«Мы, Русь, — анархисты по натуре, мы, жестокое зверье, в наших жилах все еще течет темная и злая рабья кровь, — восклицал Горький, — ядовитое наследие татарского и крепостного ига»[1398]. «Откуда могло явиться чувство гражданственности, сознание собственного достоинства у нашего забитого мужика…, — вопрошал в июне 1918 г. исполком эсеров, — Революционность была лишь легким налетом, а под ней — вчерашний раб и насильник»[1399].
И подобный радикализм был свойственен не только крестьянам, например, один из лидеров передовой деловой либеральной среды и февральской революции А. Бубликов, говоря о Николае II, отмечал, что «он был членом той банды, которая десятилетиями старалась деморализовать и душить страну и в результате дала нам эту Россию без характеров, без грамотных и честных граждан, а лишь до предела озлобленных за долгие годы страданий людей»[1400]. «Бесспорно…, — подтверждал Деникин, — Долгие годы крестьянского бесправия, нищеты, а главное — той страшной духовной темноты, в которой власть и правящие классы держали крестьянскую массу, ничего не делая для ее просвещения, не могли не вызвать
«В революциях действуют старые инстинкты насилия, жестокости и властолюбия, — приходил к выводу Бердяев, — Они обнаруживаются и в бурных реакциях против прошлого. Люди французской революции были людьми старого режима. То же надо сказать и о русской революции. В ней действовали люди, в крови которых было рабство. Террор революции есть старое, а не новое в них. Никакая революция на коротком промежутке времени не может формировать совершенно нового человека, хотя что-то новое с собой несет. Революция есть явление старого режима, она сама по себе не есть новый мир. Самое сильное в революциях есть отрицательная реакция на предшествующий ей режим, ненависть всегда в ней сильнее любви… Мститель за зло прошлого не есть новый человек, это еще старый человек»[1402].
Маргинализацию «русского бунта» поддерживали и раздували продолжавшаяся мировая и начавшаяся гражданская войны. На закономерность этого явления обращал внимание французский посол Палеолог, который в марте 1917 г. отмечал, что после февральской революции: «народ очень скоро вернулся к своей природной мягкости, потому что он не страдает и весь отдается радости быть свободным. Но пусть даст почувствовать себя голод, — указывал он, — и насилия тотчас возобновятся…». Французский посол цитировал слова Редера сказанные в 1872 г.: «Оратору достаточно обратиться к голоду, что бы добиться жестокости»[1403]. Голод начнется спустя месяц — в апреле, Палеолог тогда отметит: «нет никакого улучшения бедственного положения дел с продовольствием, наоборот, оно только ухудшается»[1404].
Процент выполнения хлебозаготовок, по данным ген. Головнина, к июлю — августу 1917 г. упал до 10–30 %[1405]. Крестьяне отказывались сдавать хлеб, и на его сбор стали отправлять войска, которые получали самые жесткие инструкции. Но деревня уже сама голодала. По словам Мельгунова, в начале осени! — времени сбора урожая, — в ней пошли «голодные бунты», «когда население за полным истощением своих запасов хлеба переходит к потреблению «суррогатов», начинает расхищать общественные магазины и т. д.»[1406] В городе для многих рабочих, отмечал Мельгунов, «лозунг «хлеба» становился доминирующим»[1407]. В сентябре 1917 г. Бунин записывал слова крестьянина: «в городе голод пошел. Голод, голод!.. покуда буржуазию не перережут, будет весь люд голодный холодный. Ах милый барин, по истинной совести скажу — будут буржуазию резать, ах будут»[1408].
Временное правительство не смогло обеспечить армию и города хлебом и пало в Октябре точно так же, как в Феврале пало царское. Для спасения городов от голодной смерти большевики будут вынуждены выбивать продовольствие из деревни силой, это привело к тому, что стихия «русского бунта» повернется против тех, кто дал ей землю и мир. «Жаждущее собственности крестьянство, получив землю, отвернется от революции, после того как оно разорвало на портянки знамя Желябовых и Брешковских», — предупреждал об этой опасности М. Горький еще в мае 1917 г. Писатель видел в большевиках «беспомощную жертву в когтях бешеного, исстрадавшегося в прошлом, зверя»[1409].
