Сато отправил ответную телеграмму Того 7 августа в 19:50 по московскому времени. Он сообщил, что Молотов согласился встретиться с ним в 17:00 на следующий день. Министр иностранных дел Японии получил эту телеграмму в полдень 8 августа. Все руководство Японии ожидало ответа Молотова[321].
Утром 8-го числа Того был принят Хирохито в императорском дворце. «Теперь, когда появилось такое новое оружие, – сказал император Того, – продолжение войны стало еще менее возможным. Мы не должны упустить шанс заключить мир из-за того, что будем настаивать на более выгодных для себя условиях. <…> Поэтому я желаю, чтобы как можно скорее были предприняты все меры для завершения этой войны» [Togo 1989: 355–356]. Хирохито приказал Того «сделать все, что в его силах, для скорейшего завершения войны» и попросил министра иностранных дел передать это пожелание премьер-министру Судзуки. Того встретился с Судзуки и предложил немедленно созвать Высший военный совет.
Бомбардировка Хиросимы, безусловно, очень сильно повлияла на действия императора, убедив его в том, что Япония должна срочно завершить войну[322]. Тем не менее заявление, сделанное Хирохито 8 августа, не стоит истолковывать в таком смысле, что он решил выйти из войны, приняв условия Потсдамского ультиматума. Японскую правящую элиту волновал один вопрос: как закончить войну, сохранив при этом кокутай, а Потсдамская декларация не проливала свет на будущее императора. До тех пор пока японцы надеялись на сохранение кокутай или на переговоры с союзниками при посредничестве Москвы, они готовы были продолжать сопротивление. Бомбардировка Хиросимы ничего в этом отношении не изменила, хотя после нее необходимость в получении ответа Москвы на предложение о миссии Коноэ стала еще более срочной. Согласно послевоенному свидетельству Тоёды, «ситуация еще не была настолько критической, чтобы одна атомная бомба вынудила нас обсудить возможность завершения войны» [Toyoda 1950а: 52–53][323].
У нас нет убедительных данных, доказывающих, что бомбардировка Хиросимы прямо и непосредственно повлияла на решение Японии о капитуляции. Можно только сказать, что урон, который атомная бомба нанесла Хиросиме, еще сильнее укрепил некоторых японских лидеров (в частности, императора Хирохито, Кидо и Того) в мысли о том, что войну необходимо завершить как можно скорее. Тем не менее она не убедила их принять условия Потсдамской декларации. На самом деле атомная бомба подвигла их только на очередные бесплодные попытки заключить мир при посредничестве Москвы.
Реакция Сталина на атомную бомбардировку Хиросимы
В «Правде» за 7 августа ничего не сказано об атомной бомбардировке Хиросимы, а в номере за 8-е число приведено только заявление Трумэна – внизу четвертой страницы и без комментариев[324]. Молчание «Правды» 7 августа красноречивее всего говорит о том, в каком шоке пребывала советская верхушка от этих известий. Сталин был подавлен. Советский диктатор воспринял решение американцев об атомной бомбардировке как враждебный акт по отношению к Советскому Союзу, целью которого было, во-первых, заставить Японию капитулировать до вступления в войну СССР и, во-вторых, запугать Советское государство с позиции силы. Теперь, когда против Японии была использована атомная бомба, Сталин был убежден, что американцы победили СССР в гонке за окончание Тихоокеанской войны.
