Последовавшее «выступление ген. Корнилова, обреченное на полную неудачу, ввергало солдатскую массу в окончательную анархию», — отмечал ген. Головин одновременно, «оно подставляло наше офицерство под новые удары»[1369]. «Нам, офицерам, стало окончательно плохо, — подтверждал плк. Ильин, — и теперь, после выступления Корнилова, для нас все кончено»[1370].
С этих пор офицер стал для солдата смертельным врагом. После корниловского мятежа, подтверждала Битти, матросы обезумели «от того, что они сочли атакой на революцию»[1371]. Это безумие в полной мере овладело и солдатами, что наглядно проявилось при подавлении восстаний юнкеров 29 октября: в момент «сдачи (Владимирского училища) толпа вооруженных зверей с диким ревом ворвалась в училище и учинила кровавое побоище. Многие были заколоты штыками — заколоты безоружные. Мертвые подвергались издевательствам: у них отрубали головы, руки, ноги»[1372]. В городе повсюду избивали юнкеров, сбрасывали их с мостов в зловонные каналы[1373].
Октябрьская революция подняла новую волну стихийного террора — солдатская масса восприняла ее, как полное освобождение от всех своих прежних «оков» и наступление часа расплаты. С особой жестокостью этот стихийный террор проявился на Черноморском и Балтийском флотах: На гидрокрейсере «Румыния», «Лиц приговоренных к расстрелу, выводили на верхнюю палубу и там, после издевательств, пристреливали, а затем бросали за борт… На «Труворе» снимали с жертвы верхнее платье, связывали руки и ноги, а затем отрезали уши, нос, губы, половой член, а иногда и руки и в таком виде бросали в воду. Казни продолжались всю ночь, и на каждую казнь уходило 15–20 минут». За 15–17 января (1918 г.) на обоих судах погибло около 300 человек[1374]. «На крейсере «Алмаз» помещался морской военный трибунал. Офицеров бросали в печи или ставили голыми на палубе в мороз и поливали водой, пока не превратятся в глыбы льда… Тогда их сбрасывали в море». Тогда в Одессе было убито свыше 400 офицеров[1375].
Настроения солдат в январе 1918 г. передавал плк. Ильин, который приводил слова одного из них: «теперь мир обеспечен и война уже возобновиться не может, «во всяком случае, если кто и хочет войны, так одни кадеты да офицеры». Мы с Семеновым сидели и слушали. — Били их, сволочей, и еще бить надо, пока всех не перебьешь, — повествовал все тот же солдат без особого пафоса или подъема, а так просто, в виде делового разговора…»[1376].
«28 февраля 1918 г. матросы корабля «Борцы за свободу» постановили истребить всю буржуазию. За две ночи они расстреляли 400 человек. С большим трудом ревкому удалось удержать дальнейшие расстрелы без суда»[1377]. Экипаж линкора «Республика», состоявший из анархистов, подавлявший в конце 1917 г. выступления Краснова-Керенского, устраивал самочинные расстрелы, «до 43 человек на брата», творя произвол от имени советской власти[1378]. В Новороссийске 18 февраля все офицеры 491 полка (63 человека), выданные своими солдатами озверелой толпе, были отведены на баржу, где раздеты, связаны, изувечены и, частью изрубленные, частью расстрелянные брошены в залив и т. д.[1379].
В марте-апреле 1918 г. произошел «погром буржуазии» в Благовещенске, в ходе которого погибло до 1500 офицеров, служащих и коммерсантов[1380]. «В Благовещенске, — писал ген. Нокс, — были найдены офицеры с граммофонными иглами под ногтями, с вырванными глазами, со следами гвоздей на плечах, на месте эполет, их вид был ужасен»[1381]. Показателен такой эпизод. «На перроне валялся изуродованный труп старичка — начальника станции. У него на груди лежали проткнутые штыками фотографические карточки двух молоденьких прапорщиков, сыновей начальника станции… Если так расправлялись большевики с родителями офицеров, то над самими офицерами, взятыми в плен, красные палачи изощряли всю свою жестокость. На плечах вырезывали погоны, вместо звездочек вколачивали гвозди, на лбу выжигали кокарды, на ногах сдирали кожу узкими полосками в виде лампас. Бывали случаи, когда даже тяжело раненных офицеров медленно сжигали на кострах. Видя неминуемый плен, офицеры-добровольцы застреливались или же, если были не в состоянии пошевелить рукой, просили своих друзей пристрелить их во имя дружбы»[1382].
В Таганроге люди из отрядов Сиверса бросили пятьдесят связанных по рукам и ногам юнкеров и офицеров в горящую доменную печь. В Евпатории несколько сотен офицеров и «буржуев» были после страшных истязаний сброшены связанными в море. Подобные же зверства имели место во многих городах Крыма, занятых большевиками: в Севастополе, Ялте, Алуште, Симферополе. Такая же жестокость проявлялась и в казачьих станицах в апреле-мае 1918 г. В досье комиссии Деникина есть сообщения о «трупах с отрубленными руками, переломанными костями, об обезглавленных телах, о раздробленных челюстях, об отрезанных половых органах»[1383].
Историк Грациози объяснял эту невероятную жестокость «русского бунта» тем, что в крестьянской массе: «по-прежнему сохранялось крепкое ядро первобытной дикости, реалистически изображенное в повестях Бунина. Вспомним, к примеру, его суходольцев, «шутки ради заживо освежевавших помещичьего быка». Очевидно, сильные социальные сдвиги высвободили эту «первобытность», многие крестьяне вели себя подобно своим предкам, шедшим за Разиным или Булавиным»[1384].
«Под тонким, как паутина, слоем… (русской) общественности, — подтверждал Раупах, — лежала многомиллионная народная толща с культурой времен крещения Руси Владимиром Святым. Почти поголовно безграмотная, непроницаемо невежественная, она столетиями жила в состоянии гнетущей тьмы и безвыходной нищеты и, став двигателем мировых событий, прежде всего, проявила все те качества голодного волка, которые выработала в ней история в своем вековом течении»[1385].
Пример этой истории давал в 1591 г. в своем описании России Дж. Флетчер: «Видя грубые и жестокие поступки с ними всех главных должностных лиц и других начальников, они так же бесчеловечно поступают друг с другом, особенно со своими подчиненными и низшими, так что самый низкий и убогий крестьянин (как они называют простолюдина), унижающийся и ползающий перед дворянином, как собака, и облизывающий пыль у ног его, делается несносным тираном, как скоро получает над кем-нибудь верх. От этого бывает здесь множество грабежей и убийств. Жизнь человека считается ни по чем. Часто грабят в самих городах на улицах, когда кто запоздает вечером, но на крик ни один человек не выйдет из дому подать помощь, хотя бы и слышал вопли. Я не хочу говорить о страшных убийствах и других жестокостях, какие у них случаются. Едва ли кто поверит, чтобы подобные злодейства могли происходить между людьми, особенно такими, которые называют себя христианами»[1386].
Жестокость вообще была присуща русскому народу, утверждал Бунин, с глубокой древности. В подтверждение своих выводов он приводил послание славян варягам с приглашением на княжение: «Что это, как не первая страница нашей истории? «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет… растащите нас, а то мы все перегрызем друг другу горло…, усмирите нас — мы слишком жестоки при всем нашем прекраснодушии и малодушии…, введите нас в оглобли сохи и принудьте нас пролагать борозды, ибо иначе наша богатейшая в мире земля зарастет чертополохом, ибо мы зоологической трудоспособности…, словом, придите и володейте нами, в нас все зыбкость, все чересполосица… мы и жадны — и нерадивы, способны и на прекрасное, на высокое — и на самое подлое, низменное, обладаем и дьявольской недоверчивостью — и можем быть опутаны нелепейшей, грубейшей ложью, заведены в какую угодно трясину с невероятной легкостью…» Вот наше начало, а дальше что?»[1387]
«
Наблюдатели обращали внимание еще на одну особенность, отличавшую русского человека от западного, которая заключалась в резком переходе от крайнего смирения, к столь же крайней жестокости. А. Радищев указывал на эту особенность еще в 1790 г.: «Я приметил из многочисленных примеров, что Русский народ очень терпелив, и терпит до самой крайности; но когда конец положит своему терпению, то ничто не может его удержать, чтобы не преклонился на жестокость…»[1389].
