Шаймиев обладал выдающимся политическим чутьем, которое позволяло ему весьма умело лавировать, угождая требованиям ЦК, членом которого он оставался до конца 1991 года, и пожеланиями лидеров РСФСР; он лавировал и в политическом лабиринте своей республики, решая как прагматические задачи повседневного управления, так и идеологические, в конкуренции с национальными движениями. Шаймиев осознавал, что для победы в такой конкуренции он должен постоянно повышать планку требований к России в защите национального суверенитета республики. Уже в соответствии с Декларацией о суверенитете земля, ее недра, природные богатства и другие ресурсы были объявлены исключительной собственностью народа Татарской Республики. А в принятой на основе этой декларации Конституции Республики Татарстан (6 ноября 1992 года) республика де-факто объявлялась субъектом международного права:

К началу 1993 года власти Татарстана добились осуществления основных задач, выдвигавшихся ВТОЦ, поэтому влияние этой партии стало уменьшаться, тогда как популярность Шаймиева росла год от года. По мере укрепления его влияния уменьшалась популярность националистов, даже умеренных. В Татарстане всегда преобладала ориентация на политическую умеренность, поэтому радикальные движения, такие как «Иттифак» и «Азатлык», изначально были маргинальными и не опирались на массовую поддержку. В 1992 году за них намеревались проголосовать не более 2 % избирателей, и со временем уровень их поддержки только уменьшался[462]. Позитивное отношение жителей республики к Шаймиеву во многом было связано с тем, что он воспринимался как человек, способный обеспечить достойные договоренности Татарстана с Кремлем. Эта перспектива оценивалась жителями республики, особенно его русской частью, как главное преимущество официального лидера республики в сравнении с вождями национальных движений.

По данным последней переписи населения СССР, в Татарской АССР насчитывалось 3,6 миллиона жителей, из них 48,5 % составляли татары и 43,3 — русские[463]. Республика была в значительной мере двунациональной, при этом среди обеих национальностей преобладали горожане со сходными социально-образовательными и социально-статусными характеристиками. Как отмечал Равио, в конце 1980‐х годов среди татар и русских доминировало одинаково критическое отношение к дряхлеющей советской власти, а основным объектом беспокойства стала территория республики: «Прежде всего под огонь критики населения попало ее экологическое состояние, а затем — и благоустройство в широком смысле слова»[464]. На республиканском референдуме по поводу суверенитета Татарстана (21 марта 1992 года) большинство, включающее и русских жителей, высказалось в пользу суверенного государства (61,4 % — за и 37,2 % — против), «субъекта международного права»[465]. Вместе с тем большая часть жителей Татарстана, особенно ее русская половина, не стремилась выйти из Федерации, выступая лишь за изменение форм взаимодействия с центром и превращение их в подлинно федеративные, за «отношения с Россией и другими республиками», которые регулируются «договорами, основанными на принципе равенства сторон»[466]. Сказанное, на наш взгляд, объясняет, почему именно в этой республике и в таких социальных условиях Борис Ельцин выступил со своим знаменитым лозунгом о республиканском суверенитете.

Эта фраза была произнесена Б. Ельциным, на тот момент председателем Верховного Совета РСФСР, 8 августа 1990 года во время его выступления на митинге в Казани и многократно воспроизводилась в прессе и по телевидению. Выражение стало крылатым, оно приводится в «Словаре русского публичного языка конца XX века», с пояснениями, что ее «постоянно вспоминали сторонники оппозиции, критиковавшие установившуюся систему взаимодействия центра и регионов»[467].

Крылатое выражение быстро разлеталось, оно было растиражировано российскими массмедиа, не всегда точно, с купюрами, а главное — почти повсеместно его смысл был извращен в комментариях. С этим высказыванием Ельцина ошибочно связывают начало «парада суверенитетов», хотя в действительности оно было произнесено на третьем году этого процесса в Союзе и тремя месяцами позже фактического старта этого «парада» в России, уже после того, как был принят ранее упоминавшийся союзный закон, фактически разрушавший Российскую Федерацию и выводивший российские республики из подчинения российским федеральным органам власти.

