В начале 1935 года в партийных организациях Советского Союза повсеместно «прорабатывалось» закрытое письмо ЦК ВКП(б) об убийстве С. М. Кирова и «зиновьевско-троцкистской контрреволюционной группе». Главным при этом был призыв к «повышению бдительности» по отношению к националистическому подполью. Знаменитый лозунг Сталина 1928 года о неизбежности обострения классовой борьбы в 1930‐х стал рассматриваться как предупреждение об усилении «происков национализма». Происки чудились контролирующим органам во всем, например, комиссия из Москвы в Марийской АССР нашла проявление национализма в названии колхоза «Мари-Патыр» (Марийский богатырь), а вскоре была
вскрыта и ликвидирована националистическая троцкистско-террористическая, диверсионно-вредительская организация с ответвлениями в национальных республиках: Марийской, Мордовской, Удмуртской, Карельской и Коми, ставившая своей целью объединение всех угро-финских народностей и выход их из СССР[299].
Одним из проявлений Большого террора 1937–1938 годов стала операция, которая публично подавалась как «разгром шпионско-диверсионных контингентов». Фактически же под этим предлогом НКВД и его глава Н. И. Ежов запустили механизм массовых репрессий против этнических немцев, поляков, румын, латышей, греков, финнов и других народов, имеющих национальные государства за пределами СССР. Операция политически обосновывалась как превентивные действия по подавлению опоры для внешних врагов. Историк Г. Костырченко пишет, что из 1,6 миллиона человек, арестованных в 1937–1939 годах по политическим статьям, 346 тысяч были представителями нацменьшинств, из них 247 тысяч были расстреляны как иностранные шпионы[300].
В эти годы кампания коренизации фактически была свернута. Например, на территории проживания ингерманландцев к 1938 году были упразднены все национальные сельсоветы, созданные в 1920‐х, а заодно ликвидированы и все лютеранские приходы, закрыты все финноязычные газеты, журналы и учебные заведения. Преподавание в ингерманландских школах было переведено на русский язык, а наиболее известные представители ингерманландской интеллигенции репрессированы[301]. Конец эпохи коренизации ознаменовался преступлением, не имевшим аналогов в истории царской России, против тех, кого еще недавно называли «угнетенными нациями» и кому обещали создать преимущественные условия для развития. Речь идет о депортации «наказанных народов» в 1940‐х годах. Это было тотальное переселение с этнических территорий в Сибирь, Казахстан и Среднюю Азию сравнительно больших народов, насчитывавших сотни тысяч жителей: крымских татар, советских немцев, чеченцев и ингушей, балкарцев и карачаевцев, калмыков, турок-месхетинцев и др.
В это время Сталин отбросил свой же тезис о том, что «борьба с пережитками великорусского шовинизма является первоочередной задачей партии». Страна вернулась к принципу иерархии народов, в которой русским отводилась роль «старшего брата», а «Великой России» — «старшей сестры» в семье советских республик.
Ставка на национальные меньшинства и поддержку «угнетенных наций» как естественных союзников большевистской партии делалась в период, когда эта партия, боровшаяся за власть, стремилась к разрушению царской империи и победе в Гражданской войне. Задачи сохранения Советской империи переместили центр тяжести национальной политики в сторону опоры на этническое большинство. Однако тем самым рычаг этнополитического маятника был отведен в то положение, с которого началось движение к новому циклу распада империи.
Принято считать, что политика И. Сталина и его советских последователей была пронизана идеологией. В этой связи советскую политическую систему предлагается определять как «идеологическое государство»[302]. Отчасти с этим можно согласиться, поскольку идеи, в совокупности составляющие советскую идеологию, включая и такие клише национальной политики, как «право наций на самоопределение», «защита прав национальных меньшинств», «интернационализм» и др., считались обязательным для подданных государства и в ряде случаев отступления от них (зачастую мнимые) использовались государственным аппаратом для наказания диссидентов, да и других советских граждан, — например, за буржуазный национализм как прямую противоположность пролетарскому интернационализму. В то же время для советских вождей советская, ленинская идеология вовсе не была обязательной, они (Сталин в наибольшей мере) свободно и многократно изменяли ей, всякий раз, когда им казалось, что этого требует политическая конъюнктура или личные интересы, а то и прихоти правителя.
7. Управляемая ненависть: государственный антисемитизм (1948–1953)
О природе и проявлениях сталинского антисемитизма не прекращаются научные дискуссии, но я ограничусь анализом лишь одной особенности сталинского антисемитизма как государственной политики — его прагматизма, нетипичного для ксенофобии, которая, как правило, опирается на иррациональные эмоции. Немецкий историк Леонид Люкс отмечает, что в отличие от антисемита-фанатика Гитлера, для которого уничтожение евреев являлось абсолютным приоритетом, «Сталин был прежде всего „техником власти“. Он был способен сдерживать свою ненависть, если это обеспечивало ему сохранение деспотического господства»[303]. Эта прагматическая технология хорошо объясняет перемены в политике вождя по отношению к евреям, впрочем, в такой же мере, как и к другим национальным меньшинствам страны.
Поддержка советским правительством национального развития евреев точно совпадает с периодом, когда такую же поддержку получили все «ранее угнетенные народы» (1920–1936). Затем этнополитический маятник качнулся в противоположную сторону — сворачивания политики коренизации, и это затронуло и еврейское население страны, хотя практика репрессий непосредственно по отношению к этой этнической группе проявилась чуть позже времени, названного историками периодом Большого террора (1937–1938). Проиллюстрируем эти циклы двумя примерами.
