В брежневскую эпоху термин «мафия» не использовался применительно к партийным кадрам, однако опасность появления местнических, клановых группировок и их криминализации стала осознаваться уже тогда, в том числе и в Кремле. Косвенным свидетельством этому стало назначение офицеров сил правопорядка на посты глав партийных организаций республик Кавказа. В 1969 году в Азербайджане на пост первого секретаря ЦК КПА был назначен бывший председатель республиканского КГБ генерал Гейдар Алиев, а в 1972‐м в Грузии на аналогичный пост был выдвинут Кремлем бывший министр внутренних дел генерал внутренних войск Эдуард Шеварднадзе. Да и готовность большинства членов Политбюро избрать в 1982 году бывшего главу КГБ СССР Ю. В. Андропова в качестве преемника Л. И. Брежнева отражала, на наш взгляд, стремление значительной части советского руководства остановить падение государственной дисциплины и роста коррупции в стране.

За год до смерти Брежнева в Политбюро поступила записка влиятельного Комитета партийного контроля ЦК КПСС от 21 мая 1981 года «Об усилении борьбы со взяточничеством в 1975–1980 гг.». В ней указано, что в 1980 году было выявлено более 6 тысяч случаев взяточничества на высоком партийно-правительственном уровне, а масштабы коррупции возросли на 50 % за пять лет. Здесь же приводились факты осуждения заместителей министров правительства СССР и министров союзных республик, а также сотрудников партийных аппаратов вплоть до уровня секретарей райков и горкомов КПСС[384]. Более высокий ранг хозяйственной и партийной номенклатуры был тогда недосягаем даже для партийного контроля ЦК партии. Так, в середине 1970‐х годов КГБ СССР по инициативе Андропова начал расследование рыбно-икорного дела в магазинах фирмы «Океан», но оно было оборвано в 1979 году, как только обнаружилась связь с персонами, опекаемыми лично генеральным секретарем, а именно министром рыбной промышленности Ишковым и первым секретарем Краснодарского крайкома Медуновым. В 1981 году КГБ начал расследование «хлопкового дела» в Узбекистане, однако и оно было быстро заморожено, как только стала выявляться его связь с высшим руководством республики, а какие-то нити потянулись в Москву, к окружению умирающего Брежнева[385].

В это время многие поступавшие с мест сигналы гасились в самом Кремле, особенно если они задевали членов семьи вождя (сына — Юрия Брежнева, дочери — Галины Брежневой и ее мужа — Юрия Чурбанова и др.), а также протеже Брежнева, например И. Бодюла, Д. Кунаева, С. Медунова, Ш. Рашидова. Однако негласно расследования в отношении всех названных персон проводились по инициативе Андропова как главы КГБ СССР, а после смерти Брежнева и избрания Андропова на пост Генерального секретаря ЦК КПСС (ноябрь 1982 года) расследования злоупотреблений властью в республиках радикально активизировались. Андроповым были инициированы «Краснодарское дело» (также известное как «Медуновское дело»), и «Рыбное дело», затрагивающее Министерство рыбного хозяйства и власти ряда регионов. Тогда же начались расследования в Казахстане в рамках операции «Паутина». Это расследование, выявившее связи руководства республики с незаконной деятельностью в металлургической промышленности Карагандинской области, было остановлено в 1984 году после смерти Андропова, но в 1989–1990 годах вновь возобновлено — в итоге 25 руководителей высокого уровня были привлечены к уголовной ответственности за взяточничество и казнокрадство[386].

Незадолго до смерти Андропова, в феврале 1983 года Политбюро ЦК КПСС приняло постановление об особом внимании Генеральной прокуратуры к расследованию «Хлопкового дела», но и это расследование затормозилось с очередной сменой вождя, во время правления К. У. Черненко, и вновь активизировалось лишь при Горбачеве, которого избрали лидером голосами членов Политбюро, заинтересованных в продолжении линии Андропова на реформирование партийно-государственного аппарата. 23 апреля 1985 года в Москве состоялся Пленум ЦК КПСС, на котором Михаил Горбачев сообщил о планах реформ. Тогда впервые появился новый термин — «перестройка», хотя в ее программе доминировали прежние андроповские мотивы: «повсеместно повысить организованность и дисциплину, коренным образом улучшить стиль деятельности партии»[387].

Клановый и олигархический характер власти в союзных республиках подталкивал процесс дезинтеграции Союза во многих отношениях. Мы рассмотрим лишь несколько таких факторов.