ЦК КПСС предлагал партийной номенклатуре, лидерам российских автономий идею перехода из автономного статуса в союзный. В противоположность этому, Б. Ельцин обратил свое выступление непосредственно к обществу, с целью показать: российское руководство может дать жителям Татарстана и других российских республик больше, чем союзное. Таковы были в те годы условия политической конкуренции — ни одна из политических сил России не могла навязать свою позицию, и победу нужно было завоевывать демократическим путем, предлагая обществу наиболее приемлемое для него решение.

С точки зрения политической конкуренции обращение Ельцина к татарстанцам себя оправдало. Как отмечали многие представители татарстанского общества тогда, в 1990‐м, и затем подтверждали это спустя 30 лет после принятия Декларации о суверенитете Татарстана, Ельцин после своего смелого выступления стал самым популярным московским политиком в республике[468]. Этот успех побудил Ельцина через неделю (13 августа) повторить формулу о суверенитете в Уфе почти дословно: «Мы говорим башкирскому народу <…> возьмите ту долю власти, которую сами сможете проглотить»[469]. И снова был успех у публики. В обеих республиках реплики Ельцина выбивали почву из-под ног радикальных националистов, что сразу же оценили Шаймиев и Рахмонов. Но этот успех у местной элиты породил вопрос: а не пошел ли он во вред процессу сохранения целостности России? В адрес этой формулы Ельцина было высказано множество упреков: многие обозреватели считали и считают ее попустительством или даже призывом к дезинтеграции. Мало кто из публицистов и политиков тогда обратил внимание, что в сравнении пределов суверенитета с ограниченным желудком были отражены естественные ограничения негативных последствий республиканского суверенитета, которые в значительной мере сводили подобные Декларации к сугубо символическим функциям. Я сформулировал совокупность таких ограничений в 1995 году, анализируя последствия договора о разграничении предметов ведения и полномочий между федеральным центром и Татарстаном от 15 февраля 1994 года[470].

Прежде всего, география республики, расположенной в центре России, и ее наполовину русское население делали маловероятной безграничную суверенизацию. И надо иметь в виду структуру экономики, при которой к моменту принятия Декларации о суверенитете более половины всего промышленного производства республики приходилось на долю ВПК, полностью зависимую от финансирования и поставок, регулируемых федеральным центром в лице Минобороны, а конверсия этого производства растянулась в России почти на десятилетие[471]. Политические оппоненты Ельцина не раз говорили, что Декларация о суверенитете, а затем и двусторонний договор федеральной власти с Татарстаном позволят республике разбазаривать общероссийские ресурсы, бесконтрольно вывозить свою нефть за рубеж. Но в 1991 году объем продажи татарской нефти не вырос, а в 1994–1995‐м, после подписания указанного договора, он даже был ниже, чем до подписания, в силу технических ограничений ее прокачки через единую нефтепроводную систему[472]. Уже в Декларации о суверенитете и особенно в Конституции Татарстана республика была определена как субъект международного права. Сколько критики раздавалось по этому поводу, но вскоре оказалось, что и эта статья больше символическая, чем экономическая и политическая, — зарубежные инвесторы не готовы были вкладывать в Татарстан существенные средства без гарантий Москвы.

Пример Татарстана доказывает, что «переварить избыток суверенитета» было трудно даже крупной поволжской республике с хорошо сбалансированным хозяйственным комплексом, а у большинства других субъектов Федерации экономические и политические «желудки» были еще уже. Например, Якутия в сентябре 1990 года приняла Декларацию о суверенитете, стала называться Республика Саха (Якутия) и утвердила ряд законодательных актов, казалось бы закреплявших ее международную правосубъектность.

В 1991 году вышел закон «О государственном статусе Якутской-Саха Советской Социалистической Республики», который предусматривал право на гражданство республики, на создание собственной правовой системы, а также на самостоятельное определение отношений республики с Россией, СССР и иностранными государствами[473].

Вся промышленность на территории Саха, включая алмазодобычу, определялась как собственность республики. Но деньги печатались в Москве, а в 1990‐х годах их в республике не хватало настолько, что вместо денежных купюр в качестве платежного средства приходилось использовать местные товарные талоны (от 250 до 500 рублей), которые в соседних с республикой областях считались просто бумагой и вскоре так же стали цениться и в самой суверенной Саха-республике. Уже к 1992 году элита республики осознала, сколь немного суверенитета в реальности она может «проглотить», и одной из первых согласилась на передачу федеральному центру части своих государственных полномочий. Политически влиятельного этнонационального сепаратизма в этой республике никогда не было, несмотря на раннее появление здесь национальных движений. Такой сепаратизм был невозможен хотя бы в силу этнического состава населения республики, в которой якуты (саха) в 1990 году были меньшинством (33,3 % — по переписи 1989 года), а русские — большинством (50,3 %). Вместе с русскоязычными украинцами и белорусами они тогда составляли две трети населения Якутии и около 90 % занятых в промышленности по добыче и переработке алмазов и золота.

