Было слишком холодно и дождливо, чтобы ходить на долгие прогулки, и, несмотря на смену окружения и сумбурную красоту Миланского собора, Федор решил отправиться во Флоренцию, о которой с поездки со Страховым в 1862 году у него остались теплые воспоминания. Они переезжали с квартиры на квартиру, одну из которых снимали у племянника Наполеона, Антонио Бонапарта[438]. Погода тут была лучше, и они гуляли по Садам Боболи, где зимой цвели розы, или по галерее Уфицци, где стены были покрыты бесконечными изображениями Мадонн с младенцами. Куда бы они ни кинули взгляд, везде они видели мать и ребенка, мать и ребенка.

Там, во Флоренции, их и спасла красота. Анну наполнила новая жизнь. Они говорили о рождении дочери – они были уверены, что ждут девочку, – которую назовут Любовь. Малышка Люба, милая Любочка. Если Федор переживал о рождении первенца, вторая беременность довела его до настоящей паранойи. Затем пришли хорошие новости: после длительного молчания Страхов восстановил переписку с Федором, который уговорил его прислать новое полное издание «Войны и мира». Федор проглотил его, передавая каждый том Анне по мере прочтения. Когда он достиг тома, где жена князя Андрея Болконского умирает в родах, то решил спрятать его. Анна везде искала книгу и ругала его за утрату. Федор извинялся за рассеянность. Она смогла дочитать роман только после рождения ребенка. Жду с волнением, и страхом, и с надеждою, и с робостию[439].

Федор закончил писать «Идиота», уже была опубликована финальная сцена, завершающаяся образом Рогожина и Мышкина, вместе стоящих над телом убитой Настасьи Филипповны. Большая часть романа была написана ради этой сцены: Рогожин, страстный, ревнивый любовник, готовый отправится на каторгу, Мышкин, чья жалостливая любовь не смогла спасти Настасью, обреченный на сумасшедший дом, и сама героиня, возможно, самая его лучшая, благородная душа, которая отказывалась признавать роль, возложенную на нее обществом. Он не был полностью доволен романом. В романе много написано наскоро, много растянуто и не удалось, но кой-что и удалось. Я не за роман, а за идею мою стою[440]. Он излил часть себя в книгу, описывая свой опыт эпилепсии и последние ужасающие моменты перед инсценированной казнью. Для этой книги он создал ряд лучших во всех своих сочинениях эпизодов, – и все же многочисленные второстепенные персонажи и побочные сюжетные линии порой делали чтение нелегким. Чувствую, что сравнительно с «Преступлением и наказанием» эффект «Идиота» в публике слабее. И потому всё мое самолюбие теперь поднято: мне хочется произвести опять эффект. По завершении романа он тут же принялся набрасывать идеи для другой, лучшей книги, которая в полной мере разовьет его идею героя в метафизическом странствии. Собирался назвать ее «Атеизм» или «Жизнь великого грешника». Вдохновлялся «Спиридионом» Жорж Санд, которая описывала жизнь молодого монаха, Алексея, разрывающегося меж верой и духовными сомнениями. Он представлял свой роман эпичным полотном из пяти книг; его написание займет остаток его жизни, шесть-семь лет по его подсчетам. Я не могу, не должен приниматься за нее, потому что еще к ней не готов: не обдумал и нужны матерьялы[441].

Они продолжили путешествие – сперва в Болонью и Венецию, затем в Прагу, обратно в Дрезден, чтобы оказаться в знакомом месте во время родов. В этот раз с ними была мать Анны, и роды прошли легче. 26 сентября 1869 года родился их второй ребенок – дочь Любовь, как они и надеялись. Ребенок большой, здоровый и красавица[442]. Этой зимой, после многих долгих месяцев горя и ожидания, счастье вернулось к ним. Федор быстро закончил повесть «Вечный муж», которая казалась реалистичным продолжением идеи, которую он описал в «Двойнике», – двое мужчин, смиренный и хищный, чьи судьбы переплетены, с разделенным интересом к одной женщине[443]. Эту повесть он опубликовал в «Заре», новом журнале, над которым работал Страхов. Хотя Федор ненавидел эту повесть и написал ее только ради выживания их троих – закончив, он даже не мог заставить себя отослать ее – «Вечный муж» получил хорошие отзывы и даже в каком-то смысле помог минимизировать урон, который нанес его репутации «Идиот». Но это только отвлекало его от главной цели, большого романа, над которым он размышлял.

Пока Федор ждал, что его эпос обретет форму, совершенно другая история возникла перед ним, готовая к тому, чтобы кто-то ее написал: расследуя убийство, российские власти раскрывают заговор нигилистов, а вместе с ним тайную террористическую ячейку организации, известной как «Народная расправа». Одна из тех идей, которые имеют несомненный эффект в публике. Вроде «Преступления и наказания», но еще ближе, еще насущнее к действительности и прямо касается самого важного современного вопроса. Денег надеюсь добыть по крайней мере столько же, сколько за «Преступление и наказание», а стало быть, к концу года надежда есть и все дела мои уладить, и в Россию возвратиться[444].

