128
Въстала обида. Слово „обида“ в феодальном быту XII в. имело специальный смысл. Его значение не покрывается понятием „оскорбление“ или современным значением слова „обида“ (в „Материалах для Словаря древнерусского языка“ И. И. Срезневского слово „обида“ имеет только значения „обида, оскорбление“, „ссора“ и „вражда“). Его основное значение — нарушение права, несправедливость. Это значение выработалось в обстановке усиленных феодальных счетов. Первоначальное его значение как нарушения права отчетливо выступает уже в „Русской Правде“: „оже ли себе не можеть мьстити, то взяти ему за обиду 3 гривне, а летцю мьзда“ (2 статья „Краткой Правды“); „Аще утнеть мечем, а не вынем его, любо рукоятью, то 12 гривне за обиду“ (4 статья „Краткой Правды“, ср. статьи „Краткой Правды“ 7, 11, 13, 15, 19, 29, 33, 34, 37 и „Пространной Правды“ 23, 34, 46, 47, 59, 60, 61). Впоследствии слово „обида“ все чаще и чаще употребляется в отношении нарушений именно княжеских феодальных прав и приобретает все более и более отвлеченное значение. Так, например, Изяслав Мстиславич отрядил брата своего Владимира к венгерскому королю со словами: „оже, брате, твоя обида, то не твоя, но моя обида, пакы ли моя обида, то твоя“ (Ипатьевская летопись под 1150 г.); в другом случае Изяслав Мстиславич и Вячеслав отрядили Мстислава Изяславича к венгерскому королю со словами: „нама дай бог нерозделно с тобою быти ни чим же, но а что твоя обида кде, а нама дай бог ту самем быти за твою обиду“ (Ипатьевская летопись под 1151 г.); венгерский король в свою очередь передал Изяславу: „Отце! Кланяютися, прислал еси ко мне про обиду галичкаго князя, а яз ти зде доспеваю... “ (Ипатьевская летопись под 1152 г.). Ср. также: „отец твой бяше слеп, а яз отцю твоему до сыти послужил своим копием и своими полкы за его обиду“ (Ипатьевская летопись под 1152 г.); „и послаша Лариона сочьскаго къ Гюргю: «Кланяем ти ся; нету ны с тобою обиды, с Ярославомь ны обида“; „а в обиду его дай ми бог голову свою сложити за нь“ (Ипатьевская летопись под 1287 г.); „стоять за тобою во твою обиду“ (Ипатьевская летопись под 1287 г.) и т. д. Из приведенных примеров ясно, что мстить друг другу обиды, „стоять“ за свою обиду и обиду своего главы было главною „обязанностью“ феодала. Значение этого понятия „обида“ было очень велико в феодальном обществе. Значение слова „обида“ в данном месте „Слова о полку Игореве“ лишено своей феодальной узости. Автор „Слова“ говорит здесь об „обиде“ всей Русской земли в целом. Вместе с тем, автор „Слова о полку Игореве“ олицетворяет эту „обиду“: „въстала обида въ силах Даждьбожа внука“. Это выражение „въстала обида“ следует сопоставить с аналогичным выражением летописи — „встало зло“ (ср. в словах Мономаха в Повести временных лет под 1097 г.: „то болшее зло встанеть в нас“). Это обычное древнерусское выражение автор „Слова“ использует как исходный момент для целой картины. Здесь, как и в других местах, автор „Слова о полку Игореве“ ощущает язык во всей его конкретности; выражение „встала обида“ рождает образ девы обиды: „Въстала обида въ силахъ Дажьбожа внука, вступила дѣвою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синѣмъ море у Дону; плещучи, упуди жирня времена“.
129
Въстала обида ... вступила дѣвою ... въсплескала лебедиными крылы. Образ девы-обиды, лебеди-девушки, плещущей лебедиными крыльями, типично фольклорный. См. параллели, приводимые в книге акад. В. Н. Перетца из различных сборников записей фольклора: „лебедь-дева“, „девушка белая лебедушка“ (Е. Барсов. Причитания Северного края, I, стр. 164, 217): „Эта белая лебедушка поднималась от синя моря на своих крылах лебединыих, садилась она на черлен корабль, обернулась красною девицей“ (Рыбников, I, стр. 207); „знать Судинушка (ср. в „Слове“ — „обида“) по бережку ходила, страшно-ужасно голосом водила, во длани Судинушка плескала“ (Барсов. Причитания..., I, стр. 252); „белой лебедью воскликати, красной девицей восплакати“ (Шейн. Великорус, № 1316). И мн. др.
130
упуди жирня времена. Поправка „упуди“ вм. „убуди“, как стоит в издании 1800 г. и в Екатерининской копии, предложена Н. Грамматиным и принимается большинством исследователей. „Упудить“ — прогнать, испугать. „Жирня“ от „жир“ — богатство, обилие.
131
усобица княземъ на поганыя погыбе. В данном контексте „усобица“ означает „борьбу“, „войну“ вообще.
132
Се мое, а то мое же. В данном случае автор „Слова“ использует и переиначивает формулу раздела феодальных владений: „се мое, а то твое“. Формула эта постоянно встречается в летописи в разных вариантах при разного рода переговорах князей между собою: „мы собе, а ты собе“, „твой мець, а наше головы“, „яко земля ваша, тако земля моя“ и т. д. Вот раздел Изяслава Мстиславича с Владимиром и Изяславом Давидовичами. Изяслав Мстиславич говорит: „Что же будеть Игорева в той волости, челядь ли товар ли, то мое; а что будеть Святославле челядь и товара, то разделим на части“ (Ипатьевская летопись под 1146 г.). Автор „Слова о полку Игореве“ нарушает эту двучленность, он сатирически изображает договоры князей и пишет не „се мое, а то твое“, а „се мое, а то мое же“, подчеркивая этим стремление князей захватить себе как можно больше. Таким образом, здесь термин, формула перерастает в образ, становится средством художественного воздействия.