География, демография и этнография реально ограничивают произвол в декларировании государственного суверенитета. Не случайно союзными стали только те республики, у которых были границы с иностранными государствами, а титульная нация составляла большинство населения на момент провозглашения союзного статуса. Погоня за таким статусом большинства российских автономий была изначально нереалистична, об этом еще в 1990 году заявляли некоторые члены либеральной Межрегиональной депутатской группы из Балтийских республик. Например, эстонский депутат, академик В. Пальм не без оснований выражал уверенность, что реальный суверенитет возможен только для 15 союзных республик[474]. Внутри Российской Федерации единая финансовая и транспортная системы, ее магистральные трубопроводы и, разумеется, силовые структуры оставались мощными рычагами влияния российского руководства на регионы, поэтому представление о том, что Ельцин своим выступлением в августе 1990 года положил начало «развалу России», — это не более чем миф, и в большинстве случаев намеренный. В 1991 году федеральный центр и Республика Татарстан создали официальные делегации для переговоров о характере взаимоотношений между республикой и Федерацией. Так впервые апробировалась новая модель взаимоотношений федерального центра с российскими республиками, в основе которой лежали договорные отношения, основанные на стратегии «взаимоприемлемых уступок». Такая стратегия действовала до середины 1990‐х годов.

Уже в 1990 году, после принятий Деклараций о суверенитете, республики перестали быть автономными, но, после того как в августе 1991‐го Союз фактически перестал существовать, они не стали и союзными. В условиях развивавшегося кризиса идентичности некоторые автономные области в 1990–1992 годах потребовали себе статус республик, их примеру последовали этнические территории, вовсе не имевшие какого-либо особого административного статуса (например, ареалы расселения многочисленных народов Дагестана). В это время обозначились многочисленные политико-правовые конфликты, сторонами которых выступали: 1) национальные элиты, сумевшие сплотить на их защиту широкие массы людей определенной этнической принадлежности, — с одной стороны; 2) власти РСФСР разного уровня, опиравшиеся на действовавшее к тому времени законодательство, — с другой.

В эти же годы края и области РСФСР с преимущественно русским населением все больше выражали недовольство своим статусом. В отличие от республик, края и области не имели документов, доказывающих их политическую правосубъектность. Неким паллиативом такой субъектности на короткое время стала погоня регионов за правом создания на своей территории «свободных экономических зон» (СЭЗ). В декабре 1989 года правительством СССР было принято постановление о создании СЭЗ, и к началу 1991‐го в Госплан СССР поступило 150 заявок на них от администраций российских областей, районов и городов, которые захотели обзавестись таким статусом[475].

К концу 1992 года во всей политической реальности встал вопрос о том, что собой представляет Российская Федерация как государственно-политическая система. И на этот вопрос у российских интеллектуалов не было не только единого готового ответа, но даже и общего подхода к его решению.

1. В кругах общественных деятелей державно-патриотического направления преобладали идеи унитаризма. С ними солидаризировались многие русские писатели. Например, А. И. Солженицын со свойственной ему категоричностью настаивал: «Ни конфедерации, ни федерации нам не нужно!»[476]

Среди лидеров российского демократического движения выделялись по крайней мере три подхода.

2. Г. Х. Попов в 1989 году считал, что «для того, чтобы Россия смогла осуществить свои преобразования, ей нужно по максимуму освободиться от тормозящих факторов в виде автономных республик» и если какие-то из них выйдут из РСФСР, станут союзными республиками, то это к лучшему: «появится более компактная Россия»[477]. Впоследствии этот политик, став мэром Москвы и членом Совета Федерации, изменил свой подход к федерации, выступая за сохранение ее целостности, но и за отказ от национально-территориального принципа ее построения в пользу сугубо территориального («губернизации» России)[478].