Отчаянно желая узнать о происходящем в России, Федор читал три газеты в день, «Санкт-Петербугские новости», «Голос», «Московские новости», а также два толстых ежемесячных журнала, страховскую «Зарю» и «Русский вестник» Каткова. Именно во время своего ежедневного ритуала Федор наткнулся на историю молодого студента, Ивана Иванова, чье тело было найдено в пруду Петровского парка в Москве. Было нетрудно понять, как умер Иванов, поскольку тело его вмерзло в кусок прозрачного льда: к ногам были привязаны кирпичи, а сам он был убит выстрелом в затылок с выходным отверстием в глазу. Это, собственно, некоторое последствие нигилизма, но не прямым путем, а понаслышке и косвенно, и не в статейке какой-нибудь журнальной заявляют себя, а уж прямо на деле-с[445].

Жертвой был студент той же сельскохозяйственной академии, которую посещал брат Анны. Оказалось, что его единственным преступлением была ссора с тайной террористической ячейкой, в которой он состоял – одни говорили, что он планировал сдать их охранке, другие – что он всего лишь протестовал против диктаторского подхода их лидера, Сергея Нечаева[446]. Распространился слух, что Нечаев был первым в истории заключенным, сбежавшим из Петропавловской крепости несколько лет назад, и стало известно, что он планировал революцию из гостевой комнаты квартиры Бакунина в Женеве[447]. Как странно, что Федор до зевоты скучал в Женеве, пока все это творилось прямо у него под носом. Но сама мысль, что заговор пятерых молодых человек выльется в народное движение, была, наконец, просто смешна. Отчего не вербуются к ним люди значительнее, отчего всё студенты да недоросли двадцати двух лет? Да и много ли?[448]

И все же логика либерализма привела к нигилизму, а нигилизм мог завершиться только насилием. Вот чего не понимали все так называемые реалисты; а ведь достаточно было только открыть газету, чтобы понять, в насколько неординарное время они жили. То, что большинство называет почти фантастическим и исключительным, то для меня иногда составляет самую сущность действительного. Обыденность явлений и казенный взгляд на них, по-моему, не есть еще реализм, а даже напротив[449]. Столько романистов писало об одном и том же, снова и снова. В одном только реализме нет правды[450].

В своем новом романе Федор хотел проследить эволюцию убеждений от собственного поколения социалистов 1840-х до поколения Нечаева – показать, как подобные утопические стремления заканчиваются кровопролитием. Нечаев станет основой для Петра Верховенского, главаря молодых революционеров. Достоевский хотел писать о стареющем поколении сороковых без всякого снисхождения, опираясь на литературные воспоминания, Белинского, Герцена, Тургенева и других[451].

Молодое поколение революционеров, в свою очередь, было не измученными и поэтичными душами; они были бесами, которыми стал одержим русский народ. Как в Евангелии от Луки: когда бесы были изгнаны, вошли в свиней и бросились с крутизны в озеро, одержимый человек проснулся и сел у ног Иисуса в изумлении. Ну, если хотите знать, – вот эта-то и есть тема моего романа. Он называется «Бесы»[452].

Режим его день ото дня не менялся: сон до часа пополудни; работа с трех до пяти; сходить на почту на случай, если с письмом пришли новости из России; тем же путем отправиться домой через Королевский сад; ужин дома; прогулка в семь; чай, затем работа с 10.30 вечера до пяти утра. Эпилептические припадки нечасто посещали его зимой и весной. И все же он ощущал, как кровь приливает к голове и сердцу. Работа над «Бесами» шла неровно, и он чувствовал, что в романе есть какой-то изъян, но не мог понять, какой. Сюжет с убийством был смехотворной интригой, а Верховенский превращался в фигуру полукомическую. Книга нуждалась в балласте. То-то и есть, что всё беру темы себе не по силам. Поэт во мне перетягивает художника всегда[453].

