1) национально-освободительные движения с участием организованных групп националистов-диссидентов, имеющих политические программы и опирающихся на массовую поддержку в партизанских войнах;
2) этнические волнения и межэтнические столкновения — кратковременные, стихийные и эпизодические процессы с участием локальных групп населения;
3) латентные этнические брожения, скрытые под оболочкой социально-экономических и политических волнений, — наименее осознанные массами и наименее организованные процессы.
Все эти этнические и национальные брожения были связаны, в той или иной мере, с эпохой оттепели, с эпохой надежд на перемены.
В. А. Козлов, автор одной из самых информативных монографий о массовых беспорядках в Советском Союзе 1950‐х — начала 1980‐х годов, отмечает, что хрущевское правление сопровождалось буквально взрывом открытых социальных волнений, которые затихли в эпоху Брежнева[330]. Мы еще вернемся к этой оценке, отметив, что чаще всего волнения изменили характер проявления, став менее заметными в публичном поле.
Ослабление репрессий в постсталинский период создало некоторые предпосылки для открытого выражения протеста в ходе массовых волнений — на то она и оттепель. Особенностью большинства волнений в этот период была их
не покушались на устои коммунистической системы. Их действия были направлены либо против «плохих чиновников» на местах, либо «плохого Хрущева» на самом верху. Даже в Новочеркасске демонстранты, как известно, несли перед собой портрет Ленина, наглядно демонстрируя свою идеологическую лояльность и «верность делу коммунизма»[331].
По мере исчерпания веры в перемены сверху, в победу «правильного коммунизма» стала слабеть почва для открытых, публичных массовых беспорядков, протестов. «Для того, чтобы бунтовать в толпе, — предположил Козлов в одном из интервью, — им [протестующим] нужна была вера в возможность что-либо изменить»[332]. Это предположение кажется нам верным и мудрым не только для советской эпохи, но и в более широкой исторической перспективе, вплоть до 2020 года. Когда оценивается массовость тех или иных выступлений, следует принимать во внимание не только страх перед наказанием, но, в еще большей мере, надежду на перемены после таких оппозиционных действий. В этом случае речь должна идти не только о вере в возможность дарованных перемен «сверху», но и вере в способность народа завоевать или создать своими выступлениями новые политические возможности.
Так или иначе, хрущевская оттепель, породив надежды на перемены и веру в их осуществимость, вызвала массовые протестные волнения и конфликты не только в социальной сфере, но и в этнополитической. Первыми в 1950‐х годах неполитические формы массового протеста на основе этнической мобилизации проявили представители народов, подвергшихся репрессиям и насильственной депортации.
Спецпоселения, куда были переселены «наказанные народы», входили в систему ГУЛАГа, и положение спецпоселенцев немногим отличалось от лагерного, разве что возможностью жить семьями и работать на тех же предприятиях (стройки, шахты и заводы), что и вольнонаемные граждане, — но под охранной. Попытки побега из спецпоселений карались 20-летним заключением в лагеря[333]. Смерть Сталина и начатые Берией в марте — июне 1953 года реабилитации осужденных по «делу врачей» и «националистов»-мегрелов, реформа ГУЛАГа и попытки реформ в национальной области[334] вызвали подъем надежд репрессированных народов и пробудили их активность.
Уже в конце 1953 года проявились первые признаки такой активизации, получившей название «петиционная кампания». Она была преимущественно стихийной и заключалась в массовых отправках в ЦК КПСС и в правительственные учреждения петиций с требованиями реабилитации тех или иных групп репрессированных народов[335]. Ни одна из групп депортированных не выдвигала претензий к политической системе, не называла депортацию преступлением — все писали не о преступлениях, а об ошибочной политике и обильно сдабривали письма цитатами из сочинений Маркса и Ленина[336]. В этих требованиях не прослеживаются даже малейшие признаки угрозы выхода той или иной этнической общности из состава СССР или на эмиграцию из нее (массовые ориентации на эмиграцию проявились у некоторых групп депортированных народов позднее, уже в 1960‐х годах).
В мае — июне 1954 года начались бунты политических заключенных в лагерях и волнения в спецпоселениях. Легендарное 40-дневное «Кенгирское восстание» (16 мая — 26 июня 1954 года) в лагере «Степной» поселка Кенгир Карагандинской области и образование на это время свободной республики описал А. Солженицын[337]. Это восстание, возглавляемое украинским националистом Михаилом Сорокой, бывшим партизаном Украинской повстанческой армии евреем Гиршем Келлером[338], немцем Юрием Кнопмусом, советским офицером, русским Капитоном Кузнецовым и другими, было жестоко подавлено[339].