133
О! Далече зайде соколъ, птицъ бья, — къ морю! „Это утверждение вполне отвечает привычкам сокола-сапсана (Falco peregrinus Tunst.), который, вслед за стаями диких уток, осенью улетает к Черному и Азовскому морям — местам зимовок большинства видов наших северных уток“ (Н. В. Шарлемань. Из реального комментария к „Слову о полку Игореве“. Труды Отдела древнерусской литературы, VI, М. — Л., 1949, стр. 112).
134
А Игорева храбраго плъку не крѣсити! Это восклицание повторяется в „Слове о полку Игореве“ еще раз ниже. Сходные выражения („уже не кресити“) несколько раз встречаются и в летописи. Повидимому, это — особая формула, возникшая еще в дофеодальный период и первоначально являвшаяся формулой отказа от родовой мести. Именно в этом смысле ее употребляет Ольга: „уже мне мужа своего не кресити“ (Лаврентьевская летопись под 945 г.). В таком смысле она употребляется изредка и позднее. В 1015 г. Ярослав говорит новгородцам про свою побитую дружину: „уже мне сих не кресити“. Словами этими Ярослав отказывается от мести за дружину. В 1148 г. именно этой формулой Ольговичи отказываются от мести за убийство Игоря Ольговича: „уже намь не воскресити брата своего, князя Игоря Ольговича“ (Никоновская летопись под 1148 г.). Однако, с отмиранием обычаев родового общества формула эта стала употребляться как обычное утешение, как признание невозвратимости утраты. Эти слова говорит Изяслав Мстиславич Изяславу Давидовичу, утешая его в смерти брата: „и слыша Изяслав плачющася над братом своимъ Володимером, и тако оставя свою немочь, и всадиша и на конь ѝ еха тамо, и тако плакашеть над ним, акы и по брате своем; и долго плакав, а рече Изяславу Давыдовичю: «Сего нама уже не кресити...»“ (Ипатьевская летопись под 1151 г.). В „Слове о полку Игореве“ эта формула „уже не кресити“ употребляется не как формула отказа от мести, а в более новом значении — как формула утешения. Здесь в контексте „Слова“ как формула утешения она приобретает и особое лирическое звучание.
135
За нимъ кликну Карна и Жля, поскочи по Руской земли, смагу людемъ мычючи въ пламянѣ розѣ. Под „Карна и Жля“ Вс. Миллер склонен был видеть „олицетворение нравственных понятий“. Карна — олицетворение кары и скорби („карна, должно быть, испорчено из кара, карание, карьба“). Жля — то же, что и „желя“, плач по убитым. Это объяснение Жли или Жели тем более вероятно, что „желя“ (плач по убитым, скорбь) упоминается и в летописи в описании поражения Игоря: „И тако, во день святого Воскресения наведе на ны плач и во веселиа место желю, на реце Каялы“ (Ипатьевская летопись под 1185 г.). Объяснение Вс. Миллера было многими принято. Его развил Ф. Корш. Существует и другое мнение (восходящее еще к разъяснениям издания 1800 г.), что Карна и Желя — имена двух половецких ханов. Сторонники этого толкования обычно сближают „смагу“, которую Карна и Желя мычют „въ пламянѣ розѣ“, с „живым огнем“ половцев, упоминаемым в Ипатьевской летописи под 1184 г. Однако среди имен половцев, упоминаемых в источниках, нет схожих с Карной и Желей.
136
смагу людемъ мычючи. Смага — огонь, пламя, сухость, жар. Под мыканием смаги может иметься в виду какой-либо погребальный обычай. Вряд ли здесь можно видеть „живой огонь“, которым стреляли половцы (ср. в Ипатьевской летописи под 1184 г.: „пошел бяше оканьный и безбожный и треклятый Кончак со множествомь половець на Русь, похупся, яко пленити хотя грады рускые и пожещи огнем, бяше бо обрел мужа такового бесурменина, иже стреляше живым огньмь“). В данном месте „Слова“ речь идет не о стрельбе, а о „мыкании“ смагы, при этом в пламенном роге.
137
А въстона бо, братие, Киевъ тугою, а Черниговъ напастьми. „Туга и напасти“ — тавтологическое сочетание, характерное для устной русской речи, для народной поэзии. Ср. ниже: „Туга и тоска сыну Глебову!“. Аналогичные тавтологические сочетания нередки и в летописи (особенно в новгородской): „и бе туга и беда останку живых“ (Синодальный список Новгородской первой летописи под 1193 г.); „но бяше туга и печаль“ (там же под 1230 г.). Однако в данном месте „Слова о полку Игореве“ тавтологичность этого сочетания разрушена. Автор „Слова“, как здесь, так и в других случаях, очень точен в выборе выражений. Чернигов, чьи князья потерпели поражение, страдал от „напастей“. Киев же „восстонал“ только тоскою. Киевская земля не подверглась каким-либо реальным бедствиям. Тоска в Киеве распространилась за всю Русскую землю. Ср. аналогичное разделение тавтологического сочетания в описании голода в Новгороде в 1230 г.: „на уличи скърбь друг с другом, дома тъска, зряще детий плачюще хлеба, а другая умирающа“ (Синодальный список Новгородской первой летописи).