К подобным выводам в феврале-марте 1917 г. приходил Палеолог: «На какую ни стать точку зрения политическую, умственную, нравственную, религиозную — русский представляет собой всегда парадоксальное явление чрезмерной покорности, соединенной с сильнейшим духом возмущения. Мужик известен своим терпением и фатализмом, своим добродушием и пассивностью, он иногда поразительно прекрасен в своей кротости и покорности. Но вот он вдруг переходит к протесту и бунту. И тотчас его неистовство доводит его до ужасных преступлений и жестокой мести, до пароксизма преступности и дикости… Нет излишеств, на которые не были бы способны русский мужчина или русская женщина, лишь только они решили «утвердить свою свободную личность»… Можно отчаяться во всем»[1390].
Бердяев находил объяснение этому феномену в том, что «русский дух хочет священного государства в абсолютном и готов мириться со звериным государством в относительном. Он хочет святости в жизни абсолютной, и только святость его пленяет, и он же готов мириться с грязью и низостью в жизни относительной. Поэтому святая Русь имела всегда обратной своей стороной Русь звериную»[1391].
В. Короленко приводил на этот счет мнение самого этого народа: «Закону для мужика на этом свете нету, и доступать его мы не умеем. У нас так: терпим — терпим, а то уже, когда сердце закипит, — за оглоблю! — И опять виноваты остаемся»[1392]. Несправедливость или неправда, не проходят бесследно, они копятся, подавленные силой и неправдой закона. Достигнув критической массы, или почувствовав, что эта сила ослабевает, накопленная энергия мести взрывается с отчаянной яростью, не разбирая ни правых, ни виноватых.
Отмена крепостного права привела не к улучшению, а наоборот лишь к еще большему падению нравов. «Нет, не о человеческом достоинстве говорят мои воспоминания…, Все в деревне несчастны, бешены, злы, подлы…, — отмечал в 1880-х гг. видный представитель русской литературы Г. Успенский, — Молодость души, ум, могучий и кроткий тип — все это до тех пор, пока мужик во власти земли… Прежде туда, где жили звериным обычаем, вносил свет угодник, инок…, теперь остался только Каратаев и хищник… Почему, говорили мне не раз, вы берете только возмутительные явления? Но я обречен на подбор этих ужасов, ибо это есть господствующее в деревне…»[1393].
«Весь деревенский ум, талант идет на кулачество, и злорадство, в основе всей такой деятельности…, — подтверждал Бунин, — И никто не ценит ни своей, ни чужой личности… Все говорят сами же про себя: «палки хорошей на нашего брата нету!»»[1394] С отменой крепостного права в России восторжествовал самый хищнический тип капитализма. «Рабочие, с которыми обращаются, как с животными, либо на самом деле уподобляются животным, — предупреждал о существующей закономерности Ф. Энгельс еще в середине XIX в., — либо черпают сознание и чувство своего человеческого достоинства только в самой пламенной ненависти»[1395].
Все эти тенденции, которые копились столетиями, с взрывной силой проявили себя с началом революции. «Между нами и солдатами непреодолимая пропасть. Что бы они ни думали о нас как о личностях, мы в их глазах остаемся не более чем барами…, — писал в марте 1917 г. один молодой капитан, — По их мнению, то, что произошло, — это не политическая, а социальная революция, в которой мы проиграли, а они победили… Они говорят, что раньше мы были барами, а теперь наш черед барствовать. Это их месть за долгие века рабства»[1396].
«Самый грешный и грязный народ на земле, бестолковый в добре и зле, опоенный водкой, изуродованный цинизмом насилия, безобразно жестокий и, в то же время, непонятно добродушный… Теперь, когда вскрылся гнилостный нарыв полицейско-чиновничьего строя и ядовитый, веками накопленный гной растекся по всей стране, — теперь мы, — писал Горький в мае 1918 г., — все должны пережить мучительное и суровое возмездие за грехи прошлого — за нашу азиатскую косность, за эту пассивность, с которой мы терпели насилия над нами…, «болезнь вышла наружу» — явилась во всем ее безобразии»[1397].