В спецпоселениях в это время также начались протестные брожения и столкновения спецпоселенцев с военизированной охраной и, еще чаще, с местным населением. Основной зоной столкновений был Казахстан. В эти волнения в неодинаковой мере были вовлечены разные этнические группы спецпоселенцев. По данным В. Козлова, из 24 известных случаев в 1953–1960 годах в Казахстане в качестве основных «конфликтных пар» выступали русские и вайнахи. При этом в 19 эпизодах участвовали русские, в 16 — чеченцы и ингуши (вайнахи), в остальных — другие народы Северного Кавказа, Казахстана и Калмыкии[340]. Не было зафиксировано ни одного эпизода с участием репрессированных поволжских немцев[341]. Вероятно, отчасти поэтому именно немцев освободили из-под надзора сил МВД уже в 1955 году, раньше других «наказанных» народов[342]. Большая часть волнений произошла в районах вайнахских спецпоселений (в Караганде, Алма-Ате, Акмолинске, Павлодаре и Кзыл-Орде). Русско-вайнахские и русско-казахские столкновения участились после 1954 года по мере притока в Казахстан русской молодежи, мобилизованной из центральных районов России на освоение целины[343].
Эта важнейшая политическая кампания хрущевского времени существенно повысила градус социальных волнений в стране, а некоторые из конфликтных ситуаций приобрели этническую окраску. Одним из самых громких эксцессов такого рода стал бунт пришлой русской молодежи (около 5 тысяч строителей-комсомольцев, приехавших на «стройку целины») против неудовлетворительных условий жизни (отсутствие элементарных удобств, мизерная зарплата и перебои с продуктами) в Темиртау 1–4 августа 1959 года. Это событие соответствует классическому определению бунта (открытое массовое недовольство народа или группы против властей, сопровождающееся двусторонними насильственными действиями), подавленного силами госбезопасности. При этом 15 человек из числа восставших погибли в ходе такого подавления или скончались после него, от полученных ранений, уже в больнице[344]. Этническим этот бунт можно назвать по составу его инициаторов и главных участников (преимущественно приезжих русских), а также по восприятию его как «русского бунта» местными казахами, но не по целям протестных действий. И в этом проявилась одна из важных особенностей протестной активности 1950‐х — начала 1960‐х годов. В это время было множество конфликтов, которые основывались на этнической мобилизации, но их участники публично декларировали цели своих действий как неэтнические. Условно их можно назвать латентной этнической мобилизацией.
Разоблачение репрессивной политики И. Сталина на XX съезде партии стало поводом для массовой протестной активности в Грузии. Ее первым проявлением стала демонстрация в Тбилиси 5 марта 1956 года, которая начиналась в день смерти Сталина как выражение поддержки горожан «оклеветанному Сталину» и проходила без видимых признаков этнической мобилизации. Демонстрация в городе не прекращалась еще пять дней и впоследствии 8–9 марта все больше приобретала форму открытого, публичного политического недовольства новым лидером КПСС, сопровождаясь сугубо политическими лозунгами, все так же далекими от опоры на этничность: «Долой Хрущева!» и «Молотова — во главе КПСС!»[345]. Такую активность можно назвать идеологическим ревизионизмом, направленным на очищение коммунистической идеи за счет смены лидера партии. По мере вовлечения в протест все новых групп жителей Тбилиси и приезжих, а также распространения протестных акции на всю Грузию они становились, во-первых, все более смелыми в отношении критики действующей власти; во-вторых, все более стихийными и уже не нуждались в заранее заготовленных лозунгах про «хорошего Молотова»; в-третьих, все в большей мере стали отражать типичные признаки этнической мобилизации, апеллируя к задетой национальной гордости грузин. Сталин в массовом сознании жителей Грузии постепенно представал не столько как коммунистический вождь, сколько как «прославленный грузин». После расстрела демонстрации в Тбилиси 10 марта 1956 года протест перекинулся на региональные центры Грузии и уже там проявил свою этническую основу, поскольку публично был направлен не только против Хрущева, но и против
Другой пример протестного сталинизма, который со временем трансформировался в этноцентризм, представляет «сталинистская демонстрация» в Сумгаите в 1963 году. Она произошла в том самом азербайджанском городе, в котором четверть века спустя (27–29 февраля 1988 года) бушевал этнический погром (массовое одностороннее нападение азербайджанских жителей города на армянскую часть населения), рассматриваемый некоторыми экспертами как первый погром в Советском Союзе[347]. Оба события в их сопоставлении дают представление об эволюции стихийных протестов. Итак, 7 ноября 1963 года, во время главного государственного торжества в СССР — празднования Дня Октябрьской революции, на официальной демонстрации, милиция попыталась отобрать у группы демонстрантов «несанкционированный» портрет Сталина. Завязалась драка между силами поддержания правопорядка с одной стороны и шестью азербайджанскими демонстрантами, поддержанными, судя по данным КГБ СССР, 800 жителями города[348]. Кубинский студент, обучавшийся в Сумгаите, снимал эту потасовку на фотоаппарат, за что был избит демонстрантами. В жалобе студента кубинскому послу Карлосу Оливарес Санчесу сообщалось, что демонстрация переросла в погром отделения милиции и убийство русского солдата[349]. Это событие, с одной стороны, можно оценить как неожиданное (Сталин в Азербайджане не был символом нации, как в Грузии) и вместе с тем типичное для начала 1960‐х годов. Это было время массового роста народного недовольства всех регионов Советского Союза «плохим Хрущевым», в противоположность которому Сталин, символически низвергнутый новым правителем, казался образцом «правильного» советского правления. Типично было и перерастание стихийного протеста в погром против этнически чужих. При этом такие эксцессы не были направлены против КПСС и не задевали (либо слабо задевали) устои советского строя. Этническая составляющая в таких протестах если и проявлялась, то была неосознанной, скрытой, а уж о политическом национализме — идее создания независимого государства-нации — тогда в Азербайджане и речи не могло быть (такие идеи проявились преимущественно в элитарных кругах Азербайджана, уже в эпоху Л. Брежнева).