«По мере обострения гражданской войны стихийный террор принимал все более ожесточенные формы, — отмечал участник событий меньшевик Мартынов, — «Известия Народного Комиссариата Продовольствия» свидетельствуют о катастрофическом продовольственном положении на местах в 1918 г.: «Это уже не оскудение — это картины… предсмертной агонии. А в паническом настроении народ и действует панически…»»[1410].
Известия ВЦИК в мае сообщали: «характерной чертой современных погромов является то, что громилы обрушиваются на местные Советы. Здания Советов сжигают (Павловский Посад), членов Совета расстреливают и зверски истязают (Звенигород), топят в реке (Рыбинск)[1411]. Газеты сообщали о погромах в Пензе, Казани, Сызрани, Елабуге, Кузнецке, Старице[1412]. Настроение того времени характеризовал Троцкий в разговоре с германским послом В. Мирбахом: «Собственно, мы уже мертвы, но еще нет никого, кто мог бы нас похоронить»[1413].
За 8 месяцев 1918 г. в селах было убито 7309 членов продотрядов (большая часть летом)[1414]. Общее количество жертв «кулацких» восстаний в советской республике превысило за это время 15 тысяч человек[1415]. Между городом и деревней началась настоящая война за физическое выживание, толкая «массу к самым диким эксцессам голодного бунта»[1416]. С большевиками крестьяне будут расправляться так же, как и солдаты с офицерами, их будут замораживать, сжигать, забивать молотками, распиливать, сдирать кожу и т. д.[1417] Будут использоваться самые изощренные методы пыток и казней. Даже Деникин отметит, что: «расправы с большевистскими властями носили характер необыкновенно жестокий…»[1418].
Их пример приводил в своих воспоминаниях, член правительства Северной области
Другой пример давало одно из крупнейших — тамбовских восстаний 1920 г. Лидер восставших Антонов агитировал за создание некого «крестьянского государства» и обещал всему населению «жирную жизнь»[1420]. За время мятежа антоновцы убили около 2-х тысяч человек. В декабре 1920 г. очевидец сообщал: «В деревнях при поимке коммунистов они терзают их, отрезая сначала конечности, выкалывая глаза, вскрывают живот, и, набивая бумагой и опилками, зажигают живые факелы… Жертвою этих зверей становятся не только… коммунисты, но так же и их семьи…»[1421].
В 1920–1921 гг. на территории Западной Сибири, освобожденной от колчаковских войск, полыхал кровавый 100-тысячный крестьянский бунт против большевиков. «В каждом селе, в каждой деревне, — вспоминал П. Турханский, — крестьяне стали избивать коммунистов: убивали их жен, детей, родственников; рубили топорами, отрубали руки и ноги, вскрывали животы. Особенно жестоко расправлялись с продовольственниками»[1422].
«Но напрасно, как бы я этого ни хотел, — отмечал Б. Соколов, — было бы искать в психологии (антибольшевистских) партизан чувств общегосударственных, общенациональных. Напрасной была бы попытка подвести под их ненависть антибольшевистскую — идейную подкладку… до России, до всей совокупности российских переживаний им было дела очень мало. Чрезвычайно мало…»[1423]. В основе крестьянских восстаний лежала не идеология, а радикализованная до крайности реакция «русского бунта».
