Впервые «татарстанская модель» взаимоотношений Чечни с Кремлем обсуждалась в Москве 22 сентября 1992 года на встрече с вице-президентом РФ А. Руцким делегации Ичкерии в составе «госсекретаря» Чеченской Республики Асламбека Акбулатова и председателя комитета по иностранным делам парламента Ичкерии Юсупа Сосламбекова. Д. Дудаев, формируя свою делегацию, самим ее составом хотел подчеркнуть связь обоих членов с ведомством иностранных дел, а не с внутрироссийской проблематикой. И официальной темой переговоров на этой встрече была демонстративно международная — об открытии представительств самопровозглашенной республики в Москве и представительства правительства Российской Федерации в Грозном. Жесткая идейная установка чеченской делегации отстаивать независимость Ичкерии от России исключала возможность принятия ею в то время компромиссного татарстанского варианта взаимоотношений между республикой и федеральной властью. Вместе с тем эта встреча имела некоторые положительные результаты для дальнейшего переговорного процесса, поскольку оба члена чеченской делегации в дальнейшем продолжали интересоваться переговорами с Москвой. Акбулатов в 1993–1994 годах возглавлял правительственную комиссию по подготовке проекта договора между Российской Федерацией и Чеченской Республикой[494]. Сосламбеков, как влиятельная политическая фигура, один из лидеров чеченской революции и заместитель Дудаева по партии (зампредседателя Исполкома ОКЧН), стал одним из инициаторов переговорного процесса со стороны парламента непризнанной Ичкерии[495].

Переговоры, хоть и неофициальные, велись и на уровне глав правительств России и Чеченской Республики. В конце 1992 года, в период обострения осетино-ингушского конфликта, и. о. премьер-министра РФ Е. Гайдар встретился с вице-премьером ЧР Мамодаевым и договорился с ним о разводе войск России и Чечни, а также наметил подходы к нормализации отношений между Москвой и Грозным[496]. Однако наибольшее продвижение к некоторому взаимопониманию проявилось в переговорах с чеченским парламентом. В январе 1993 года в Грозном по приглашению парламента ЧР побывала делегация России во главе с председателем Совета национальностей Абдулатиповым и вице-премьером Шахраем. Тогда удалось даже подписать протокол о подготовке договора между РФ и ЧР «О разграничении и взаимном делегировании полномочий»[497]. Однако достигавшаяся в 1992 и 1993 годах разрядка всякий раз оказывалась сорванной из‐за жесткого противодействия Дудаева: сначала Мамодаев был обвинен в предательстве, а затем, соответственно, и лидеры парламента.

Не раз и не два Дудаев заявлял впоследствии, что «никакие политические договоренности с Россией невозможны» на принципах федерализма и он, как президент, «не допустит» подписания договора, в котором ЧР рассматривается как часть, субъект Российской Федерации. Ичкерия, в отличие от Татарстана, «полностью независимое государство, субъект международного права». Даже вариант ассоциированного членства в Федерации не принимался. Непримиримую позицию чеченского президента объяснить нетрудно: она давала ему возможность не только самому сохранить выигрышный облик «непреклонного борца за свободу», но и поддерживать в чеченском обществе наэлектризованную атмосферу «осадного положения», в которой любая оппозиционность легко преподносится как предательство народных интересов и становится крайне уязвимой во внутриполитической борьбе за власть.

Обвинение лидеров парламента и всей оппозиции в «пророссийском заговоре» и «национальном предательстве» позволило Дудаеву без видимого ущерба для своей харизмы разогнать в мае — июне 1993 года уже новый, избранный одновременно с ним парламент, а также Конституционный суд, попытавшиеся было провести референдум об устройстве власти в ЧР, запретить все оппозиционные партии и их издания, наконец, расстрелять многотысячный митинг протеста в центре Грозного[498]. В тайной дипломатии все козыри были на руках у Дудаева, а решиться на открытый диалог с ним по вопросу статуса Чечни российский президент позволить себе не мог, по крайней мере до октября 1993 года, поскольку хасбулатовский Верховный Совет, подкарауливавший каждую промашку президента, не упустил бы случая интерпретировать попытку «замирения» с независимой Чечней как основание для импичмента.

После событий октября 1993 года Ельцин мог чувствовать себя уже более свободным в выборе тактики в отношениях с регионами, что, собственно, и нашло свое выражение в заключении российско-татарстанского договора, проект которого ранее уже получил в ВС отрицательные отзывы и в случае его обсуждения был бы непременно провален. Новый парламент (Дума), упустив возможность ограничить действия президента с Татарстаном, постарался компенсировать это упущение в марте 1994 года, надежно блокируя любые поползновения решить чеченский кризис посредством прямых переговоров с Дудаевым. Дума приняла постановление, в котором президенту и правительству рекомендуется, во-первых, проводить консультации по вопросу о будущих переговорах со всеми политическими силами ЧР (а не только с Дудаевым), а главное — настаивать на том, чтобы предварительным условием заключения предполагаемого российско-чеченского договора о разграничении полномочий явилось проведение в ЧР выборов в республиканские органы власти и в Федеральное собрание РФ. Последние условия уже совершенно явно исключали переговоры с Дудаевым, ибо он считал себя законным президентом независимого государства и не помышлял проводить выборы в органы власти «соседней» России.