В годы хрущевской оттепели наиболее радикальные национальные движения, выдвигавшие задачи обретения государственной независимости, проявились только в тех регионах Советского Союза, в которых политический национализм имел давние исторические корни и вполне сложился еще в XIX веке, как в Литве и в Западной Украине (в Галиции). А вот в Латвии и Эстонии национализм не имел столь давних корней и реально оказался более слабым политически в первые послевоенные годы. Несмотря на разный уровень политической мобилизации национализма, во всех этих регионах он принял форму повстанческих вооруженных движений, действовавших с 1940‐х до середины 1950‐х годов; а в Литве последние партизаны проявляли себя еще и в 1960‐х (были убиты или арестованы между 1962 и 1965 годами). Национальные движения, выступавшие за независимость своих национальных территорий, развивались по другим законам, чем этнические брожения на большей части территории СССР, хотя в Балтийских республиках и в Западной Украине, так же как и в других регионах Советского Союза, проявлялась одна и та же, уже отмеченная нами, закономерность — протестная активность усиливалась по мере роста политических надежд у основной массы населения. Только эти надежды были неодинаковыми в разных регионах Советской страны. На большей ее части люди связывали свои ожидания лучшего будущего с приходом к власти нового коммунистического лидера — «истинного ленинца», который приведет страну к построению «правильного социализма». В это же время лидеры партизанских движений в западных регионах возлагали надежды на изменение международной обстановки, на рост поддержки независимости их республик со стороны Запада, а также на то, что во внутренней политике неумелые действия местных советских наместников еще больше подтолкнут западных украинцев, литовцев, латышей и эстонцев к массовому вовлечению в партизанскую войну. И эти надежды имели под собой основания, по крайней мере в Балтийском регионе. Известные американские исследователи партизанского движения в Балтии считают, что беспрецедентно большой приток гражданского населения в партизанские отряды начала 1950‐х годов был связан с крайне негибкой советской политикой: «Советы считали каждого, кто пережил германскую оккупацию, немецким пособником»[350]. Ситуация усугублялась тем, что милиция и другие силы правопорядка в Балтии в основном формировались из русских и других приезжих, что усиливало впечатление оккупации[351]. С начала 1950‐х начался массовый завоз рабочей силы в республики Балтии, и это тоже укрепляло массовое недовольство местного населения.
Большие надежды национальные движения возлагали на перерастание холодной войны между Советским Союзом и странами Запада в настоящую войну. Иллюзорность таких надежд стала очевидной лидерам вооруженной оппозиции уже к концу правления Хрущева, а в эпоху Брежнева Запад фактически признал Балтию частью СССР и временами даже стал выдавать советским властям беглецов из нее. Так, в 1972 году в Литве состоялся судебный процесс над матросом С. Кудиркой, который пытался бежать в США с борта советского корабля и был выдан американцами советским властям[352]. А вооруженное подполье Западной Украины и вовсе не имело шансов на поддержку западных стран. С уменьшением надежд на победу в борьбе с советской властью и на внешнюю помощь в этой борьбе стала затухать вооруженная форма движения сопротивления.
На нескольких примерах мы хотим показать и подчеркнуть, во-первых, локальную ограниченность, нетипичность национальных движений в Прибалтике и в Западной Украине для политической жизни послевоенного Советского Союза; во-вторых, ошибочность весьма распространенного в политической науке представления о том, что национальный протест является прямым и неизбежным ответом на имперское подавление народов. Как раз названные регионы показывают, что одного лишь социального или политического притеснения недостаточно для появления политических протестов, нужны еще и политические ресурсы, появляющиеся при определенном уровне свободы, воспринимаемой массовым сознанием как значимая ценность.
Вопрос о генезисе украинского национализма с его идеей создания единого украинского национального государства уже много лет является остро дискуссионным в научной литературе[353]. Мы выскажем свою точку зрения лишь по двум из дискутируемых вопросов: о причине появления украинского национализма именно в Галиции и о связанном с этим вопросе о роли властей Австро-Венгрии в появлении украинского национализма в качестве антироссийского проекта. Начнем с последнего.