Наблюдения ген. Марушевского из другого района Архангельской области подтверждали эти выводы: «Все то, что происходило в эту эпоху в районах верховьев Печоры, далеко превосходит самые фантастические романы. В этих глухих местах… революция потеряла уже давно свои политические признаки и обратилась в борьбу по сведению счетов между отдельными деревнями и поселками. На почве одичалости и грубых нравов местного населения борьба эта сопровождалась приемами доисторической эпохи. Одна часть населения зверски истребляла другую. Участники экспедиции видели проруби на глубокой Печоре, заваленные трупами до такой степени, что руки и ноги торчали из воды… Голод и нищета при жестоком морозе давали картины, не поддающиеся никакому описанию… Разобрать на месте, кто из воюющих был красный или белый — было почти невозможно. Отравленные ядом безначалия, группы этих людей дрались «каждая против каждой», являя картины полной анархии в богатом и спокойном когда-то крае»[1424].
«Те же самые картины смятения и напряженных боев повторялись с теми или другими изменениями повсюду, где только сталкивались большевистские и антибольшевистские войска, — подтверждал Черчилль, — Убийства и анархия, грабежи и репрессии, восстания и подавления бунтов, измены и резня, слабые попытки вмешаться в неслыханные кровопролития, — все это происходило на обширной территории от Белого до Черного моря. Во всей стране никто не знал, что делать, за кем идти. Никакие организации не в силах были противостоять этому всеобщему разложению, жестокость и страх господствовали над стомиллионным русским народом в создавшемся хаосе»[1425].
Особую садистскую жестокость вносили в гражданскую войну националисты, не делая различий между большевиками и белыми. Когда «гетманская власть пала, уступив место украинской Директории с Петлюрой во главе. Тотчас же, — вспоминал Глобачев, — начались репрессии по отношению ко всем лицам, так или иначе причастным к прежнему правительству. Прежде всего, террор обрушился на голову офицерства, как непосредственного защитника старого порядка. Ужасы террора превосходили по своим размерам даже то, что в последнее время приходилось наблюдать в советской России. Офицеров в форме убивали на улицах Киева как собак»[1426].
Описывая эти ужасы, в захваченном петлюровцами Киеве, один из свидетелей событий, приводил пример вагона, в котором был «навалены друг на друга голые, полураздетые трупы с отрубленными руками, ногами, безголовые, с распоротыми животами, выколотыми глазами… некоторые же просто превращены в бесформенную массу мяса»[1427]. «Невероятно истерзаны были эти офицеры, — подтверждала другая свидетельница событий, — Я видела целые партии расстрелянных большевиками, сложенных как дрова в погребах одной из больших больниц Москвы, но это были все — только расстрелянные люди. Здесь же я увидела другое. Кошмар этих киевских трупов нельзя описать… Такого ужаса я не видела даже у большевиков. Видела больше, много больше трупов, но таких умученных не было!»[1428] Подобные свидетельства зверств петлюровцев приводил Российский Красный Крест[1429].
Вообще «офицеры служили предметом «особого внимания» и разного рода бандитских формирований, особенно махновцев… каждый строевой офицер предпочитал смерть махновскому плену. После взятия Бердянска махновцы два дня ходили по дворам, разыскивая офицеров и тут же их расстреливая, платя уличным мальчишкам по 100 рублей за найденного… Непримиримая ненависть Махно к офицерам оставалась неизменной»[1430].
В поисках опоры, в огне гражданской войны, «русский бунт» волей неволей зачастую окрашивался в тона цветов противоборствующих сторон.
У «белых» это явление нашло выражение в лице полунезависимых атаманов. Они выступали против большевиков, и казалось, могли служить опорой «белой» власти. Однако скоро оказалось, что на Юге «наибольшее зло, — писал деникинский ген. А. Драгомиров, — это атаманы, перешедшие на нашу сторону, вроде Струка. Это типичный разбойник, которому суждена, несомненно, виселица. Принимать их к нам и сохранять их отряды — это только порочить наше дело»… Драгомиров считал необходимым поставить борьбу с бандитизмом на первый план, ибо «ни о каком гражданском правопорядке невозможно говорить, пока мы не сумеем обеспечить самое элементарное спокойствие и безопасность личную и имущественную…»[1431]