99

Кая раны дорога, братие... Слова эти могут быть истолкованы в том смысле, что Всеволод в пылу битвы не обращал внимания на раны. Ср. в Галицкой летописи рассказ о Данииле Галицком, в азарте битвы не замечавшем на себе ран: „младъства ради и буести не чюяше ран бывших на телеси его: бе бо возрастом 18 лет, бе бо силен... Бежащю же ему, и вжада воды, пив почюти рану на телеси своемь, во брани не позна ея крепости ради мужьства возраста своего: бе бо дерз и храбор, от главы и до ногу его не бе на немь порока“ (Ипатьевская летопись под 1224 г.).

100

забывъ чти и живота. О какой чести, забытой Всеволодом в пылу битвы, говорит здесь автор „Слова“? Как воин, он не забывал своей чести. Однако как вассал Святослава Киевского Игорь оказался нечестен в выполнении своих обязательств: он выступил в поход своевольно, не получив на то согласия старейшего князя — Святослава Киевского. Вот почему Святослав Киевский, обращаясь в дальнейшем к Всеволоду и Игорю и упрекая их за их самовольный поход, говорил в своем „золотом слове“: „Нъ нечестно одолѣсте, нечестно бо кровь поганую пролиясте... Се ли створисте моей сребреней сѣдинѣ?“.

101

отня злата стола. Князь Всеволод Святославич был сыном Святослава Ольговича (ум. в 1164 г.), князя черниговского. В 1185 г. черниговский стол занимал Ярослав Всеволодович.

102

красныя Глѣбовны. Ольга Глебовна — жена буй-тура Всеволода Святославича, дочь Глеба Юрьевича, внучка Юрия Долгорукого и сестра Владимира Глебовича Переяславского.

103

Были вѣчи Трояни, минула лѣта Ярославля; были плъци Олговы, Ольга Святьславличя. В связи со сказанным выше о Трояне, как о древнерусском языческом боге (стр. 381), это место следует понимать так: „были языческие времена, наступили времена Ярослава, были и походы Олега, Олега Святославича“. Здесь, следовательно, намечаются три этапа русской истории: языческие времена, Ярославово время, как время христианской и единой Руси, и время междоусобий Олега.

104

плъци Олговы — имеются в виду братоубийственные войны (походы — „плъци“) Олега Святославича („Гориславича“), родоначальника черниговских ольговичей и постоянного противника Владимира Мономаха. Олег Святославич был дедом Игоря Святославича Новгород-Северского и Всеволода „буй-тура“. Олег вспоминается здесь не случайно. Политику Игоря автор рассматривает как политику „родовую“, ведущую свое начало от Олега. Так ниже, говоря о полоцких князьях, автор „Слова“ вспоминает их родоначальника — Всеслава. Стремление держаться своей родовой политической линии было характерно для древнерусских князей XII—XIII вв. В Новгороде нередко призывали князей по доброй памяти об отце или деде, надеясь, что князь будет итти по их стопам. В самом „Слове“ очень часто говорится о „славе деда“ — славе предков, переходящей на их потомков. Олег Святославич — обобщающий образ всех князей Ольговичей, как Всеслав — обобщающий образ всех князей Всеславичей.

