Примером могла служить ситуация на Украине, которая в более контрастных формах передавала настроения всего русского крестьянства: «Когда петлюровские войска, низвергнув гетмана Скоропадского, заняли Киев, украинские социал-демократы, стоявшие близко к Директории, говорили, что Директория, борясь за «самостийность» Украины, считает себя вынужденной выставить сейчас в области внутренней политики большевистскую платформу (национализацию земли), ибо иначе и месяц не пройдет, как быстро нарастающая волна большевизма в крестьянских массах ее сметет с лица земли. Когда я, — вспоминал А. Мартынов, — из Киева вернулся в Подолию, я убедился, что это правда.

Крестьяне тут говорили в один голос: мы все большевики! Но как только Советская власть ввела разверстку и упразднила свободную торговлю хлебом, крестьяне, подстрекаемые кулаками, завопили: «Не треба нам комунии!» и перекрасились в значительной своей части в петлюровцев. Когда пришли польские паны, они опять метнулись влево, к большевикам. Когда стали приходить красные кавалерийские части и стали у них забирать овес для лошадей, они опять отшатнулись от большевиков и молодежь опять стала уходить в лес, в банды. Когда деревне от бандитов житья не стало, крестьянская масса опять начала возлагать надежды на укрепление Советской власти и начала опять относиться к ней «прихыльно» (сочувственно)… Так лихорадочно колебалось настроение крестьянских масс, а от их поведения зависела судьба революции»[1258].

С еще большей силой эти настроения выразились в Сибири, где во время продвижения Красной армии, побывавшие под Колчаком крестьяне, как отмечает историк Павлюченков, массами записывались в коммунистическую партию. В самой партизанской Алтайской губернии к лету 1920 г. насчитывалось 20 307 коммунистов, т. е. 1/10 часть всего населения губернии, причем в подавляющем большинстве это были крестьяне[1259]. Предсибревкома И. Смирнов в докладе сообщал Ленину, что откровенно реакционный характер колчаковщины оттолкнул даже крепкого сибирского мужика. «За исключением незначительной части крестьянство сплошь на стороне Советской власти. Ярким показателем может служить результат мобилизации 12 сентября, когда без всякого принудительного аппарата мы собрали 90 % призванных. Полное отсутствие дезертиров»[1260]. «Крестьянство определенно идет к нам, оказывает нам доверие…, — подтверждал из Поволжья председатель Саратовского губисполкома В. Радус-Зенькович, — Деникин ужасом перед собой обратил их к нам, положительной работой мы должны закрепить за собою подошедшие к нам массы»[1261].

Успех большевикам обеспечила, не только твердая организация и суровая требовательность их власти, но и прежде всего, их земельная политика, отвечавшая вековым мечтаниям деревни, и, пожалуй, в еще большей степени — уничтожение большевиками основ «социальной сегрегации» деревни. Именно последний факт, по мнению видного меньшевика Ф. Дана, стал решающим: «В нашей победе более всего сказалось то, что когда перед крестьянами встает призрак старого помещика, старого барина, чиновника, генерала, то русское крестьянство непобедимо, несмотря на голод, холод и глубокое недовольство советской властью. Крестьяне все силы отдают на то, чтобы отразить самую возможность возвращения старого помещика и старого царя»[1262].

Казалось, большевики могли уже праздновать свою победу на крестьянском фронте. Но вдруг неожиданно в 1920–1921 гг. поднялась новая волна крестьянских восстаний, которая у историков даже получила название «малой гражданской войны». О ее масштабах говорит, например, тот факт, что в марте 1921 г. ЦК партии принял постановление о включении частей особого назначения (ЧОН) в состав милиционных частей Красной Армии. В состав ЧОН входили пехотные, кавалерийские, артиллерийские и бронечасти, всего более 360 тыс. чел. Военное положение сохранялось в 36 губерниях, областях и автономных республиках до конца 1922 г.

