Его было ужасно трудно контролировать. Проблемы начались с самой приемки. Его поведение было настолько странным, что его сразу отправили в изолятор, где у него начался понос, ну, по крайней мере, мы так думали, – короче, дерьмо было по всей камере. Медперсонал и врач пришли осмотреть его и приняли решение о госпитализации. В больнице он постоянно брыкался, не хотел лежать в постели и отказывался от еды. За ним следили шесть офицеров – это много.
В какой-то момент он пытался облить дерьмом не только себя, но и персонал. Врачи, однако, не диагностировали у него никаких проблем с психическим здоровьем: парень физически и психологически в норме, сказали они. Эту выходку сочли обычным дурным поведением, и он вернулся в Стрэнджуэйс.
Еще одной отталкивающей чертой этого парня, который вызывал постоянные жалобы, был ли он в изоляторе, клинике или в наших камерах в медицинском отделении, была вонь. Я никогда ни от кого не чувствовал такого запаха. Самое близкое, пожалуй, – это масло, которое используется в инженерном деле в качестве смазочного материала. Оно очень плохо смывается и даже спустя месяц воняет какой-то гнилью. Сложно представить, но «аромат» Никпона был хуже – словно прогорклый. Нужно было бы понюхать его, чтобы понять, что это за вонь. Мы таскали этого парня в душ так часто, как только могли, но даже когда он надевал чистую одежду после хорошего мытья – через полчаса вонь возвращалась.
Как по мне, нужно было вернуть его в изолятор, где есть специальные камеры для тех, кто отказывается от личной гигиены – эти комнаты легче чистить. Но он не проходил по протоколу ОУЗКР – и никто не видел в этом необходимости.
В то утро я заглянул в его камеру и увидел силуэт у окна: ничего нового – когда он не сидел на краю кровати, то пялился наружу. Я пожелал ему доброго утра, но он не ответил. В этом опять же не было ничего необычного. Я закончил перекличку и пошел в офис.
В четверть девятого один из уборщиков, принимавших пожелания заключенных об обеде, спросил, не схожу ли я с ним в камеру Никпона – иногда поляк выходил на обед, а иногда отказывался. Он мог быть агрессивен или стоять неподвижно, как манекен на краш-тесте: никогда не знаешь, чего ожидать.
Я заглянул в люк. Было еще темновато, поэтому моим глазам потребовалось время, чтобы привыкнуть. Я довольно долго таращился на его силуэт.
– В чем дело, мистер С.? – спросил уборщик.
– Он мертв, малой. Пожалуйста, возвращайся в свою камеру.
Никки, офицерша, была как раз в блоке – как и я, она рыжеватая блондинка из Шеффилда. Хрупкого сложения, но высокая, она была из тех, кто говорит все как есть. Она легко вступала в конфронтацию, и, как ни странно, многие тюремные офицеры предпочитали избегать противостояния с ней. На меня она поначалу срывалась по полной, но после неудачного старта мы поладили, как никто, и она стала одним из моих самых любимых людей на работе. За этими ее очками скрывались яростная сила воли и незаурядный ум. А еще она была крепкой, как кремень. Я подозвал ее и приготовил свой складной нож, потому что думал, что Никпон повесился.
Там действительно удавка, которую я разрезал, но что-то не рассчитал. Потом я понял, что он вообще не висел. Он стоял, упершись ногами в пол, руки по бокам, тело под углом в сорок пять градусов, шея откинута назад, челюсть полностью выдвинута. Эта удавка – кажется, это была бельевая веревка – не была привязана к его шее: она была обернута вокруг самой дальней решетки на окне, образуя большую петлю. Он наклонился вперед, как прыгун на лыжах в передаче Ski Sunday. Его шея и челюсть выпирали, он себя задушил. Это напомнило мне картину Мунка «Крик». Его лицо было фиолетовым. Это было ужасное зрелище: худший труп, который я когда-либо видел. Никки вошла в камеру вместе со мной.
Заключенный был неподвижен, совершенно определенно мертв, и с перерезанной веревкой стал мертвым грузом.
Мне удалось поднять его – благодаря адреналину, – но, когда я опустил его на пол, ноги трупа зацепились о стол. Я не мог сдвинуть его снова.
– Черт возьми, – сказала Никки, и мы нервно рассмеялись. Вместе мы подняли его, вытащили ноги из-под стола и положили парня обратно на пол. Я не могу найти слов, чтобы точно описать запах трупа и выражение его лица.
Никки разрезала его рубашку, а я начал делать искусственное дыхание. Смысла в этом не было, но так было положено.
– Кто сегодня на утреннем дежурстве? – спросила она.
– Должно быть, я.
– Тогда разбираться тоже тебе.
Мы нажали на кнопку тревоги; пришли еще офицеры, принесли дефибриллятор, согласно протоколу, и держурный врач поспешно вошел и вставил трубку в горло Никпона – опять же никакого смысла, но нужно было попытаться. Дефибриллятор не помог, стараться было бесполезно.
Вот тут-то ситуация и приняла дурной оборот, и справиться со смертью заключенного, о котором я вам только что рассказывал, как положено, нам не удалось. За нами уже наблюдала небольшая толпа служащих, некоторые из них весело болтали о футболе. Число зрителей неуклонно росло, в блоке скапливались самые разные люди. Такое случается при несчастных случаях, но это была смерть в заключении, а не при сдерживании. Толпа нам тут была не нужна.