105

Тъй бо Олегъ мечемъ крамолу коваше. Меч в древней Руси был символом войны. Ср., например, в Новгородской первой летописи: „Что есмы зашли Водь, Лугу, Пльсков, Лотыголу мечемь, того ся всего отступаем“ (Новгородская летопись по Синодальному списку, под 1242 г.). Кроме того, „обнажить меч“ означало „открыть военные действия“, „напасть“. С другой стороны, меч был эмблемой княжеской власти. Это особенно ярко сказалось в рассказе Лаврентьевской летописи о том, как Всеволод Большое Гнездо отправлял в Новгород своего сына Константина: „И да ему отец крест честны и меч, река: «Се ти буди охраньник и помощник, а меч прещенье и опасенье, аже ныне даю ти пасти люди своя от противных»“ (Лаврентьевская летопись под 1206 г.). Меч и оружие были, вместе с тем, и символами независимости („присла... мечь и покорение свое“ — Ипатьевская летопись под 1255 г.; или: „Данилу же королеви ставшу в дому Стехинтове, принесе к нему Лев оружье Стекинтово и брата его, и обличи победу свою“ — Ипатьевская летопись под 1255 г.). Наконец, меч был символом русского народа (в рассказе „Повести временных лет“ о дани, собиравшейся хозарами с русских мечами, и в рассказе об обмене подарками между русским воеводой Претичем и печенежским князем). Меч был священным предметом. На мечах клялись русские при заключении договоров с греками (911 и 944 гг.). Этот культ мечей перешел и в христианскую эпоху. „Мечи тех князей, которые причислялись к святым, — пишет А. В. Арциховский, — сами становились предметами культа. Уже Андрей Боголюбский имел при себе меч Бориса (1157 год). Летопись прямо говорит: «и поставиша над ним его меч, иже и доныне стоит, видим всеми». Меч Всеволода до сих пор показывают во Пскове...“ (А. В. Арциховский. Русское оружие X—XIII вв. Доклады и сообщения Исторического факультета МГУ, вып. 4, 1946, стр. 10). Меч употреблялся высшими дружинниками и князем. Он был оружием феодальной аристократии по преимуществу. Любопытно, что его не поднимали против смердов. Новгородский князь Глеб поднял на восставших в Новгороде топор, а не меч (1071 г.); топором же расправлялся с восставшими и Ян Вышатич на Белоозере (1071 г.). Вот почему все образы „Слова“, связанные с мечом, полны сложного и глубокого значения, объясняемого многозначностью, смысловою насыщенностью слова „меч“. Особенно интересно применение слова „меч“ в комментируемом месте: „Олегъ мечемъ крамолу коваше“. Выражения „ковать ложь“, „ковать лесть“ обычны в древнерусской письменности: „неведый лесть, юже коваше нань Давыд“ (Ипатьевская летопись под 1097 г.); „не преподобно бо есть ковати ков на брата своего“ (Паремийное чтение о Борисе и Глебе. „Жития Бориса и Глеба“, под ред. Д. И. Абрамовича, Пгр., 1916, стр. 117). Автор „Слова“ конкретизирует это выражение тем, что вводит в него понятие меча, которым Олег кует „ложь“, „лесть“ — „крамолу“. В этом образе ковки крамолы мечом воплотилось то же противопоставление мирного труда войне, что и в обычном для „Слова“ образе битвы-жатвы, но с предельным лаконизмом, причем вся богатая семантика слова „меч“ вложена в этот образ: Олег злоупотребил своею властью — „мечом“, куя им крамолу; он ковал крамолу „мечом“ — междоусобной войной; каждый взмах меча Олега „ковал“ эту крамолу, укреплял ее; и само употребление священного меча для крамолы выступает как „святотатство“

106

той же звонъ слыша давный великый Ярославь, а сынъ Всеволожь Владимиръ по вся утра уши закладаше въ Черниговѣ. Ярослав Мудрый и Владимир Мономах в „Слове“ (и в летописях XII—XIII вв.) часто поминаются как идеальные старые князья — представители единой Руси, подобно тому как Олег Святославич — обобщающий образ князей крамольников. Ярослав уже „слышал“ шум княжеских раздоров (см. приписываемое ему в „Повести временных лет“ под 1055 г. завещание, где он предостерегал своих наследников от братоубийственных войн). При Владимире Мономахе этот звон настолько усилился из-за действий его многолетнего противника Олега „Гориславича“, что Владимир принужден был даже закладывать себе уши.

107

Ярославь, а сынъ Всеволожь Владимиръ. В издании 1800 г. и в Екатерининской копии это место читается так: «Ярославь сынъ Всеволожь: а Владимиръ“. Нами принимается перестановка, предложенная еще П. Бутковым („Нечто к Слову о полке Игореве“. Вестник Европы, М., 1821, ч. 121, № 21—22). Другие из предложенных чтений этого места менее убедительны.

108