В середине июля 1870-го он пережил серию эпилептических приступов, один за другим. Стал нервным, память ослабла, мысли разбегались. Его накрыла странная грусть. Раньше, чтобы восстановиться после серьезного приступа, ему требовалось три дня – теперь на это ушло шесть. Когда в августе начал приходить в себя и, возвращаясь к работе, перечитал написанные 240 страниц, то увидел, что значительную их часть придется выкинуть. Ему пришел в голову совершенно новый план романа, гораздо лучший. В романе появится второй герой по имени Ставрогин, отчасти похожий на Великого Грешника из его ненаписанного романа, но более загадочный и сдержанный, падший Люцифер – или Мефистофель. Федор вспомнил Спешнева и то, как он увел за собой других в кружке Петрашевского, словно и не участвуя в нем. Слишком давно уже хочу изобразить его[454]. Ставрогин должен был стать трагической фигурой, типично русской, но также и представителем «известного слоя общества», который распространялся по Европе. Он встретит достойного соперника в отце Тихоне, лучезарном православном священнике, который осветит путь к спасению. Это добавило значительной глубины сюжету, но также и означало невозможность предоставить первую часть еще несколько месяцев, что, в свою очередь, означало – никаких подарков с небес, невозможность вернуться в Россию до следующей весны. Он не был готов снова издавать слабый материал, даже если ради этого пришлось бы поставить жизнь на паузу. Если б Вы знали, как тяжело быть писателем, то есть выносить эту долю? Верите ли, я знаю наверно, что будь у меня обеспечено два-три года для этого романа, как у Тургенева, Гончарова или Толстого, и я написал бы такую вещь, о которой 100 лет спустя говорили бы![455]

Федор быстро работал над «Бесами», первую часть которых он переделывал двадцать раз, прежде чем ее опубликовали в январском выпуске «Русского вестника». Сложно было бы выбрать более удачное время в плане актуальности: франко-прусская война завершалась в том месяце пленением Наполеона III, за чем быстро последовала Парижская коммуна, социалистическое правительство, основанное на революционный принципах, которое, в свою очередь, три месяца спустя было свергнуто армией[456]. Неужели и Вы один из тех, которые говорят, что опять не удалось за недостатком людей, обстоятельств и проч.? Во весь XIX век это движение или мечтает о рае на земле, или, чуть до дела – выказывает унизительное бессилие сказать хоть что-нибудь положительное. Желание чего-нибудь не есть достижение[457].

Весной 1871-го Анна так истосковалась по дому, была так измучена кормлением Любы, что едва выбиралась из постели. Вдобавок она была беременна в третий раз, так что им необходимо было отправиться в путь до родов. Тем временем Стелловский вернулся к своим старым трюкам и продавал новое издание «Преступления и наказания», отказываясь что-либо платить автору. С теми деньгами они могли бы позволить себе тотчас вернуться в Россию, но вежливые визиты Майкова с вопросами об оплате были не чета искусному слизню вроде Стелловского.

В этот вечер я решил в последний раз испытать счастье и… и, кроме счастья, ощущал ужасную потребность играть[458]. Федор решил в последний раз отправиться в Висбаден – все или ничего. Матери Анны, которая не одобряла азартные игры, они сказали, что он едет во Франкфурт по делам. Если Федору суждено было потерять все – а это казалось неизбежным, – их тайным кодом для просьбы о деньгах на обратную дорогу было «напиши мне». Нужно ли говорить, что он тут же проиграл 100 талеров, которые привез с собой, а на следующий день – те 30, что она послала ему на обратный билет на поезд? Ему приснился кошмар с участием отца, что, казалось, предрекало страшную катастрофу. Умрет ли Анна от горя, узнав, что он сотворил с ней и Любой? Федор среди ночи выбежал из дома в поисках священника, но заблудился и вместо этого вернулся домой и написал Анне длинное письмо:

Подобные обещания он давал не единожды, но в этот раз было по-другому: он не столько хотел бросить, он потерял тягу к игре[460].

По возвращении он принялся за следующую часть «Бесов», и в июне 1871-го Катков прислал денег. Теперь у них были средства на возвращение в Россию. Их трехмесячное свадебное путешествие, которое растянулось в тошнотворное чистилище из долгов и странствий, после четырех лет наконец подходило к концу.

Они отправились забирать заложенные вещи. Почти не было сомнений, что Федора обыщут на границе и конфискуют все бумаги, поэтому Федор передал Анне все свои черновики за последние четыре года, чтобы она сожгла их в камине – «Идиота», «Вечного мужа», первую часть «Бесов». Но Анна не могла вынести мысли о сожжении записных книжек и отдала их матери, чтобы та пронесла их через границу осенью. Они приготовились вернуть пропавшие из юлианского календаря дни. В начале июля в Европе Анна жгла рукописи; в начале июля она уже будет дома в России.

Дорога из Дрездена заняла 68 часов. Федор всю дорогу развлекал Любу, играя с ней, на каждой станции выводя размять ноги на платформе, подкладывая ей вкусности и молоко. Как и ожидалось, на границе их одних остановили, и таможенные офицеры обыскали все их сумки и чемоданы, просмотрели все книги и рукописи. Они успели на поезд до Санкт-Петербурга исключительно из-за криков Любы, которые раздражали офицеров так сильно, что в итоге их пропустили. Так они вступили обратно в 7 июля 1871 года, на 12 дней в прошлое.