И вот мы докопались до сути: из всех наших социальных институтов, университеты несут наибольшую ответственность за потерю ориентиров нашей нации, и из всех факультетов наиболее повинен – философский.
Если вы хотите узнать, что создает основу для появления таких публикаций, как эта статья, то посмотрите на следы прагматизма в двух ключевых предложениях: «Этот вопрос сложен, так как простые и радикальные решения не работают» и «Нет волшебной формулы для согласования этих целей».
Под «простыми и радикальными решениями» современные интеллектуалы подразумевают любую рациональную теорию, любую последовательную систему, любую концептуальную интеграцию, любое точное определение, любой твердый принцип. Прагматисты не считают, что ни одной подобной теории, принципа или системы еще не открыто (и что мы должны начать их поиски): они уверены, что все это невозможно. Эпистемологически их догматический агностицизм придерживается как абсолютной истины позиции, что
Что остается человеку? Ощущение, желание, прихоть, момент и составляющие этого момента. Поскольку решение проблемы невозможно, то чьи угодно предположения, догадки или указы верны, если они не слишком абстрактны.
Приведу пример: если бы здание накренилось и вы заявили бы, что разрушающемуся фундаменту необходим ремонт, то прагматист бы сказал, что ваше решение слишком абстрактно, уходит в крайности, недоказуемо и что в первую очередь необходимо расписать орнаментом балконные перила, от чего жители почувствуют себя лучше.
Было время, когда человек не приводил подобных аргументов из страха выставить себя идиотом. Сегодня прагматизм не только позволил ему озвучивать такие доводы и освободил от необходимости думать, но и возвел его умственные неудачи в ранг интеллектуальной добродетели, дал ему право считать мыслителей (или инженеров-строителей) наивными и наделил его типично современным качеством: заносчивостью ограниченного моментом человека, который гордится тем, что не видит лесного пожара, самого леса и деревьев, пока изучает дюйм коры на гнилом стволе.
Как и у всех последователей И. Канта, у современной философии одна цель: победить разум. Степень преуспевания таких философов является степенью, в которой индивиды и нации будут терять ориентиры на пути во тьму нерешенных проблем.
Человеческими продуктами такой философии (на всех уровнях общества) выступают закоренелые скептики и другой, более опасный тип: профессиональные «искатели истины», которые молятся Богу, чтобы никогда ее не найти.
Если вы встречаете таких (или похожих) людей, то вы найдете ответ на их вопросы и на дилеммы современной философии в отрывке из романа «Атлант расправил плечи»: «Вы кричите, что не находите ответов? Каким образом вы надеялись найти их? Вы отвергли свое орудие восприятия – разум, а потом жалуетесь, что вселенная представляет собой загадку, выбросили ключ и следом хнычете, что все двери для вас заперты, пускаетесь на поиски неразумного и проклинаете существование за бессмысленность».
14
Уроки Вьетнама
Айн Рэнд
Телевизионные кадры внезапной катастрофы в Дананге (Южный Вьетнам) показались мне удивительно знакомыми: в них был смутный оттенок дежавю. Кадры, где люди в безнадежном сражении, панике, отчаянии, борьбе за то, чтобы взбежать по трапу на последний корабль, покидающий обреченную землю, оставить позади прошлое и не иметь будущего; люди, бегущие в пустоту за пределами истории, как если бы они были выброшены с этой планеты, – все это я уже видела. Мне понадобилась секунда, чтобы справиться с шоком печальных воспоминаний о том, где я видела подобное: то были жители России, бегущие от наступления Красной армии в Гражданской войне 1918–1921 гг.
Закадровый голос сказал, что южновьетнамские солдаты захватили спасательный корабль США и продолжили воровать, насиловать и убивать беженцев, своих соотечественников. Я испытывала возмущение, отвращение и разочарование – и снова тень ощущения, что подобное происходит не впервые. Шок стал болезненнее, когда я поняла, что
Поспешу отметить, что дикари есть в любой армии и не могут представлять целый народ; что о зверствах, совершенных южновьетнамскими солдатами, никто бы не услышал, если бы эти злодеяния были совершены солдатами северной части страны, поскольку они являют собой официальную идеологию и политику Северного Вьетнама; что Южный Вьетнам не отражает ни политическое право, ни что угодно политическое. Если солдаты нападают на своих соотечественников во времена национальной катастрофы – это означает, что у нападающих и их жертв нет общих ценностей, нет даже солидарности примитивного трайбализма, то есть нет ничего, чего бы они придерживались и защищали, и что они не знают, за что сражаются. И нет никого, кто бы им сказал за что.
Я была подростком, пока в России шла Гражданская война, и жила в городке, много раз переходившем из рук в руки (обратитесь к моему роману «Мы живые»[46]: часть истории там автобиографична). Когда он оккупировался белой армией, я молилась о возвращении Красной, и наоборот. На практике между ними не было большой разницы, зато была в теории. Красная армия выступала за тоталитарную диктатуру и власть путем террора. Белая армия не выступала ни за что. Повторюсь:
Тогда мне было любопытно, что морально хуже – само зло или потакание ему, то есть трусливая уклончивость, оставляющая зло неназванным и нетронутым. Я склонялась ко второму, так как оно делает возможным первое. Сегодня в этой иерархии я уверена. Однако в годы своей юности я не знала, как редка добродетель интеллектуальной целостности (то есть
Я знала, что человек – это не раб государства; я знала, что право человека на свою жизнь (и следовательно, на свободу) должно оберегаться с таким великим и глубоким чувством моральной правоты, какого не заслуживала ни одна другая идея; я знала, что нельзя идти на уступки и что без подобной позиции противники красных обречены. Я думала, что все перечисленное слишком очевидно, что весь цивилизованный мир знал эти факты и что, несомненно, были умные люди, которые бы передали это знание в Россию, погибающей от его отсутствия. Я ждала всю войну. Реального манифеста так и не появилось.
В пассивном безразличии большинство жителей России поддерживали белых: они были не