Пытаясь как-то сгладить эти несуразности, автор и его сотрудники из отдела межнациональных отношений Аналитического центра при Президенте РФ подготовили в мае 1993 года свои «Предложения по проведению переговоров с Чеченской Республикой». Суть их состояла в следующем: «Официальные переговоры имеет смысл вести именно с нынешним президентом ЧР», а консультации же с оппозицией, предусмотренные постановлением Думы, желательно проводить в полуофициальном порядке. В случае успеха первого раунда переговоров предполагалась заключительная встреча президента РФ с Дудаевым[499]. Увы, президентские аналитики, готовившие эти рекомендации, оказались жертвами неизвестной им тогда политической игры. Сегодня мы можем утверждать, что упомянутое официальное решение Думы о многополярных переговорах с Грозным предпринималось лишь для того, чтобы создать видимость переговорного процесса. Фактически к весне 1994 года не только Дума, но и президент приняли решение опираться в Чечне на силы, оппозиционные режиму Дудаева, а с этими силами не нужны были политические переговоры, достаточно было консультаций о размерах финансовой и военной поддержки, а также о логистике поставок военной техники для обеспечения прихода их к власти в республике.

Да и внутри этой республики ситуация к тому времени существенно изменилась. К концу 1993 года здесь вовсю разгоралась гражданская война. Основные силы оппозиции сосредоточились в Надтеречном районе, при этом большая часть оппозиционных Дудаеву политиков объединилась, создав в декабре 1993 года Временный совет Чечни (ВСЧ). В мае 1994‐го этот орган объявил, что «берет на себя ответственность» за проведение переговоров с руководством Российской Федерации. Председатель ВСЧ, глава администрации Надтеречного района Чечни Умар Автурханов признавал Чеченскую Республику в качестве субъекта Российской Федерации, хотя публично заявлял, что вопрос о политическом статусе Чеченской Республики и ее вхождении или невхождении в состав РФ должен решаться на всенародном референдуме[500]. Именно на эту политическую силу, уже к началу 1994 года, стало ориентироваться российское руководство как на своего союзника, а точнее как на проводника российских интересов. По мнению аналитиков «Международного мемориала», Б. Ельцин одобрил в ноябре 1994 года предложение Сергея Шахрая по урегулированию ситуации вокруг Чечни на основе концепции «принуждения к миру», в которой переговоры имеют вспомогательное значение «на фоне силового давления» (вплоть до свержения Дудаева и замены его на политиков, лояльных Москве)[501]. С этого времени события в Чечне и вокруг нее стали развиваться в направлении к военному решению чеченской проблемы. Основными драйверами этих событий становились не аналитики и даже не политики, а силовые структуры, действия которых буквально с каждым днем подталкивали Россию к полномасштабной военной операции «по восстановлению конституционного порядка в Чечне», начавшейся в декабре 1994 года.

Военные действия 1994–1996 годов, по официальным данным, стоили жизни более 30 тысяч жителей Чечни и 5,3 тысячи российских солдат[502]. Эта война, экономический ущерб от которой оценивается в 5,5 миллиарда долларов[503] (и это без учета ущерба, связанного с разрушением экономики и социальной сферы Чечни), на наш взгляд, не могла ни оказать влияние на общероссийский экономический кризис августа 1998 года, когда государство оказалось неспособным отвечать по своим непомерным долгам.

В 1995 году, по свежим следам уже начавшейся чеченской войны, я анализировал причины того, что в одной стране, Российской Федерации, при одном президенте, Борисе Ельцине, проявились столь разные решения проблемы взаимоотношений федеральной власти с республиканским и этническим сепаратизмом[504]. С Татарстаном удалось заключить договор, который с большим основанием можно назвать мирным, в сравнении с тем, чем обернулись взаимоотношения с Чеченской Республикой. Тогда объяснения этих различий я связывал прежде всего с личностями лидеров республик, опытного политика Минтимера Шаймиева и политика-новичка Джохара Дудаева, попавшего во власть на волне революционной ситуации[505]. Важную роль играли и заметные социальные различия между двумя обществами: а) татарстанским урбанизированным, двухнациональным татарско-русским, давно интегрированным в Россию и б) чеченским — преимущественно аграрным, моноэтническим и менее других интегрированным в Россию. К началу 1990‐х годов почти половина опрошенных россиян (47 %) выражала негативное отношение к чеченцам, тогда как татары вместе с украинцами воспринимались как общности наиболее близкие в культурном отношении к этническому большинству, а негативные оценки к ним выражали менее 7 % россиян[506]. Но был и еще один фактор: Татарстанскому договору повезло с историческим временем — Договор успели подписать до тех радикальных политических и общественных перемен, которые произошли в российском обществе к концу 1994 года.