На причины появления частей ЧОНа указывали информационные сводки ВЧК за вторую половину 1920 г., которые, отмечает Павлюченков, свидетельствовали, что в республике не осталось практически ни одной губернии, не охваченной в той или иной степени, так называемым бандитизмом[1263]. Его примером могло являться, вспыхнувшее в феврале — марте 1920 г. крупнейшее «вилочное восстание» в Поволжье и Уфимской губернии, армия восставших насчитывала свыше 35 тыс. человек. В июле началась крестьянская война, под руководством бывшего комдива Красной армии, кавалера ордена Красного знамени А. Сапожкова в Заволжье и на Урале, охватившее Самарскую, Саратовскую, Царицынскую, Уральскую, Оренбургскую губернии. В августе 1920 г. вспыхнуло одно из крупнейших — Тамбовское восстание под руководством А. Антонова, армия которого насчитывала до 40 тыс. человек. В марте 1921 г. вспыхнуло Кронштадтское восстание. А спустя три месяца — с введением продразверстки (июньское 1921 г. постановление СНК «Об изъятии хлебных излишков в Сибири»), против большевиков восстала вся Западная Сибирь, численность армии восставших превысила 100 тысяч человек.

Все эти восстания были вызваны жесткой мобилизационной политикой «военного коммунизма», проводимой большевиками в условиях продолжавшейся гражданской войны и интервенции. Крестьянские восстания были подавлены силой, а отмена продразвёрстки и переход к продналогу были осуществлены сразу после заключения мирного договора с Польшей. Это был возврат к тем основным принципам новой экономической политики, сформулированным Лениным еще в начале 1918 г., реализации которых помешала гражданская война[1264].

«И все же у, по-видимому, одетой таким образом в несокрушимую броню Советской, власти есть ахиллесова пята…, — отмечал наследник известного дворянского рода А. Бобрищев-Пушкин, попавший в эмиграцию по воле большевиков, — Эта ахиллесова пята — анархия. Это Кронштадт, это — царь Махно. Жаль одного: они не правее, а левее большевиков. Эта сила не центробежная, не на воздух, к солнцу, а — глубже в землю. От этого распада, напрягая все усилия, спасает Россию Советская власть, и прав Уэллс, говоря, что уничтожить ее — значит перебить России позвоночный хребет… Махно был анархическою отрыжкою векового крестьянского гнета, был стихийным многоголовым царем-зверем, который один, безымянный и безликий, мог бы прийти на смену Советской власти, если бы она не вздернула, как медный всадник, Россию перед бездною на дыбы. Вся Россия была бы отброшена к доисторическому периоду, к безвластию, к грабежу кочующих шаек. И нельзя даже учесть, до чего бы дошла реакция… Нельзя представить себе, при самой горячечной фантазии, этих картин злобы и мести. Кроткими сестрами милосердия, сравнительно с такою действительностью, казались бы дамы, некогда раскрывшие свои кружевные зонтики в ранах поверженных коммунаров…»[1265].

Именно установление твердой власти, подавление революционной стихии и анархии «Русского бунта» позволило большевикам удержаться у власти и спасти страну от неминуемого окончательного развала: «Идеологически я, — замечал в этой связи Н. Бердяев, — отношусь отрицательно к советской власти. Эта власть, запятнавшая себя жестокостью и бесчеловечием, вся в крови, она держит народ в страшных тисках. Но в данную минуту это единственная власть, выполняющая хоть какую-нибудь защиту России от грозящих ей опасностей. Внезапное падение советской власти, без существования организованной силы, которая способна была бы прийти к власти не для контрреволюции, а для творческого развития, исходящего из социальных результатов революции, представляла бы даже опасность для России и грозила анархией»… «Народные массы были дисциплинированы и организованы в стихии русской революции через коммунистическую идею, через коммунистическую символику. В этом бесспорная заслуга коммунизма перед русским государством. России грозила полная анархия, анархический распад, он был остановлен коммунистической диктатурой, которая нашла лозунги, которым народ согласился подчиниться»[1266].