Обособление в целях бесконтрольности. Правление региональных партийных вождей, хоть и было неограниченным по времени, но над многими из них нависала угроза обвинений в коррупции и в других злоупотреблениях властью, поэтому местная номенклатура постоянно стремилась к самозащите и отгораживанию от контролирующих органов союзного центра. Путей такой самозащиты было немного. Во-первых, вовлечение в коррупцию влиятельных лиц в центре (Юрий Чурбанов, первый заместитель министра МВД СССР и зять Брежнева, признал на суде по «Хлопковому делу» ряд эпизодов получения взяток от узбекских чиновников)[388]. Во-вторых, некоторое обособление от центра региональных систем государственного контроля, прежде всего за счет расстановки «своих» протеже на посты глав местных силовых структур. Правда, примеры Г. Алиева и Э. Шеварднадзе показывают, что не всегда «свои» кадры выручали местных руководителей, поскольку некоторые региональные силовики больше делали ставку на центр, чем на свое региональное начальство. Вместе с тем длительная карьера Кунаева, Бодюла, Рашидова и многих других лидеров советских республик показывает, что в большинстве случаев местные органы правопорядка вовлекались в состав региональной олигархии, «семьи» и такие номенклатурные группировки создавали условия для регионального обособления.

Бюрократический национализм. Стремление многолетних правителей республик опереться на «свои кадры» стимулировало в ряде республик преимущественное привлечение представителей местных национальностей на руководящие должности в регионе. Для кого-то из республиканских лидеров эта практика закончилась снятием с должности. Например, проявления национализма ставились в вину члену Политбюро П. Е. Шелесту при его отстранении от руководства Украинской ССР[389]. Но отношение центра к «национализму» республиканских лидеров из числа «друзей Брежнева» было более снисходительным. Так, в Казахстане за годы правления Кунаева произошла кадровая «казахизация» системы партийно-государственного управления и высшего образования. К середине 1980‐х годов доля казахов в вузах города Алма-Аты, в котором казахи составляли лишь 20 % населения, превышала три четверти как среди студентов, так и среди преподавателей. Например, в феврале 1986 года казахи составляли 75,8 % всех студентов Казахского государственного университета[390]. Доля этнических казахов среди партийного руководства была намного выше их доли среди «рядовых» коммунистов Компартии Казахской ССР, где преобладали этнические русские. Так, в 1981 году этнические казахи составляли только 38,6 % коммунистов в Казахстане, а среди членов ЦК Компартии Казахской ССР — 54 %, в составе первых секретарей обкомов — 61 %[391]. В итоге к середине 1980‐х годов этнические казахи доминировали в администрациях, высшем образовании, науке и культуре Казахской ССР. В то же время доля казахов, занятых в промышленном производстве, фактически была заморожена: в 1959 году она составила 19,3 %, в 1979‐м — 18,9 %, и лишь к концу 1980‐х доля титульной национальности в указанных отраслях увеличилась до 20,1 %[392]. Огромные этнические перекосы в сфере образования, управления и занятости стали одним из оснований для претензий к Кунаеву со стороны союзного руководства в «постбрежневские» времена. В специальном постановлении ЦК КПСС от 1986 года отмечалось:

В 1987 году новый партийный лидер Казахстана Колбин отмечал, что не только в промышленности, но и в производственной сфере сельского хозяйства кадров «хронически не хватает», зато в сфере управления республикой заметно значительное преобладание национальных кадров[394].

Региональные амбиции. Преференции для повышения социально-статусных позиций национальных кадров высшей бюрократии в ряде союзных республик, сложившиеся в брежневскую эпоху, создавали условия для роста амбиций региональной элиты, сыгравших немалую роль в последующей дезинтеграции СССР. Значительную роль в культивировании таких амбиций сыграл процесс форсированного «стирания» социальных различий между республиками, который во многом носил имитационный характер и сопровождался ростом доли людей с высшим образованием, не адекватным ни уровню их реальных знаний, ни социально-экономическим потребностям республик. Этот процесс зачастую порождал и завышенные представления о возможностях самостоятельного развития «своего» региона.

Национальные амбиции до сих пор препятствуют верным оценкам исторического прошлого ряда республик и пониманию реальных истоков многих общественных проблем, возникавших в советское время и воспроизводящихся ныне. Так, знаменитые коррупционные преступления советского времени в Среднеазиатском регионе сегодня все чаще оцениваются только как результат имперской политики союзного центра, без учета связи коррупции с местными патримониально-олигархическими формами государственного управления и вертикально-клановой структурой власти в республиках СССР. Такой вывод напрашивается после изучения оценок «Хлопкового дела» в социально-экономической истории Узбекистана 1980‐х годов влиятельным узбекским историком[395], но также и на основе анализа действий властей этого государства. Президент Узбекистана Каримов в год своего первого избрания на пост главы независимого государства (1991) немедленно помиловал всех осужденных по «Хлопковому делу», отбывавших наказание на территории республики[396]. Возможно, есть прямая связь между снисходительным отношением властей республики к советским коррупционерам и безудержным подъемом коррупции в постсоветском Узбекистане[397]. К тому же и несменяемость власти в республике примерно такая же, как в советские времена.