11. «Обратная волна»: этнополитические факторы реверсивных процессов в российском обществе (1994–1996)

Критические настроения по отношению к КПСС, социализму и советской политической системе недолго удерживались в России в качестве доминирующей тенденции. Уже в 1993 году стали проявляться признаки психологической реабилитации советской системы и более половины россиян полагало, что советская система была «не так уж плоха — плохи были ее лидеры»[507]. К 1995 году моральную реабилитацию стали получать и коммунистические лидеры. В это время Сталин занял в социологических опросах третье место среди самых важных и авторитетных фигур российской истории[508].

Для националистов ярко выраженного имперского направления образ Сталина ассоциировался не столько с коммунизмом, сколько с империей, для них он был «новым собирателем империи, новым Петром Великим, новым супергосударственником, которому прощалось народом многое»[509]. Между тем в 1991 году демократическая мобилизация, направленная против союзной номенклатуры, на время пригасила имперские сантименты и помогла российскому обществу адаптироваться к распаду СССР, обусловив поначалу сравнительно спокойное его восприятие, которое сохранялось до начала 1993 года. Об этом свидетельствует опрос ВЦИОМ марта 1993 года (табл. 2).

Таблица 2. «Связана ли лично ваша сегодняшняя жизнь с другими республиками бывшего Союза?» (В % к количеству опрошенных по строке)[510]

Тогда всего около 16 % россиян заявляли, что их жизнь в значительной мере связана с другими республиками бывшего СССР, при этом у этнического большинства актуальные связи с другими республиками были ниже, чем у респондентов других национальностей, многие из которых, возможно, были выходцами из других республик бывшего Союза. Свыше 2/3 русских респондентов отмечали, что их повседневная жизнь практически не связана с другими республиками бывшего СССР, тогда как среди представителей других национальностей таких было меньше половины. Лишь 9,3 % русских и 12,9 % представителей других национальностей заявляли, что они ощущают «свою общность с людьми и историей этих республик»[511].

Со временем, уже к концу 1990‐х, восприятие целостности единой советской страны как значимой ценности стало возрастать, а распад единого государства — восприниматься куда более болезненно. Существенное влияние на это оказала массовая миграция населения из новых независимых государств. Ж. А. Зайончковская отмечает, что к 1997 году мигранты из стран СНГ и Балтии составили в России 1 миллион 114 тысяч человек, из них 70 % пришлось на долю этнических русских, прибывших в Россию преимущественно из зон конфликтов в Средней Азии и Южного Кавказа (ранее для характеристики этого региона использовался другой термин — Закавказье)[512]. Всего же с начала 1990‐х до второй декады 2000‐х годов Россия приняла на постоянное жительство более 9 миллионов человек — бывших граждан союзных республик СССР, из них 8,6 миллиона человек получили статус граждан Российской Федерации с 1993 по 2013 год[513].

Многомиллионный приток мигрантов в Россию стал вызовом для россиян. С одной стороны, мигранты, даже и русские, воспринимались как проблема для принимающего населения, а с другой — они вызывали сочувствие в том смысле, что не по своей воле вынуждены были уехать из «своих» республик. Факт неожиданного превращения в иностранцев около 25 миллионов русских людей, граждан вновь образованных государств республик бывшего СССР, вызывал нарастающее недовольство россиян, активно разогреваемое национал-патриотическими силами. Так или иначе, к концу 1990‐х распад СССР стал восприниматься в массовом сознании русских людей как «большая потеря» или даже трагедия[514].

Маятник недовольства

Если в начале 1990‐х годов основные недовольства своим положением в России исходили от лидеров национальных движений этнических меньшинств, то ко второй половине 1990‐х все большую актуальность приобрел «русский вопрос», в его этнической редакции. И на то были свои основания. Известный политолог Сергей Перегудов отмечает, что в постсоветской России, в которой доля русского этноса составила свыше 80 %, тогда как в СССР едва превышала половину населения (51 %), «притязания русских на ведущую роль либо были поставлены под вопрос, либо стали отрицаться в принципе»[515]. Более того, Перегудов отмечает не только тенденцию принижения статуса русских как этнического большинства, но и попытки

оттеснения и даже прямого вытеснения русского населения, принявшего особо жесткий и даже жестокий характер в ряде республик Северного Кавказа. Происходило оно и в некоторых других республиках, причем вытеснение это, как правило, имело место в рамках более тонкой «кадровой политики» <…> Лишь в ряде республик Средней России — Марий Эл, Удмуртии, Мордовии, а также в Хакасии и Адыгее доля русских остается неизменной[516].

В целом по всем республикам, по подсчетам автора, общая убыль русского населения составила 1 миллион 20 тысяч.

Только одну лишь Чеченскую Республику накануне и во время первой чеченской войны покинули 250 тысяч человек, в основном русских[517]. Вытеснение русских из бывших советских и бывших автономных республик оценивалось общественным мнением России как самое неблагоприятное следствие распада Советского Союза, и такие настроения с каждым постсоветским годом все больше эксплуатировались политическими силами, оппозиционными политике Ельцина и реформам, которые проводило его правительство. Именно эта тема стала основой для объединения антиельцинской оппозиции.