Из его журнала посещений следует, что 5 августа, после возвращения в Москву, он встречался со многими членами правительства, очевидно, обсуждая приготовления к войне с Японией. Новости об атомной бомбардировке Хиросимы Сталин узнал после полуночи 6-го числа. Его журнал посещений за 6 августа пуст[325]. Трудно поверить, что Сталин взял выходной во время подготовки к войне с Японией, когда американцы сбросили атомную бомбу. По мнению российского историка О. В. Хлевнюка, отсутствие записей в кремлевском журнале посещений Сталина не означает, что он ни с кем в тот день не встречался. Он часто переносил встречи на свою дачу в Подмосковье [Khlevniuk 2011]. Если бы Сталин встречался с кем-то в тот день на даче, об этом не было бы сделано записей в его журнале посещений. Согласно Дэвиду Холловэю, Светлана Аллилуева, дочь Сталина, писала в своих воспоминаниях, что приезжала на эту дачу, чтобы сообщить отцу новость о рождении сына, но Сталин был слишком занят и не обращал на нее внимания. В связи с этим Холловэй приходит к выводу, что моя гипотеза, согласно которой Сталин в тот день пребывал в депрессии, является ошибочной [Holloway 2007: 176; Аллилуева 1990: 143]. Однако в воспоминаниях Аллилуевой не сказано, когда именно она посетила дачу Сталина – 6 или 7 августа. Пока в России не будут найдены новые материалы, вопрос о том, чем занимался Сталин 6 августа, остается загадкой.
Китайская делегация, возглавляемая Сун Цзывенем, прибыла в Москву 7 августа во второй половине дня. Ожидая китайцев в аэропорту, Гарриман спросил Молотова, что тот думает о реакции Японии на атомную бомбардировку. Молотов ответил: «Я еще об этом не слышал». И добавил: «Вы, американцы, умеете хранить секрет, когда захотите»[326]. После прибытия делегации Сун Цзывеня Молотов сказал китайцам, что Япония находится на грани коллапса. Из этого удрученного настроения Молотова можно сделать вывод, что нарком иностранных дел в то время не знал о поступившей в Кремль новой информации о реакции Японии на атомную бомбардировку.
Вечером 7 августа произошло одно очень важное событие. Накануне, узнав о возвращении Молотова в Москву, посол Сато связался с Лозовским и попросил его организовать ему встречу с Молотовым, чтобы окончательно прояснить позицию Москвы относительно миссии Коноэ. Ответа Сато не получил. Однако
7 августа он вновь попросил Лозовского о разговоре с Молотовым по поводу приезда Коноэ. Эта просьба Сато, высказанная 7-го числа, однозначно свидетельствовала о том, что Токио еще не капитулировал, несмотря на атомную бомбу.
Получив эти известия, Сталин с головой ушел в работу. Он приказал Василевскому начать Маньчжурскую операцию в полночь 9 августа, за 48 часов до ранее запланированной даты. Василевский немедленно выпустил четыре директивы (Забайкальскому фронту, Первому и Второму Дальневосточным фронтам и Тихоокеанскому флоту), в которых было отдано распоряжение начать боевые действия ровно в полночь по забайкальскому времени[327].
Вечером 7 августа Сато наконец услышал долгожданные новости: Молотов согласился принять японского посла в своем кабинете в 6 часов вечера 8 августа. Однако вскоре время аудиенции было перенесено на 5 часов вечера. В 19:50 7 августа Сато отправил телеграмму Того, извещая министра иностранных дел о том, что Молотов встретится с ним на следующий день в 17:00[328]. Также Сталин решил в 10 часов вечера – всего через несколько часов после прибытия китайцев в Москву – встретиться в Кремле с китайской делегацией[329].
Журнал посещений Сталина за вечер 7 августа показывает, что он вдруг снова развил активную деятельность. Сначала в 2:30 он встретился с Молотовым. С 22:10 до 23:4 °Cталин общался с Сун Цзывенем и китайской делегацией, а после этой встречи до 1:10 ночи разговаривал с Ворошиловым[330]. Скорее всего, Сталин обсуждал с Молотовым и Ворошиловым военные и дипломатические приготовления к войне с Японией. Кроме того, он, безусловно, связывался по «вертушке» с Антоновым и Василевским.
Сталин возобновляет переговоры с Сун Цзывенем
Гарриман вернулся в Москву 6 августа. В Потсдаме американский посол в СССР всецело посвятил свое время решению китайского вопроса. Бирнс не ответил на запрос Гарримана, в котором тот предложил Госдепу более активно вмешаться в советско-китайские переговоры. Обеспокоенный молчанием Бирнса, Гарриман еще до отъезда из Потсдама «составил список инструкций, которые он хотел бы получить от Государственного департамента для того, чтобы противодействовать новым требованиям Сталина по отношению к Китаю». В этой докладной записке Гарриман просил у Бирнса разрешения заявить Сталину, что Соединенные Штаты не поддержат требование Советского Союза о передаче русским в аренду Дайрена, который должен стать открытым портом, управляемым международной администрацией. Инструкции Бирнса, почти дословно повторявшие предложения Гарримана, поступили в американское посольство в Москве 5 августа[331].
