Теперь заметьте природу этих традиционных этнических «достижений»: все они принадлежат к перцептивному уровню человеческого сознания. Все они – способ взаимодействия или манипулирования с элементами реальности, существующими здесь и сейчас и воспринимаемыми напрямую. Все они – проявления доконцептуальной стадии человеческого развития.

Процитирую одно из своих эссе: «Ограниченное моментом, антиконцептуальное мышление может иметь дело только с людьми, которые ограничены теми же рамками, тем же типом “конечного” мира. Для такого мышления это означает мир, где никто не имеет дело с абстрактными идеями, которые заменяются заученными правилами поведения, принимаемыми безоценочно, как данность. “Конечность” мира здесь означает не протяженность, а степень мысленных усилий, требуемых от его обитателей. Говоря “конечный”, они имеют в виду “воспринимаемый”». (Эссе называется «Недостающее звено»[43], где рассматриваются психоэпистемологические корни современного трайбализма.)

В том же эссе я писала: «теория “прогрессивного” образования Джона Дьюи (которая господствует в школах уже почти 50 лет) установила метод ослабления познавательной способности детей и замены познания на “социальную адаптацию”. Это было и есть систематическое усилие производить больше и больше племенного мышления».

Проявление перцептивного уровня племенного мышления можно увидеть в отношении трайбалистов к языку.

Язык – концептуальный инструмент, система визуально-слуховых символов, обозначающих понятия. Для человека, понимающего, как работает язык, нет различия в выбранных звуках наименования предметов, если эти звуки относятся к ясно очерченным аспектам реальности. Но для трайбалиста язык – мистическое наследие, ряд звуков, переданных его предками, заученных, – но непонятых. Для него важна перцептивная конкретика, звучание слова, а не его значение. Он бы убил и умер за право напечатать на почтовых марках слово «postage» для англоговорящих и слово «postes» для франкофонов своей двуязычной Канады. Поскольку большинство этнических языков не полноценные языки, а лишь диалекты или местные искажения государственного языка, то различия, за которые ведут борьбу трайбалисты, отнюдь не велики.

Конечно, они сражаются не за свой язык: они защищают свой уровень восприятия, свою умственную пассивность, подчинение племени и свое желание игнорировать существование «посторонних».

Изучение другого языка расширяет способность человека к абстрагированию и предвидению. Лично я владею четырьмя языками, или, скорее, тремя с половиной: английским, французским, русским и наполовину немецким, на котором читаю, но не говорю. Я увидела полезность знания языков, когда начала писать: они расширили мой диапазон и выбор понятий, показали четыре разных стиля выразительности, заставили усвоить природу языка как такового, в отрыве от деталей.

(Говоря о деталях, я бы отметила, что каждый язык цивилизованных стран обладает неподражаемой силой и красотой, но мой любимый – английский, который «мой» по выбору, а не с рождения. Английский – самый понятный, точный, экономичный и потому самый могущественный язык. Он подходит мне больше всего, но я смогла бы выразить себя на любом западном языке.)

Трайбалисты заявляют, что их язык защищает их «этническую идентичность». Однако такого явления нет. Подчинение расистской традиции не может составлять идентичность человека. Так же как расизм дает человеку псевдочувство собственного достоинства, так как тот не обрел себе подлинного, истеричная верность своему диалекту выполняет ту же функцию: она дает возможность претендовать на «коллективное чувство человеческого достоинства», иллюзию безопасности для смущенного, напуганного, неустойчивого состояния инертного мышления трайбалистов.

Провозглашенное желание трайбалистов сохранить свой язык и/или народную литературу выступает прикрытием. В свободном и даже полусвободном государстве никому не запрещается говорить на выбранном языке с теми, кто хочет на нем говорить. Но нельзя навязывать его остальным. В стране должен быть один официальный язык, если граждане хотят понимать друг друга, и нет принципиальной разницы в том, какой это язык, поскольку люди живут смыслом, а не звучанием слов. Совершенно справедливо, что официальный государственный язык должен быть языком большинства. В свою очередь выживание литературы не зависит от политического давления.

Но для трайбалистов язык – это не инструмент мышления и общения, а символ племенного статуса и силы, то есть силы навязывать свой диалект «посторонним». Такой подход характерен не только для лидеров «этнических» движений, но и для больного тщеславия их простых представителей.