Коренизация, проводимая Сталиным, безусловно, не дает оснований для обвинения его в антисемитизме, напротив, в этот период у евреев появились невиданные возможности для самореализации. Евреи — артисты и писатели, советские наркомы и военачальники, врачи, инженеры и ученые, — такой массовости и таких возможностей для социальной мобильности евреев, разумеется, никогда не было в Российской империи. Репрессии 1937–1938 годов тоже не свидетельствовали о политике антисемитизма, поскольку не были этнически избирательными по отношению к евреям (в отличие от репрессий конца 1940‐х). Национальные районы и сельсоветы закрыли все без разбора; военачальников репрессировали невзирая на их национальность, и по такому же принципу расстреливали членов Политбюро: евреев (Зиновьева и Каменева), русских (Бухарина и Постышева), поляка Косиора и украинца Чубаря.
Большинство экспертов признают, что первые проявления сталинской политики антисемитизма проявились в 1939 году.
В мае 1939 года, готовясь к заключению договора с гитлеровской Германией, Сталин сместил М. Литвинова, многолетнего руководителя внешней политики СССР, с поста наркома по иностранным делам, во-первых, как противника сближения Советского Союза с Германией и сторонника противоположной стратегии — «коллективной безопасности» как коалиции СССР с западными демократиями для противодействия гитлеровской агрессии; во-вторых, как еврея. Максим Литвинов (урожденный Меер Валлах) уже и по своей национальности не годился для переговоров с нацистами, открыто проводившими политику фанатичного, расового антисемитизма. Место наркома занял В. Молотов, который так вспоминал об этих события: «В 1939 г., когда сняли Литвинова и я пришел на иностранные дела, Сталин сказал мне: „Убери из наркомата евреев“»[305].
Трудно сказать, в какой мере приведенная цитата адекватно отражает слова и личную позицию Молотова, поскольку она дана в записи писателя Ф. Чуева. И даже если он точно, без искажений, передал высказывание советского политика, то сама цитата не дает оснований для определения Молотова как фанатичного антисемита, хотя бы потому, что он был женат на еврейке Полине Жемчужиной. Тем не менее, на наш взгляд, Молотов мог в то время проводить антиеврейскую политику, вне зависимости от своих этнических симпатий или антипатий, руководствуясь совсем другими суждениями. Главное, что второй человек в Политбюро хорошо ощущал веяния политической конъюнктуры и перепады настроения «Самого». Так или иначе, чистку дипломатических рядов Молотов тогда начал, пусть и не самую радикальную, а спустя почти полвека оправдывал свои действия в беседе с писателем Ф. Чуевым: «Дело в том, что евреи составляли там абсолютное большинство в руководстве и среди послов. Это, конечно, неправильно»[306]. Перемены Кремля по отношению к евреям были замечены в Берлине. Судя по ряду публикаций, Риббентроп, вернувшись из Москвы, докладывал Гитлеру, что советское руководство проявило решимость покончить с «еврейским засильем», прежде всего среди интеллигенции[307].
Пакт с Германией о ненападении потребовал от советского руководства в 1939 году начать кадровую чистку по этническому признаку. Поразительно, что и начавшаяся война с Германией породила в какой-то мере те же следствия, хотя и совсем по иной причине.
Первые месяцы войны, отступление Красной армии, дезертирство — все это подтолкнуло Верховного главнокомандующего к поиску новых идеологических скреп, взамен интернационализма, для идейной мобилизации войск и населения. К этому времени никакие идеологические ограничения не сдерживали Сталина — оппозиция из числа ленинской гвардии, следившая за соблюдением истинного марксизма, была разгромлена, существующее Политбюро признавало в качестве святыни любые его идеи, а сам вождь был тотально и глубоко беспринципным. Единственным «божеством», признаваемым диктатором, была «революционная целесообразность», при которой цель всегда оправдывает средства. Во имя такой целесообразности вождь готов был менять свои теоретические и идейные установки. Так или иначе, в 1941 году Сталин позволил себе в очередной раз круто поменять свою риторику, используя те идеи, с которыми еще недавно сам же и боролся. Если в период коренизации Сталин провозглашал необходимость борьбы «с пережитками великодержавного шовинизма, являющегося отражением былого привилегированного положения великорусов», то с началом войны он стал опираться и на великодержавие, и на принципы иерархии народов во главе с русскими народом как «старшим братом» и «народом-организатором». Это был сталинский НЭП — Новая
Эти перемены хорошо известны, и мы лишь кратко о них напомним. 3 июля 1941 года в первом после нападения на СССР фашистской Германии публичном выступлении вождя по радио прозвучало необычное для коммунистического лидера обращение «братья и сестры». В ноябре 1941 года Сталин с мавзолея призвал советских людей вдохновляться не только личностью Ленина, но и «мужественным образом наших великих предков» (терминология как в нынешней российской Конституции); в 1943‐м воинствующий атеист восстановил Московскую патриархию и для участия в избрании патриарха из лагерей освободили многих иерархов церкви. В мае 1945‐го Сталин произнес знаменитый тост «Я пью прежде всего за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза». Довольно скоро диктатор показал, чего в действительности стоит его показное русофильство, инициировав в 1949 году «Ленинградское дело» всего лишь за идею ленинградских партийцев создать в РСФСР такие же республиканские органы ВКП(б), какие уже были в других республиках.
В годы войны сугубо популистское возвеличивание «государствообразующего народа» (этот термин сегодня появился в российской Конституции) было воспринято партийной номенклатурой как сигнал для очередной этнической чистки кадров. 17 августа 1942 года начальник Управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) Г. Ф. Александров направил записку в секретариат ЦК, в которой критиковал «еврейское преобладание» в некоторых учреждениях культуры, требовал провести «обширную чистку». Он писал: