы вас побрали! Как будто на похоронах!
Пение тут же оборвалось – только испуганно ахнули овраги. Казакам невдомек было, на что гневается Андрий. Минуты не прошло, как чей-то звонкий тенор весело, с коленцами затянул «Ченчика»[209]. Телеги со свистом подхватили, всполошив безмолвие Холодноярского леса. Разговорились и мы – обсуждали замысел командира.
Когда экспедиция выехала в степь, песни и разговоры утихли сами по себе. Владения Холодного Яра кончились. Мы уже не на прогулке.
Едем неторопливо, прислушиваясь и тщательно изучая местность. Грушковка осталась за правым плечом. С той же стороны показались огни Косáрей и Каменки.
Откинувшись на сиденье тачанки, гляжу на эти желтые крапинки и вспоминаю, как еще недавно мы играли там в милицию. Андрий дергает меня за рукоять кинжала.
– Что, Юрко, Галя на уме? Ты и сорочку ту надел, которую она тебе вышила. Думаешь, пуля не возьмет, а?