Весьма однобоко оценивают историю советского государственного управления в национальных республиках и некоторые российские эксперты, также сводящие эту проблематику к советскому империализму. Например, петербургский этнолог Зинаида Сикевич, оценивая кадровые решения М. С. Горбачева, пишет:

Эта оценка крайне неточна во многих отношениях, прежде всего фактографически, поскольку в Советском Казахстане не было традиции назначать казаха в качестве главы республиканской компартии и до Кунаева, в послевоенное время, этот пост занимали преимущественно не казахи, среди них: Пономаренко, Борков, Брежнев, Яковлев и Беляев. Но еще важнее другое — критики этого конкретного кадрового решения Горбачева не упоминают о вынужденном и экстренном характере замены Кунаева, который был снят с должности за выявленные многочисленные злоупотребления властью. Острая необходимость борьбы с коррупцией и, шире, с кланово-патримониальной системой власти, сложившейся в Средней Азии и Казахстане, вынудили вначале Андропова, а затем и Горбачева идти на непопулярные меры по срочному обновлению республиканских кадров управленцами, не связанными с кланово-коррупционной системой, сложившейся за десятилетия правления среднеазиатских лидеров (Рашидова, Кунаева, Усубалиева и др.).

Наконец, стоит подумать и о том, была ли демонстрация против назначения Колбина стихийной и народной. В Казахстане самодеятельные демонстрации в советское время были крайней редкостью — их пресекали в зародыше, а если милиция разрешала скопление людей в центре города, то чаще всего это кому-то в верхах было нужно. В 1986 году клан Кунаева по понятным причинам был решительно недоволен смещением своего патриарха и подтолкнул демонстрации не столько против Колбина, сколько в защиту прежнего правителя. А, например, в июле 1979 года якобы «народная демонстрация протеста» в Целинограде сорвала создание в Казахстане немецкой автономии. Эта демонстрация национальных чувств нужна была Кунаеву, который иным способом не мог противиться решению, принятому в Политбюро ЦК КПСС[399].

В целом в Среднеазиатском регионе позднесоветского периода национальная окраска чаще всего искусственно придавалась демонстрациям, умело и скрытно организованным властями. Такого рода манипулируемую активность в интересах правящих кланов мы назвали «бюрократическим национализмом», который имел мало общего с реальным, низовым самодеятельным национализмом, почти всегда нелегальным и в той или иной мере вступавшим в противоречие с властью, в том числе и с республиканской. Такой низовой, подпольный национализм чаще всего переплетался с диссидентским движением.

В 1988 году председатель КГБ СССР В. М. Чебриков подготовил по поручению генерального секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева справку о массовых беспорядках за 1957–1988 годы[400]. Эта справка дает представление об одном из важнейших, но пока мало осознанных даже среди обществоведов различий между советскими эпохами: оттепели, с одной стороны, и «стабильности» — с другой. Меморандум Чебрикова показывает, что за семь последних лет правления Хрущева (1957–1964) КГБ зафиксировал 11 массовых беспорядков с числом участников более 300 человек, а за 20 лет правления Брежнева, Андропова и Черненко (1964–1984) — лишь 9 беспорядков того же масштаба. Кроме того, если в годы Хрущева в 8 из 11 случаев при подавлении беспорядков использовались армейские силы и применялось оружие, то в последующий период до перестройки — только в трех случаях. Количество убитых и раненых в ходе подавления беспорядков также снизилось с 264 человек при Хрущеве до 71 — во времена Брежнева и его преемников до перестройки[401].

Казалось бы, этот документ подтверждает представление об эпохе «развитого социализма» как о времени социальной стабильности, наступившей вслед за социальным хаосом в эпоху оттепели. Однако такая оценка перестает казаться столь уж очевидной при сопоставлении разных форм протестной активности населения СССР. В брежневскую эпоху уменьшилось число открытых публичных выступлений и столкновений жителей СССР между собой и с силами правопорядка, но одновременно значительно возросло количество подпольных националистических организаций, добивавшихся выхода из Советского Союза.

В «стабильные» 1960‐е годы в когорту территорий с разветвленным националистическим подпольем помимо Балтии и Западной Украины вошли еще несколько республик.

В Грузии «протестный сталинизм» как основная форма инакомыслия в это время стал вытесняться политическим антисоветским национализмом, а в качестве объединяющих символов диссидентства использовался уже не Сталин, а фигуры давних исторических национальных героев, грузинских царей, великих писателей, лидеров первой Грузинской республики 1918–1921 годов или религиозные символы, например Тетри Гиорги («Белый Георгий Победоносец»)[402]. В 1960–1970‐х годах зарождаются подпольные националистические кружки, в которых сформировались такие лидеры национал-диссидентства, как Звиад Гамсахурдия и Мераб Костава[403].