После приезда Сун Цзывеня в Москву у Гарримана произошла с ним короткая встреча. Сразу после этого разговора Гарриман послал президенту и Бирнсу докладную записку, информируя их о том, что Чан Кайши готов согласиться на требование Сталина о присоединении большой территории вокруг Порт-Артура к советской военной зоне. Гарриман писал, что они с Дином не имеют возражений против этой уступки, если только «свободный порт Дайрен и ведущая в него железная дорога не будут включены в советскую военную зону, и администрация Дайрена будет китайской»[332].
Просьба Сталина о встрече с китайской делегацией через несколько часов после прибытия, вероятно, удивила Суна, но советский вождь очень спешил: на заключение договора с Китаем до нападения на Маньчжурию у него оставалось менее 20 часов. Перед встречей Суну удалось передать Гарриману написанную от руки записку, в которой глава китайской делегации предложил американскому послу тем же вечером попросить Сталина о встрече[333]. Между Суном и Гарриманом начались сложные дипломатические маневры. Сун Цзывень, окруженный просоветски настроенными членами китайской делегации и получивший от Чан Кайши инструкции заключить соглашение с русскими, не хотел идти на уступки Сталину в отношении порта и железных дорог, в то время как Гарриман пытался использовать Суна для защиты американских интересов и сохранения за Дайреном статуса открытого порта.
Как только китайцы вошли в кабинет вождя в Кремле, Сталин нетерпеливо спросил, что нового привез Сун Цзывень. Сун упомянул только о встрече Чан Кайши с Петровым, состоявшейся 19 июля, что, вероятно, разочаровало Сталина, рассчитывавшего на прорыв в переговорах. Обе стороны вновь вступили в жаркий спор из-за Дайрена. Сун, как и предложил Гарриман, сказал, что Дайрен должен стать свободным портом под полным управлением китайской администрации, в то время как Сталин настаивал на обеспечении в Дайрене преимущественных интересов Советского Союза. Сун ответил, что речь идет о китайском суверенитете в Маньчжурии, уже признанном советской стороной. Китай уже пошел на ряд уступок в вопросе Внешней Монголии, Порт-Артура и железных дорог: теперь пришло время советской стороны сделать небольшую уступку китайцам. Сталин ответил, что советская сторона настаивает на этих требованиях только для предотвращения угроз со стороны Японии в будущем. После капитуляции Япония восстановит свою мощь в течение 30 лет. Советские порты на Дальнем Востоке были плохо оборудованы. Именно поэтому Советский Союз настаивает на аренде Порт-Артура и Дайрена[334]. Однако прийти к согласию в вопросе по Дайрену так и не удалось, и переговоры 7 августа не завершились заключением соглашения.
Переговоры между Сталиным и Суном, состоявшиеся 7 августа, позволяют нам понять некоторые очень важные вещи относительно того, как Сталин воспринимал ситуацию с Японией. Все его требования к Китаю об уступках в отношении Внешней Монголии, Порт-Артура и Дайрена были продиктованы страхом перед возможным возрождением Японии. В основе его действий лежала не идеология, а геостратегические соображения. Для Сталина главной целью вступления в войну с Японией было получение всего того, что, как он полагал, было обещано ему в Ялте. Он не собирался ради соглашения с китайцами жертвовать тем, что считал своим по праву, даже притом, что по Ялтинскому соглашению «выразил готовность» заключить с Китаем пакт о дружбе и союзе. Сталин верно рассудил, что после того, как советские танки пересекут границу с Маньчжурией, американцы и китайцы не осмелятся обвинить СССР в нарушении Ялтинского соглашения, опасаясь, что Сталин может передумать и откажется признать Национальное правительство как единственную законную власть в Китае.
Москва объявляет войну Японии