По случаю упомяну свою гипотезу, которая лишь гипотеза, поскольку я специально не изучала двуязычные страны, то есть страны, где два официальных языка. Я заметила, что двуязычные страны более склонны к культурному обеднению по сравнению с крупными странами, с которыми они разделяют один язык. В двуязычных странах нет большого количества выдающихся, первоклассных достижений в любой интеллектуальной сфере, будь то наука, философия, литература или искусство. Возьмите для примера достижения Бельгии (население которой отчасти франкоговорящее) и сравните их с достижениями Франции; или достижения Швейцарии (страны с тремя государственными языками) с достижениями Франции, Германии или Италии; или достижения Канады с достижениями Соединенных Штатов.

Причина бедности в достижениях может крыться в небольшом размере территории страны, но этот критерий не применим в случае с США и Канадой. Причина также может быть в том факте, что лучшие и более талантливые граждане стран, говорящих на двух и более языках, чаще переезжают в более крупные государства. Остается открытым вопрос: почему они переезжают?

Моя гипотеза состоит в следующем: политика двуязычности (что освобождает часть граждан от необходимости изучать дополнительный язык) – это уступка и способ укрепить и без того сильный этнико-трайбалистский фактор в стране. Это фактор антиинтеллектуальности, конформизма и стагнации. Лучшие умы побегут из таких стран: они если не поймут, то почувствуют, что трайбализм не оставляет им шанса.

Даже в отрыве от моей гипотезы нет сомнений в том, что распространение трайбализма – антиинтеллектуальное зло. Если, как я говорила, элементы «этничности» хранились на задворках цивилизованных стран и столетиями оставались безвредными, то откуда взялась внезапная эпидемия их возрождения? Иррационализм и коллективизм (философские заблуждения доисторических времен) должны были реализоваться на практике, в политическом действии, перед тем как они распространились на величайшие научно-технологические достижения человечества. Политическая причина возрождения трайбализма – смешанная экономика, переходная стадия в бывших цивилизованных странах Запада на их пути к политическому режиму, из которого так и не вышла оставшаяся часть земного шара, – режиму постоянной племенной войны.

Как я писала в своей статье «Расизм» в книге «Добродетель эгоизма»: «Возрождение расизма при “смешанной экономике” идет в ногу с усилением государственного контроля. “Смешанная экономика” ввергает страну в официальную гражданскую войну между группами влияния, каждая из которых борется за получение различных привилегий за счет друг друга».

Когда в стране начинают использоваться такие выражения, как «желание большего куска пирога», то это означает принятие постулата чистого коллективизма: утверждения о том, что произведенные в стране блага принадлежат не производителям, а каждому, и что государство – посредник в распределении этих благ среди граждан. Если это верно, то на какую часть пирога может рассчитывать индивид? Ни на какую, даже на крошки. Индивид становится добычей для каждого «организованного хищника». Таким способом людей заставляют отказаться от независимости в обмен на племенную защиту.

Государство со смешанной экономикой производит группы давления, особенно этнические. Здесь получатели выгоды – групповые лидеры, которые внезапно осознали, что могут эксплуатировать беспомощность, страх, растерянность своих «этнических» собратьев, организовывать их в группы, выдвигать требования государству и снабжать политиков голосами. Результат – политические должности, субсидии, влияние и престиж для лидеров этнических групп.

Подобное положение отнюдь не улучшает состояние многих членов таких групп. Для людей любого цвета кожи, испытывающих давление от безработицы, не имеет значения, какая квота на рабочие места, или места в колледжах, или встреч в Вашингтоне была выдана политическим манипуляторам исходя из их расы. Однако уродливый фарс продолжается с одобрения интеллектуалов, пишущих о «победах меньшинств».

Вот один из примеров целей таких побед. В номере The New York Times от 17 января 1977 г. есть такой новостной заголовок: «Испаноязычные группы говорят, что их дискриминируют в сфере искусства» (Hispanic Groups Say They Are Inequitably Treated in Support for Arts). На слушании по делу сенатор от штата Нью-Йорк Роберт Гарсиа сказал: «То, о чем мы здесь говорим, – это деньги, и вопрос в том, достаточную ли часть прибыли, зарабатываемую в этой сфере, мы получаем». Цель требований государственных денег состояла в том, чтобы «убедиться в росте непопулярного искусства». Это означает: того искусства, которое люди не хотят видеть и поддерживать. Рекомендации, к которым пришли в итоге слушаний, включали требование о том, что «по крайней мере четверть денег должна идти на поддержку искусства испанских групп».